Жизнь в немецкой оккупации

Первая часть воспоминаний:
Как устроили все, как надо, пришла война

ОККУПАЦИЯ

Немцев в деревне пока не было. Солдаты в немецкой форме приезжали с Луги, хулиганили. У нас в доме стояла печка железная с узором, а наверху был колпак. Мать туда одежду спрятала: носки теплые, свитера, все, что было. Так с Луги приезжали, безобразничали больше финны, которые у немцев служили. Эстонцы тоже были очень злые. На велосипедах приехали, разрыли в комоде все, что у матери было. Белье все забрали, теплое все забрали. И ничего не скажешь. А из еды у нас и брать нечего было. Картошка, зерно — были у тех, кто в кол­хозе работал. Они еще в августе урожай колхозный собрали и между собой поделили. Там у них рожь была, картошка, капуста. А отец в колхозе не работал, он горшки делал. А что с огородишка возьмешь?

Потом уже пришли немцы «официально», заставили старосту выбрать. Выбрали дядю Федю, бывшего председателя колхоза. Но он был так, только для блезиру.

Приехали немцы за овсом, а скот-то у нас уже угнанный был. Немного только овец ос­тавалось. Они спрашивают дядю Федю: «Овца. Овца». Они-то имели в виду «овса», а он им показывает овец, разводит руками: «Вот все, что осталось». Так они и овса взяли, и овец, сколько им было надо…

А потом дядя Федя умер, и выбрали другого: у него прозвище было «Баран да баран». Такой, немножко не в себе. Его посадили, когда наши пришли в 44-м…

Немцы стали делать мост через речку. Прямо в деревне. И там поставили дежурить троих-четверых наших мужиков, чтобы мост не взорвали. Они ночь дежурили, а потом ухо­дили. Пожилые мужики, которых в армию уже не брали. Дядя Коля Поликарпов, дядя Саша Евдокимов — они старые уже были. А один — не знаю, что он наговорил им, Митька Агеев (тоже пожилой) — сбежал, потому что они стали его искать, хотели с ним что-то сделать. Так он и пропал, и после войны не появился.

Молодежь тоже посылали на работы. Вот снегом дорогу засыплет, они ночью на маши­нах едут, [а снегу намело] они по домам пройдут, поднимут и посылают чистить. Хочешь, не хочешь — иди. И ничего за это не платили. А снега было много в ту зиму. Столько нары­ли [по обочинам], что и дороги со стороны не видно было.

В Изорях был Коротков Николай Федорович, работал шофером (до войны еще работал, еще до брата) и ехал он как-то с Ленинграда. Директор пионерлагеря, где он работал, по­просился за руль, потому что ему в кузове было холодно, а водителя в кузов отправил. А там стояли бочки с бензином. И вот его бочками придавило, он потерял слух, не слышал ничего. Как-то пришли немцы там, в Изорях, и заставляли чистить снег: идите, мол, чистите снег. А он не пошел. И там еще двое были: Саломеев и еще дед какой-то (не помню). И вот за деревню их вывели в сторону Калищей и расстреляли, но ему попали в ключицу, а было это зимой, был сильный мороз. За ним хотела пойти его невестка, но ей не разрешили, и он замерз…

Потом немцы собрались Новый год встречать. Из дома около моста выселили хозяи­на, и в нем собралось много немцев, финнов, поляков. Вот приходят вечером: «Вяк-вяк-вяк» (приглашают девушек Новый год справлять). У нас тоже разные были. Были девки, которые с немцами пригуливали (таких немного было). Ну, привели нас туда, там уже все приготов­лено. А мы — что? Нас как посадили, мы, как мышки, сидим. И домой идти боимся, и там не знаем, что делать. Сидели, сидели, потом вдруг прибегает какой-то эстонец: «Партизаны! Партизаны!» А там действительно был совсем небольшой отряд партизан. Они шли взры­вать дом этот и мост. Ну, тогда нас отпустили. Мы только-только успели добежать до дома, и там стрельба началась. Не знаю, сколько там немецких солдат пострадало, а наш один был убит. Как его звали, не знаю. Похоронили его за деревней. И раненые, видно, были. Потом мы следы крови нашли у родника…

Вот так немцы пытались пригласить нашу молодежь на праздник, а нам-то не до празд­ника было. Вот мы и сбежали. Слава Богу, появились партизаны, и мы около десяти уже были дома. И потом [когда нас куда-то звали на вечеринку] мы и не ходили. Нечего нам там делать было.

