Жестокие реалии войны

Анатолий Михайлович Курносов

Мне тринадцать лет. Расцвет лета 1941 года. Я только что кончил седьмой класс непол­ной (восьмилетней) украинской средней школы в районном ме­стечке Гримайлов Тернопольской области. Гримайлов находится в тридцати километрах от реки Збруч, которая до осени 1939 года служила государственной границей, разделявшей СССР и Польшу, обретшую независимость благодаря Октябрьской революции и Гражданской войне (так же как и Финляндия и Прибалтийские провинции бывшей Российской Империи).

На этой «старой» границе стоит маленький район­ный городишко Сатанов, через который проходит кратчайший путь — грейдерная автодорога, соединяющая Гримайлов, Скалат, Тернополь и другие, возвращённые в состав СССР области За­падной Украины с большим советским «материком».

Гримайлов — ничем не знаменитый мелкий населённый пункт с числом жителей порядка 5-7 тысяч человек. Пожалуй, главная его достопримечательность — это старинный в несколько этажей замок графов Валянских, расположенный на возвышенности в несколько десятков метров над небольшой речушкой и окру­жённый живописным парком английской архитектуры. В парке высоченные дубы, липы, кустарниковые насаждения, тенистые аллеи (всё это богатство было вырублено немецкими оккупантами и местными жителями в годы войны и частично превращено в кладбище — что я и увидел зимой 1945/46 гг., когда я, будучи уже студентом, посетил Гримайлов в последний раз).

Хотя я был для своего возраста развитым подростком, с интересом, следившим за мировыми событиями по материалам газет и сообщениям радио, однако я никак не представлял себе, что вот скоро разразится война, и вся хорошо налаженная мирная жизнь будет разрушена.

Ровно за год до начала войны мой отчим, Тимофей Иванович Загнетов, привёз нас, то есть меня, матушку Антонину Порфирьевну и двухлетнюю сестру Свету, в Западную Украину из расположенного на восточном конце Украины города Дружковки Донецкой области. В Дружковке мой отчим работал заместителем директора МТС (машинно-тракторной станции) по политчасти и состоял в активе Константиновского райкома КП(б) Украины. Как только находившаяся под властью буржуазной Польши Западная Украина была воссоединена с основной, советской частью Украины, Тимофей Иванович вместе со многими другими партийными и советскими кадрами был направлен для вос­создания партийно-государственных институтов на территории присоединённых областей. В Гримайлове он был назначен на пост Первого секретаря райкома партии. Кабинет его был устроен на третьем этаже замка графа Валянского, который бежал из пределов Тернопольской области в сентябре 1939 года.

Под жильё семьи Первого секретаря был использован рекви­зированный у еврейского торговца и расположенный в самом центре посёлка рядом с униатским храмом небольшой одноэтаж­ный каменный домик (две комнаты и кухня, «удобства» — на улице). Торговцу была предоставлена квартира в служебных постройках при униатском храме, и его небольшая семья, рас­полагаясь в одном дворе вместе с семьей Первого секретаря, пользовалась услугами одного и того же деревянного клозета. В 1940-41 годах этот бывший коммерсант стал работать препо­давателем (и, надо сказать, неплохим) математики в старших классах Гримайловской школы. Посёлок Гримайлов был населён украинцами, евреями, поляками, причём последние составляли незначительное меньшинство. Русские были представлены как исключение лишь теми отдельными лицами, которые так же как и мой отчим были направлены для создания на присоединённой территории органов Советской власти.

В нашем детском представлении лето 1941 года начиналось самым чудесным образом. Зима 1940/41 гг. была снежной, стабильной; весна вступила в свои права, радуя людей теплой и солнечной погодой, соловьиными трелями в открытом для публичных гуляний парке при бывшем поместье графа Ва­лянского, то есть рядом с райкомом партии. Весной зелёные и закрытые кустами лужайки парка можно было использовать для штудирования школьных предметов к предстоящей экзаме­национной сессии. Днём по аллеям парка можно было ездить на велосипеде. Иногда мы, четвёрка друзей-одноклассников — Миша Коваленко, Рафаэль Хагер, Юзеф Вайнтрауб и я — делали вылазки в расположенный в двух километрах от Гримайлова в сторону железнодорожной станции лиственный лес.

