Мы откладывали к празднику хлеб, выделяя понемногу из ежедневной нормы. Кроме того, мне посчастливилось получить топленое масло в Елисеевском. Помню, я шла по заснеженному Невскому проспекту, прижимая к себе масло. И тут начался артобстрел. И тогда я подумала: как будет обидно, что меня вот сейчас убьют, а я так и не попробую это масло.

Я ходила по нему из университетского об­щежития, здесь недалеко, на 5-й линии, до госпиталя на Ждановской. Сейчас увидишь здание школы, большое, красивое. Выходи­ла рано утром, еще в темноте — был январь 42-го года, — возвращалась вечером тоже в темноте. По мосту шло немало людей. Некоторые везли саночки на Смоленское кладбище. На них завернутые в простыни или одеяла люди… умершие. Мы уже привыкли к этому. Но по мосту их везли много.

Во время эвакуации студенты узнавали своих профессоров куда ближе, чем в довоенных аудиториях, и почти все они только выиграли от этого тесного общения. Озабоченные горестями военных лет, оторванные от своих кабинетов и библиотек, в условиях трудного быта, скученности, университетские ученые достойно несли бремя войны. Те, кто помоложе, шли в Народное ополчение, но были возвращены в университет.

Неожиданно — столько времени ждали, но неожиданно услышали по радио о прорыве блокады Ленинграда. Из комнат и профессора и студенты с оглушительными криками «ура!!!» кинулись в коридор. Все обнимали и целовали друг друга. Я оказалась в объятиях профессора Некраша, статистика с мировым именем, самого строгого и сурового. Я даже не подозревала, что он, Ликарион Витольдович, умеет улыбаться…

Мы готовились встретить Новый год. 1942-й. Известно, что как встретишь Новый год, таким он и будет. И мы вовсю старались встретить его получше. Но как это сделать? Ведь в нашей новой 68-й комнате в уцелевшем после бомбежки общежития флигеле было темно и пронзительно холодно. Но перед Новым годом мы с девочками решили обязательно помыться. Как?

Днем в наше общежитие, в наш флигель, попала фугасная мощная. Пробиты все шесть этажей, до бомбоубежища. Все, кто был дома, в общежитии погибли. Из нашей комнаты все девочки работали и потому живы. А в соседней Дора Гуревич готовилась к экзамену на курсах медсестер. Ее жених, курсант Дзержинки, эвакуировался на самолете, предлагал и ей. Не захотела быть дезертиром. Погибла и Вера Михедова и Наташа Балабанова.

Когда я вижу их, красующихся в белые ночи, а тем более в праздники с факелами на вершинах, я не могу не вспомнить их совсем другими. В ту мозглую осеннюю ночь они высились темными силуэтами совсем рядом с нами и, казалось, помогали. Может ли быть страшно, когда они, такие величественные, всемирно известные, вот здесь, с нами. И будто они даже согревали нас в эту холоднющую, сырую ночь конца сентября сорок первого года.

Июль 1941 года, война все ближе приближается к Ленинграду, и из университетского общежития на Малой Охте слышны громыхания, взрывы. Страшно. Страшно и на окопах под Лугой, куда нас посылали, особенно когда немцы обстреливали нас на бреющем полете. Ленинград готовится к боям — его витрины и памятники (Медный всадник и Ленин у Финляндского) засыпают песком, заделывают деревом… На пустыре у общежития новобранцы обучаются штыковому бою. Тревожно.