Немцы разные были. Был у нас один охранник — он нам помогал, чем мог, разгова­ривал с нами доброжелательно, расспрашивал о нашей жизни (он по-русски понимал). А потом его стали отправлять на фронт. Он к нам пришел и говорит: «Другой вместо меня придет, вы с ним ни о чем не разговаривайте, а то донесет, и вас могут расстрелять»…

Весной 42-го разделили всю колхозную землю между собой. И нам тоже дали. Вот мы пахали. Плуг у нас был (он и сейчас стоит), а лошадь из колхозных нам на время давали. Посадили на огороде картошку, полосочку ржи, а свеклу, морковку, капусту. А воды здесь не было (это сейчас колонка сделана, когда в пионерский лагерь воду проводи­ли), приходилось в ведрах на коромысле таскать от озера из родника.

В 1943 году привезли сюда белорусов. Просто молодежь в качестве рабочей силы. Они эту дорогу строили. И наши строили. Но я-то на гончарном заводе работала, горшки делала. Зачем-то нужно было немцам сохранить это производство.

Из Оредежа молодежь стали выгонять вместе с белорусами. Белорусов сразу отправили под Опочку. Там, когда немцы отступали, аэродром, что ли, строить надо было… А весь Оредежский район, в конце концов, был отправлен в Прибалтику: в Литву и в Латвию. Я сначала была у сестры, а когда этих [оредежских] стали угонять, я вернулась сюда домой. Только успела уйти, и их угнали. Дошла я до Троицкого моста, смотрю: стоит немец. Не эсэсовец, простой солдат — мост охраняет. Думаю: как же мне пройти? Надо купаться, а неохота. Пропуска у меня никакого нет. Подхожу ближе, смотрю: молодой мальчишка сто­ит. Что я ему там болтала? (Научилась уже понемножку по-немецки говорить.) Пропустил он меня. Ну, думаю, слава Богу — пронесло. А вот сосед, когда у него [позже, накануне ос­вобождения] невестка умерла 22 января 44 года, повез хоронить [на Троицкое кладбище] (в Изорях она жила) — так вот, чтобы ее похоронить, он ходил к тому эсэсовцу, который жил вот здесь, в Мерёво, на горе (все они уже в черной форме были)… Ну, а меня этот мальчиш­ка тогда пропустил, я мост прошла и только я стала тут, в Мерёво, к мосту спускаться, смот­рю: этот эсэсовец идет. Ну, думаю, сейчас меня сцапает. Но тут он свернул в какой-то дом [и меня, видно, не заметил]. Так я потом две недели жила в пустом доме, там, где был хутор наш. Холодно, поздняя осень, уже снежок выпал, а я боялась домой идти. Мне отец туда приносил поесть так, чтобы никто не знал.

А при немцах еще, когда уже начался бой: нас стали из Ленинграда освобождать, бои шли, и у нас слышно было. А мы были еще не взяты (в партизаны). Тут гора у нас есть — не в пределах лагеря, а дальше туда, гора Добровольская называется, вот мы, молодежь, туда ходили, слушали.

ПАРТИЗАНЫ

А наши мальчишки ушли в партизаны — те, что на год, на два постарше меня. Володька Сергеев, Колька… В Изорях была волость. В этой волости был староста, он имел связи с партизанами. Его сын приходил сюда к нам и рассказывал о партизанах: там 5-я бригада была в Новгородской области, а здесь еще одна, 11-я партизанская бригада организовалась. И вот мальчишки туда ушли, а нас, девчонок, тогда не взяли, нас взяли только в конце 43 года. Тоже пришел [парень] (он дружил с моей подружкой, соседкой) и позвал в партизаны. Вот и пошли мы с подружкой и ребята, которые помоложе: брат мой (27 года) и еще какие-то мальчишки его возраста. Шли мы пешком, перешли озеро по льду, а потом он встретил дядьку на лошади, который довез нас до Черного озера. Там был отряд. Шалаши стояли, а в них зимой холодно! Костер горел, еду готовили. А продукты у населения брали; картошку в основном. Бывало, мясо убитых лошадей ели. Отрезали да ели, без соли, безо всего. И так бывало с голодухи. Лошади там были трофейные, некоторые еле ходили.