Правда, были и тревожные, настораживающие события. В соседнем селе Викно была стычка гримайловской милиции с вооружёнными уновцами (УНО — украинская националь­ная организация). В последние дни мая или в начале июня уновские бандиты устроили резню в одном из маленьких сёл Гримайловского района. Уновцы ночью подняли на ноги всех жителей сельца и отобрали человек двадцать предполагаемых активистов советской власти, в том числе несовершеннолетних юношей и девушек, которые то ли были комсомольцами, то ли просто сочувствовали советской власти. Бандиты подвергли их издевательствам и пыткам, одних зарезали, других утопили в маленькой речушке. Расправы так называемых сторонников украинской «незалэжности» с простыми украинцами, русскими и людьми, по мнению этих фашистских мясников, сочувствующими советской и российской власти, всегда отличались зверской, патологической жестокостью.

Через 1 -2 дня после этого чудовищного преступления во дворе Гримайловского райкома партии состоялись торжествен­ные похороны жертв уновского террора. Тела двух десятков замученных украинцев покоились в рядах стоящих на ма­ленькой площади гробов, украшенные цветами и завёрнутые в белоснежные саваны. Лица погибших нельзя было открыть для последнего прощания, так они были обезображены. Нечто подобное происходило на моей памяти и позднее, в 1943 году при похоронах замученных фашистскими оккупантами десятков юных краснодонских молодогвардейцев. Но об этом несколько позже. По-видимому, фашистское псевдоукраинское подполье знало о приближающемся нападении гитлеровской Германии на нашу страну и спешило включиться в активную борьбу с ненавидимыми ими «москалями» и советской властью.

Беззаботное начало летних школьных каникул было прервано внезапно поразившей население маленького посёлка страшной вестью: Германия напала на Советский Союз. Вначале отчим, приходя с работы, старался поддерживать в нас оптимизм: «Вот пройдёт несколько дней, и наша непобедимая Красная Армия начнёт контрнаступление и погонит немецких захватчиков к Берлину». Я думаю, что он, так же как и мы с матерью и многими другими советскими гражданами, искренне верил словам популярной довоенной песни о том, что мы «чужой земли хотим, но и своей ни единой пяди не отдадим», и наша Армия сокрушит врага незамедлительно и «могучим ударом».

Но жестокие реалии войны развивались далеко не в соответствии с нашими победоносными представлениями. Были и радостные моменты. Мы видели, как в небе наши тупоносые фанерные истребители мужественно вступали в бой с метал­лическими «юнкерсами» и «мессерами». Один «юнкере» был подбит и вынужден был спланировать и опуститься на засеянном рожью поле. К сожалению, лётчикам немецкого самолёта удалось бежать. Вскоре мы стали наблюдателями отступающих советских войск. Видимо, они совершали какой-то манёвр или спешили выйти из угрожающего им окружения. Но общее впе­чатление было удручающим. По главной улице Гримайлова в сторону старой границы на Збруче солдаты шли пешком, едва сохраняя строй, неся на себе не только лёгкое вооружение, но и тяжеленые ПТР-ы и пулемёты. Нарастало напря­жение. Отец больше не взбадривал нас вестями о назревающем резком переломе военной обстановки в нашу, советскую, пользу. Родители ложились спать, закрывая плотно окна ставнями и за­пасаясь на ночь заряженным трофейным немецким карабином (с того сбитого «юнкерса») и крупнокалиберными пистолетами. Даже мне, мальчишке, клали под подушку заряженный браунинг, которым я, по правде говоря, ещё не умел пользоваться.

