Знакомство в госпитале

У Степана Андреевича было очень тяжелое ранение, с фронта долго везли до госпиталя из-за бомбежек, поезда задерживались, у него началась гангрена. Нога ужасно распухла от пальцев до колена.

Врачи безоговорочно пришли к выводу: немедленно делать ампутацию ноги. Степан Андреевич наотрез отказался от ампутации и очень буйно отстаивал свое решение. В это время была комиссия в госпитале, возглавлял комиссию генерал медслужбы. Он на шум вошел в операционную. Узнав, в чем дело, почему так, буйствует больной, а Степан Андреевич кричал: «Пусть умру, но ногу ампутировать не дам!» Генерал сказал: «Ну, терпи!» Ему три раза переливали кровь. Ногу разрезали по обе стороны голени, вычистили всю дрянь из разрезанных ран в ноге и стали переливать кровь. Ногу спасли, наложили гипс, и он в этом госпитале лежал около трех месяцев.

У меня, кроме своей основной работы, была нагрузка по комсомольской линии. Мне поручили два часа после моей работы быть в библиотеке и выдавать книги ходячим больным, а лежачим больным носить в палаты, если в палате не было ходячих больных.

Когда я впервые увидела Степана Андреевича, он уже не был лежачим больным, мог потихонечку передвигаться, но из палаты еще не выходил, и однажды меня попросили принести для него книги.

Когда задала ему вопрос, какую книжку принести почитать, он ответил:

— Шекспира.

В библиотеке Шекспира не было, но у меня была своя книга, огромной толщины, в сером переплете, которую я, представляете, дурочка такая, часто возила с собой.

Я так и сказала:

— В библиотеке нет, но у меня есть своя.

— Принесите.

Я принесла ему книгу. Он прочитал ее, не помню, как быстро, а когда прочитал, то попросил ребят, чтобы я за ней пришла. И когда он мне протянул книгу, то вложил туда на моих глазах свернутый вчетверо листочек бумаги, записку.

— Это, — говорит, — Вы прочитаете.

Выкинуть записку сразу было неудобно, пришлось взять. Побежала читать, только не к себе, а в находившийся рядом санпропускник. Спустилась туда вниз, прочитала, и ужасно возмутилась ее содержанием. Этого человека я считала гораздо старше себя, думала, что ему где-то около тридцати лет, и даже, может быть, больше. А, значит, скорее всего, он женат, у него семья, и как же он только смеет писать мне такие вещи! В письме говорилось, что он с Украины, родители его и близкие находятся в оккупации, что он чувствует себя одиноким, что я ему очень нравлюсь и ему хотелось бы со мной подружиться, что-то в этом роде, точно не помню, какие именно были слова. Ну, за что мне такое?

Обидело то, что, вот, думаю – старый человек, и мне такое пишет. А у меня была очень хорошая репутация. Достаточно упомянуть один случай.

Помимо общественной работы в библиотеке, я еще по вечерам в госпитале проводила кружок, нечто вроде викторины. Где-то достану то спичек, то еще что-то, какие-то бумажки с вопросами наделаю, и устраивала викторины. И все ходячие больные тянулись в зал после ужина, в общем, было очень весело. Потом приказ вышел от комиссара госпиталя, чтобы после работы здесь никто не оставался, а то всякие бывали случаи нехорошие, и женщины там оставались, во внеурочное время. А раз такой приказ вышел, то и я перестала устраивать эти викторины, только в библиотеке работать осталась, ведь это была уже общественная моя нагрузка.

И вдруг вскоре после этого вызывает меня комиссар госпиталя и спрашивает:

— Ты почему не устраиваешь больше своих вечеров?

Я ему отвечаю:

— Но ведь есть ваш приказ!

— На тебя это не распространяется, мы же тебя знаем как облупленную.

Я была очень рада, что такое доверие мне оказано, и наши вечера-викторины в госпитале продолжались.

Вот почему в этом случае с запиской возмущению моему не было границ. Какое же человек имеет право мне такие письма писать?!

В госпиталь привезли кинофильм «Маскарад». Наступил момент, когда все больные пошли в зал занимать места. Степан уже в то время ходил на костылях. Он прошел и сел на крайний стул в проходе так, чтоб положить ногу на костыль, а тут как раз мы, служащие, стали продвигаться к свободным местам впереди. Прохожу мимо Степана. Вдруг он меня спрашивает громко:

— Когда Вы мне дадите ответ?

Ответила ему очень резко:

— Дней через десять, пятнадцать, двадцать. А может, никогда!

