Из Казани меня направили в воинскую часть, стояв­шую в глубинке Марийской АССР, оттуда позднее перевели в Йошкар-Олу на обслуживание гаража. Осенью сорок второго года по счастливой случайности я в составе воинской команды попал в Горький. Как негодный к строевой службе, но годный к физиче­скому труду (такова была формулировка моей статьи в перечне болезней), я подлежал отправке на одно из горьковских пред­приятий, но по ходатайству дяди меня направили на работу в эвакогоспиталь в качестве санитара.

Мой срок окончился почти два месяца назад, но это каза­лось несущественным. На лагпункте были десятки, сотни лю­дей, у которых срок закончился много раньше — ведь с начала войны не только никого из пятьдесят восьмой не освобождали, но и уже освобожденных возвращали в лагерь. Моих близких друзей, Лебедева и Латова, освобожденных перед началом вой­ны, вернули прямо с дороги. Как актированные инвалиды, они снова попали на Адак. Считалось, что хоть в этом им повезло.

Первым иностранцем, которого я встретил в тюрьме, был поляк, член ЦК польской компартии Ендржиховский. К нам, в камеру внутренней тюрьмы на Лубянке, его привели ночью прямо после ареста. Как и все только что арестованные, Ендржиховский был растерян и одновременно вполне убежден, что произошло какое-то досадное недоразумение, все в ближайшее время разъяснится и его, конечно, отпустят.

В лагере среди множества людей почти каждый стремит­ся выискать близких себе по характеру, наклонностям, часто такое притяжение бывает взаимным. Так получилось и у меня с этими двоими — в обед, когда нам раздали еду и пайки хле­ба, мы устроились рядом и разговорились.

Неугомонный Сапсай рассуждал: «Лучше уж на фронт, чем здесь заживо гнить. Мы, рецидив, для войны самые подходящие люди. Нам только скажи: вот крепость, берите ее, а там все ваше, — горы своротим, а возьмем!» Зная его решительность и смелость, думаю, что, попади Сапсай в армию, он мог бы проявить эти свои качества в полной мере.

Странно, как подчас успокоительно действует на человека то ли сытое состояние, то ли сам процесс принятия пищи. Еще полчаса назад я был в совершенном отчаянии, убитый, растерявшийся донельзя. Теперь я почувствовал решимость, какой до этого за собой не знал. Но суть моего преображения была, разумеется, не в пище, не в каше этой вкусной, а в той волне человеческого сочувствия, чистого, неподдельного, которая дошла до меня от невзрачного, худенького солдата и подняла, вырвала меня из бездны отчаяния.