Примерно через две недели после начала войны отец велел матери и мне собрать в пару мешков самые необходимые вещи и приготовиться к отъезду. Во второй половине одного из первых июльских дней к нашему дому подкатил грузовик, в котором сидели на своих скромных пожитках семьи второго секретаря райкома Дробниса, председателя райисполкома Савченко и других, которых я уже не помню. Тридцать километров, отделяющих Гримайлов от расположенного на Збруче местечка Сатанов, где состоялось наше первое эвакуационное пристанище, мы проехали без происшествий. Но для устрашения потенциальных уновских бандитов нам, женщинам и детям, сидевшим в кузове грузовика, приказано было поднять в вертикальное положение все имеющиеся у нас охотничьи ружья и малокалиберные вин­товки. Жалко, конечно, было покидать хорошо обжитые дома со всеми оставленными в них привычными вещами (школьными тетрадями, приёмниками, велосипедами и т. п.). В эти тревож­ные дни я не знал, как сложится судьба моих одноклассников и учителей и что ждёт тех моих друзей, которые оставались в Гримайлове, и которых, как почти всю Украину и Белоруссию, накрыла чёрная туча трёхлетней фашистской оккупации.

Путь двух эвакуационных грузовиков с семьями советских работников пролегал через Бердичев, Белую Церковь и Черкассы в районный городок Карловку Полтавской области. Мужчины, в том числе наш отец, Т. И. Загнетов, ушли в действующую Ар­мию. Женщины и старшие дети вели однообразную бивуачную жизнь. Останавливались на ночлег, как правило, на берегах рек, на кострах в дневное время готовили немудрёную пищу. Мы с матерью Антониной Порфирьевной и младшей сестрёнкой (ей в августе 1941 года исполнилось три года) прожили в Карловке около недели, а затем решили продолжить свой эвакуационный путь до родных мест — Краснодонского района Ворошиловградской (ныне Луганской) области.

В городе Краснодоне нашей семье дали квартиру в свежеотстроенном одноэтажном каменном доме невдалеке от городского рынка. Мама, имевшая образование полкласса дореволюционной церковно-приходской школы, стала работать в торговой сети, я пошёл учиться в восьмой класс краснодонской средней школы. В доме не было никакой мебели. Спать, есть и готовить уроки приходилось на полу. Трёхлетнюю сестрёнку Свету в тех случаях, когда мама не могла взять её с собой на работу, приходилось оставлять одну в закрытой квартире. Тем не менее, казалось, что мы находимся в глубоком тылу, в спокойных и достаточно обеспеченных условиях. Но наши впечатления были обманчи­выми. Помню, как мама, придя с работы, громко разрыдалась, сообщив о том, что фашисты захватили Киев. Наш путь из Дружковки в Гримайлов в 1940 году проходил через этот древ­ний, цветущий город. Мы провели в нём одну неделю и успели горячо влюбиться в древнюю столицу Киевской Руси.

Осенью 1941 года положение на украинских фронтах, при­ближающихся к востоку Украины, стало резко ухудшаться, и вскоре была объявлена эвакуация жителей в восточные области страны. Мы в спешном порядке и с помощью родственников перенесли свои немудрёные пожитки пешком в село Большой Лог Краснодонского района, на непосредственное место рож­дения моего и моей матери. Здесь наша семья и провела всё военное лихолетье.

Если эвакуация жителей из Краснодонского района осенью 1941 года оказалась ложной, то в августе 1942 года опасность оставления на территории, оккупированной немцами, стала вполне реальной. Была надежда на то, что нашу семью захватит с собой едущий на восток конной тягой какой-то советский работник из соседнего села. Однако наша надежда оказалась тщетной. Мы просидели на своих оставшихся пожитках целый день на пути предполагаемого следования с этими земляками подвод, которые должны были и нас прихватить, но они так и не появились. Может быть, эта неудача и уберегла нас от из­лишних забот и неоправданных надежд. Как мы потом узнали, многие конные повозки с жителями, старающимися уехать на восток за Дон, вскоре оказались в окружении вражеских войск и вынуждены были с потерями и мучениями возвращаться назад. Не помню, какого числа августа 1942 года серая волна пеших немецких солдат с закатанными рукавами и карабинами, за плечом или пистолетами-автоматами на шее скатилась в наше село с бугров, отделяющих его от посёлка шахты № 3-14.