Ужасно так было, ведь люди могли невесть что обо мне подумать. После сеанса мы и больные выходили вперед. А тут опять передают мне записку от Старикова. Я ее разорвала на глазах у всех и бросила через перила.

Прошло несколько дней. Всяких встреч со Степаном я старалась избегать. И вдруг неожиданно выяснилось, что он почти мой ровесник. Случилось это так. Мария Генриховна, наш главный врач, всегда брала меня с собой на обход и выписывала мне назначение для тех больных, кому предписывалась лечебная физкультура. Я была методистом и проводила с больными занятия. В тот день быть с ней на обходе мне не удалось, и за назначением я зашла в ординаторскую. И там мой взгляд случайно упал на список больных, лежащий под стеклом на столе. Я в этот список посмотрела и увидела фамилию: Стариков, 1921-го года рождения.

Я была ошеломлена. Оказывается у нас всего два года разницы в возрасте, он с 21-го, а я с 23-го, получается, зря человека обидела…

И что же вы думаете, я тут же написала ему записку и передала со своей приятельницей, сказав: «Аня, иди, передай вот эту записку». Написала в ней: «Если Вы хотите со мной говорить, приходите в мой кабинет на третий этаж в четыре часа». В общем, назначила свидание. В четыре часа окончилась работа. Я сижу около окна, жду. И вот открывается дверь и входит на костылях Степан. Очень красивым он был в тот момент, глаза голубые-голубые, только вот взгляд тревожный.

Я встала. Он говорит:

— Что Вы хотели мне сказать?

В кабинете небольшая скамеечка стояла, предложила ему сесть, и говорю:

— Знаете, Вас назначили на перевод в другой госпиталь.

Его действительно перевозили, потому что наш госпиталь стал специализироваться на ранениях верхних конечностей и грудной клетки. А всех больных с ранениями нижних конечностей должны были перевести в другие госпиталя.

Степан спрашивает:

— А Вы хотите, чтобы меня перевели?

Как тут быть? Если я скажу, что хочу, значит, больше мы никогда не увидимся…

Отвечаю ему:

— Хотела бы я посмотреть, как Вы не пойдете. Как Вы не согласитесь?..

— Хорошо, я остаюсь.

Вот и все. Степан остался в госпитале, мы стали чаще видеться, потому что он приносил мне с почты, которая была на первом этаже, письма от родных.

Он вроде бы по делу приходил, но думается, он еще и проверял, кто мне пишет. Письма были от моих братьев, сестры, мамы… Вот их Степа и приносил. Потом брал стул, садился в угол, неподалеку от того места, где я занималась, и так просиживал до обеда, потом уходил. Так продолжалось где-то месяца два, весь март и апрель. И вот однажды пришел и говорит без всяких вступлений, сразу:

— Выходите за меня замуж.

Я так и села.

— Как замуж? — говорю, — я вовсе не собираюсь замуж, а потом нет необходимости мне замуж выходить.

Прошло еще какое-то время. Он опять приходит и говорит совсем уже невообразимое:

— Я вашим родителям, — он же адреса все знает, — написал письмо, что я на Вас женился, что Вы — моя жена.

Я обомлела и поначалу просто ему не поверила. Возмутилась:

— Какое Вы имели право? Я Вам не верю.

Не помню, какого числа он мне это сказал, только 30 апреля я получила от родителей сразу письмо и телеграмму. В телеграмме были слова:

«Поздравляем тебя с новой семейной жизнью. Целуем. Папа, мама» Это был 1943 год, писали они из Тверской области, куда были эвакуированы.

Ну, как тут быть? Вот так сразу и замуж выходить? В душе смятение. Не могу сказать, что Степан мне не нравился. Он был очень красивым человеком, говорил так, что заслушаешься, и характер его привлекал, а самое главное, такие качества его души, как мужество, стойкость, целеустремленность… А тут, в телеграмме уже и родители поздравляют… Раскрыла мамино письмо, полное тревоги и надежды, со следами слез на страничках. Она спрашивала: «Доченька, как ты решилась на такой шаг?» Потом там были такие слова: «Ну, раз уж вышла замуж, то живи так, как жили мы. Ты плохого примера в нашей семье не видела. Степан Андреевич, Вы нашу дочь выбрали, пожалуйста, берегите ее, жалейте, любите». И все письмо в таком ключе. Как же я жалею, что не сохранила его, мало кто думает об этом в 20 лет…

Что же мне оставалось делать? Ведь выбора никакого уже не было. Сначала подумала, что в мае как-то нехорошо замуж выходить, слышала поверье, что тогда весь век маяться придется. А в июне уже поздно, ведь мама сказала всем знакомым, что я уже замужем. Мы же ведь в мае на дачу в Шихино приезжали, как же теперь я туда поеду, что скажу? Сказать, что не выходила замуж, не поверят. Подумают, бросил, ведь всякое было в войну, в такое, к сожалению, легче верят… Что же делать? Ничего не поделаешь, надо замуж выходить. Было двенадцать часов дня. Я пошла к начальнику госпиталя, он ведь меня знал хорошо, с его дочками – у него было две дочки 14-ти и 12-ти лет — я дружила. Я прихожу, говорю:

— Николай Иванович, Вы меня отпустите, мне надо уходить сейчас.