Винтовок у нас не было только у мужиков. Мальчишек посылали на железную дорогу рельсы взрывать. А я была в отряде Зверевой Нины. В Оредеже я с ней участвовала в очень страшной операции: мы должны были соединиться в Оредеже с частями Красной Армии Волховского и Ленинградского фронтов, а те опоздали. Был бой страшный. Сколько ребят наших там погибло! Там было столько немцев понаехавши: там и машины, и повозки с ло­шадями. Столько немцев! И все партизаны, кто туда пошли, вытаскивали своих ребят, как могли. Но очень многие погибли: вот Богданов Валька погиб, мой ровесник, Борька Егоров, Таня Евдокимова, в общем все, кого не успели вывести, все погибли, Немцы сложили их, еще живых, как дрова, облили бензином и сожгли… А мы отошли. Были такие измученные. Вот я никогда бы не поверила, что на ходу можно спать. Можно. Я шла и спала… (Оредеж освободили войска 115-го стрелкового корпуса 8 февраля 1944 г. Ред.).

Потом вместе с войсками (67-й армии) брали Лугу (12 февраля 1944 г). После этого нас в Луге оставили, а потом отправили в деревню Олешно. А оттуда ребята дальше пошли, а нас девчонок домой вернули. Мама в это время оставалась в деревне, и немцы их никуда не угоняли. Ушли и все. Но мама мало прожила после этого: в 47 году она умерла.

ПОСЛЕ ОСВОБОЖДЕНИЯ

Как немцы ушли, колхоз восстановили, нового председателя выбрали, Сель­совет стал работать, все там было.

Когда мы пришли из партизанского отряда, что ж? Надо работать. И тут меня от Сельсовета поставили налоговым агентом. Для меня это было слишком тяжело: я не могла ходить, собирать от людей. Не могла вот так прийти: «Давай мне деньги и все!», зная, что у них ничего нет. Кому ж такой работник, как я, нужен. И вот с 52 года я стала работать учет­чиком в МТС, в тракторной бригаде совхоза «Коммунар».

Нас в семье было четверо. Сестра, которая жила в Оредеже была увезена в Литву с ребятишками: один с 36 года, другая с 39 года. Весь Оредежский район был отправлен туда. Сначала она работала у хозяина, а потом ее послали строить аэродром. А потом они сюда вернулись, и всех надо было кормить. И вот я пошла работать учетчиком. У меня было Мерёво, Бетково, Жеребуд, Заполье, Келло — везде я должна была принять всю работу. И от­читаться. Так сколько я отходила? Не один раз кругом Земной Шар обошла! И все пешком. За то, что давали хлеба. Получали килограмм (или сколько там получалось около того) зер­на. А потом ехали молоть на мельницу. А платили один раз в год, по осени. Получали 350 рублей в год. Можно было на год свечек купить, мыла, песочку… Я вот учетчиком работала, пойдешь туда, надо с собой что-то взять поесть, а нечего. Вот возьмешь в магазине кусок трески копченой и ешь с хлебом. Вот такой обед. А вечером домой придешь, их четверо да этих трое — уже семь. Да мать. Девять человек была семья. Мать картошки наварит да ква­шеной капусты достанет. Вот вечером прибегут все — каждому по картошине с капустой. А ребята, они уже подвыросли, которые были увезены в Литву, да племянник, у которого был менингит (он не был взят в армию), вот они нагуляются, прибегут, и стоит горшок мо­лока (у нас козы были), буханка хлеба.

Помню, сидели мы на улице, ожидали, когда Борис привезет хлеб в мага­зин, а одна женщина и говорит: «Ой, как ваш хлеб был вкусный! Как мы соберемся на Лугу-реку (вся молодежь ходила), как Тамара (сестра моя) принесет свой хлеб — а мамка боль­шущие хлебы пекла, — он такой вкусный! Мы разделим его, и как гостинцы нам были!» Почему-то раньше хлеб и не плесневел так. А сейчас мне хлеб привезли, он три дня полежал и уже плеснючий…

В первые послевоенные годы трудно было. К 60-м годам полегче стало. Совхоз сдела­ли. Деньги ежемесячно платить стали. А сначала был МТС. Потом — «Жельцы» был один совхоз, а позже его разделили на «Мичуринский», а там «Коммунары» были. Вот в трудовой книжке что записано (листает трудовую книжку)! С апреля 1952 года работала в совхозе «Коммунар». В 1958 году в колхозе «Светлый Путь» в качестве учетчика-заправщика, в 60-м году перешла в совхоз «Коммунар». С 1966 года, работала бухгалтером уже совхозе «Мичуринском»…

Источник: Битва за Ленинград в судьбах жителей города и области  (воспоминания защитников и жителей города и оккупированных территорий). СПб.: Изд-во С.-Петербург университета, 2005. с. 292-295.