— Куда это тебе надо уходить?

— В ЗАГС пойду регистрироваться.

— Какой ЗАГС, ты что? И кто же жених твой?

Я говорю:

— Стариков.

— Я его и то не знаю, я, начальник госпиталя, а ты его знаешь?

— Нет.

— Как же ты можешь? Никакого замужества, и думать не смей!

Знаете, что я на это сказала? Я-то все о себе знаю и свою девичью честь берегу, но нельзя поступить мне иначе, что я родителям, близким и знакомым своим скажу? Стою перед человеком и объяснить ему ничего не могу. Говорю:

— Вы знаете, Николай Иванович, мне нельзя не выходить замуж.

Что он только мог подумать!

— Ну ладно, иди.

И вот, в этот же день, в первом часу дня, без всякой подготовки и заранее организованных торжеств, в чем были одеты, так и пошли регистрироваться. А Степочке только три дня назад сняли гипс. Слезы у него катились из глаз, когда сапог натягивали. Трамваи не ходили, и поэтому времени на дорогу ушло много. Сапог разрезали, когда пришли после ЗАГСа, потому что его невозможно было снять с ноги обычным способом.

После регистрации в Загсе мы в пятом часу дня вернулись в госпиталь, а там все шумят: «Ира замуж вышла!» По дороге в госпиталь мы проходили мимо дома, где жил весь старший медперсонал. Из открытого окна жена комиссара позвала меня: «Ирочка! Ирочка! Идите сюда!». Жена комиссара госпиталя вынесла блюдо с пирогами и говорит: «Когда вы пошли расписываться, я затеяла пироги, и они удались на славу. Так что жить вы будете очень хорошо». Это было 30 апреля, накануне Первомайского праздника. В этот вечер было организовано свадебное торжество, и нам со Стёпой все кричали «горько!».

В июне мама заболела тифом, её положили в больницу. Стёпа в письме попросил моих папу с мамой прислать телеграмму, заверенную врачом о том, что они больны оба. Получив телеграмму, я пришла с ней к начальнику госпиталя и сказала:

— Николай Иванович, мне надо поехать домой, помочь родителям. Они только выбрались из Ленинграда, очень слабы, а ведь скоро зима: надо заготавливать дрова и продукты. Вы меня, пожалуйста, увольте. Так получилось, что паспорт был у меня с собой, с ним я ходила на регистрацию в ЗАГС, а потом, после свадьбы, не отдала. Вообще, все паспорта в те времена хранились в бухгалтерии, таковы были правила.

Начальник госпиталя издал приказ о моём увольнении по семейным обстоятельствам. Но, в тот же день, пока я бегала с обходным листом, он неожиданно снял приказ, сказав мне, что пришло соответствующее распоряжение облздравотдела. Это было связано с тем, что меня оценили как хорошего специалиста при переаттестации в Ярославле. Меня после переаттестации назначили читать лекции на курсах методистов ЛФК, которые открывались в Ярославле. Мной были изобретены блоки для разработки коленного и голеностопного суставов.

В облздравотделе я показала телеграмму от родителей и объяснила, что должна им помочь.

— Ну, что ж, — сказал начальник здравотдела Мелихов, — Я могу вам дать командировку, скажите, на какой срок?

— Двадцать пять дней, — ответила я.

Не знаю, почему именно такой срок я назвала, может быть, потому, что он показался мне достаточно большим, ведь за всю войну у нас не было даже отпусков.

— Как приедете из командировки, сразу же ко мне, — сказал Мелихов.

И вот отправилась на поезде к родителям. Ехала не без приключений. В дороге меня обокрали, вытащили все вещи из плетёной корзины с крышкой. Эту корзину дала мне Валя. Она советовала повесить на нее замочек, но я отказалась, не желая быть похожей на «старую барыню». В поезде корзина стояла на верхней полке, воры вытащили всё, кроме старого зимнего пальто…

Вышла на станции Еремково, а от нее ещё нужно было добираться двадцать пять километров до Шихино, места, где жили папа с мамой. Приехав к родителям, я направилась в Вышний Волочок, чтобы устроиться на работу.

Вскоре муж написал мне письмо, где говорил, чтобы я ни в коем случае не возвращалась в госпиталь. Стёпа запретил мне возвращаться. Я ведь вышла замуж и должна была слушаться мужа. Как он сказал, так и поступила. Найти же меня было трудно, так как в командировочном листе конечным пунктом моего назначения была станция Еремково. Когда я не вернулась в положенный срок, мужа моего вызывали в прокуратуру.

Я хотела поступить в Волочке в госпиталь, но для этого надо было военизироваться. Муж мне запретил это делать. Тогда я пошла в райком комсомола, и меня назначили руководителем лагеря для детей военнослужащих, где я очень хорошо себя проявила. Потом была руководителем агитбригады. Мы ездили во время уборочной страды по деревням, проводили концерты, читали сводку фронта, собирались на улице. Среди участников был теперь уже всем известный актер Спартак Мишулин.

А Стёпочке после излечения перед отправкой на фронт дали десять свободных дней. Он приехал в Вышний Волочок, а оттуда на попутной машине добрался до Шихино. Папа с мамой сказали ему, что я с агитбригадой направилась в Гарусово, это в 16 километрах от нашей дачи, и он поехал туда. Встретившись с мужем, я передала руководство агитбригадой другому человеку, а мы со Степой пошли пешком обратно в Шихино. Идём мы, а Стёпа вдруг говорит: «Ты мне ничего не хочешь сказать?». «Да нет», — отвечаю. Он снова повторил свой вопрос, и я так же ответила ему и добавила, что ждала его. Мы пришли домой.

А случилось вот что. У папы в Шихино был приятель по фамилии Быстров. Наши семьи дружили. У Быстрова росли два сына, и я нравилась одному из них, Лёшке.

Когда я приехала из госпиталя к родителям, мама передала мне письмо от Леши Быстрова, в котором он справлялся о том, где я сейчас нахожусь, и попросила, чтобы я сама ему ответила.

И я написала другу детства письмо и сообщила, что в моей жизни произошла очень большая перемена, но почему-то не уточнила, что вышла замуж.

В ответ он написал мне письмо красными чернилам, где были такие строчки:

«Если у тебя даже есть ребенок, это не важно, я буду ему отцом, пока меня носят по земле ноги». Вот это письмо я получила и оставила его на круглом столе вместе с письмами мужа. И вот когда Степа приехал, то он увидел и прочел Лешино письмо. У нас произошла страшная ссора. Я не знала, что ему нужно говорить, и в чем я провинилась, все думала: «За что мне все это, за что?» Мысли все перемешались, в обиде, в слезах я выбежала из избы, перескочила через заборчик и в лес убежала. А Степочка пошел в другую половину дома, к моим папе с мамой. Мама потом мне рассказывала, папа послушал, послушал его и говорит: « Знаете что, Степан Андреевич, мы нашу дочь Вам не навязывали, Вы сами ее выбрали, Вы сами знаете, какая она была, и мы Вас не держим вот вам Бог, а вот порог». И больше не сказал ни слова. Степа сразу же опомнился и побежал меня искать, стал просить у меня прощения…

От православной веры я никогда не отступала. Мама у нас часто ходила в церковь и нас маленьких водила на службы, к Причастию. В Ленинграде на Лермонтовском проспекте неподалеку от нашего дома был маленький храм. И даже когда мы жили в Шихино, все равно посещали церковные службы, несмотря на то, что храм находился не так близко, в пяти километрах от нашей деревни.

Очень запомнились Пасхальные дни накануне Великой Победы. Я приехала в Шихино, и чтобы не опоздать, пришла в то село, где был храм, заранее вечером, 5 мая, переночевала у знакомых, а утром была на праздничной службе, причастилась… Папа никогда не был против того, что мама воспитывала нас верующими. Во времена молодости он сам ходил в церковь вместе с ней, а потом уже мама стала ходить одна… Наши знакомые знали, что мама верующий человек, очень хорошо к ней относились, но никогда не заводили об этом разговор, так что вопрос каких бы то ни было притеснений перед нами не стоял.

 

Подготовка материала: Марина Дымова,
Роман Игнатов, Лариса Бойко.

www.world-war.ru

---

Воспоминания И.В. Стариковой, пережившей блокаду Ленинграда:
Эвакуация
Народная война
«Кофе» из сладкой земли