Потянулись длинные, тоскливые и опасные дни, в общем-то, короткой по времени (всего лишь полугодичной) жизни под властью оккупантов. Практически полностью оборвалась связь с внешним миром, с героической Красной Армией и мужественно борющимся с врагом и оставшимся по другую сторону фронта народом СССР. Питались люди запасами, сделанными ещё при советской власти в 1941-42 годах. Слышали о зверской расправе фашистов в Краснодоне над несколькими десятками шахтёров. В сентябре-октябре 1942 года началась насильственная отправка в Германию оставшихся на оккупированной территории подростка мужского и женского пола. В нашем селе старостой сельской управы стал русский немец (бывший перед войной возчик хлеба из посёлка Краснодон в село Большой Лог) Карл Вебер. Секретарём сельской управы стал местный учитель по имени Георгий, которого охочие до изобретения прозвищ сельские жители звали про себя Йориком. Йорик с приходом оккупантов «вспомнил» о том, что в Гражданскую войну он был в составе Белой Армии. Шесть или семь местных жителей-предателей согласились служить новой власти в качестве полицаев.

Положение нашей семьи было опасным. Многие знали, что мой отчим и отец моей маленькой сестрёнки Светы с началом войны стал батальонным комиссаром Красной Армии. Репрес­сии ограничились пока лишь тем, что полицаи отобрали у нас постельные принадлежности, приобретённые мамой в первые месяцы эвакуации (при советской власти, естественно).

Что нас спасло от более серьёзных репрессий? Возможно, сыграли роль два фактора. Во-первых, оккупация нашей области была краткосрочной и продолжалась лишь полгода. Во-вторых, у нас сложилось мнение, что в отличие от тех мест, где старо­стами становились старавшиеся выслужиться перед немцами местные жители, «русский» немец Вебер вёл себя более само­стоятельно и осмотрительно. Поговаривали также, что якобы его семья в первые месяцы войны, так же как и все потомки немецких переселенцев ещё двухсотлетней давности, была ин­тернирована и выселена в восточные районы страны. А Веберу якобы удалось скрыться и затем «возникнуть» на территории его обычного местожительства только с приходом немецких оккупантов. Естественно полагать, что человек, семья которого стала своеобразным заложником, не станет без особой нужды вызывать «огонь на себя».

Вскоре после прихода войск оккупантов сельская управа разослала всем семьям, имеющим подростков обоего пола в возрасте 14-17 лет, повестки с требованием пройти врачебную комиссию в городе Краснодоне и отправиться товарными же­лезнодорожными вагонами в Германию. Собственно врачебная комиссия была создана для формального прикрытия. Я не слышал, чтобы кто-нибудь получил освобождение от отправки в Германию по итогам медицинского осмотра. К этому времени у меня на правой руке возник (от работы на бывшем колхозном огороде в холодное осеннее время) болезненный фурункул. По советам взрослых я постарался довести его «до кондиции», так что пришлось правую руку носить на перевязи. Не помогло. Комиссия признала годным для сельскохозяйственных работ. Чтобы избежать угона в Германию, пришлось скрыться у род­ственников в соседнем селе.

В моё отсутствие секретарь управы Йорик, выступая перед отправляемыми на чужбину юными односельчанами, «обозвал» меня партизаном. Эта почётная оценка для четырнадцатилет­него мальчишки была явно завышенной. Для предательской психологии Йорика показательно то, что он в числе первых отправил на рабский труд на чужбину свою единственную шестнадцатилетнюю дочь — стройную и голубоглазую краса­вицу Глашу. Говорят, что вернулась она через три-четыре года измождённой женщиной, выглядящей на 10-15 лет старше. Чтобы не встречаться с односельчанами, которые знали её как чуть ли не первую невесту на селе, она поселилась и как-то существовала в трудное послевоенное время на посёлке шахты № 3-14, расположенной в четырёх километрах от села Большой Лог. Йорик, так же как и Вебер, по слухам, по окончании войны находились в бегах, но были изобличены и не избежали судебной ответственности за пособничество фашистам.

Способ легализации моего положения и отведения опасных санкций к семье предложил нам Д. Ткачёв, который, как учитель советского времени, получил поручение от Вебера возобновить занятия в сельской начальной (пятилетней) школе. По примеру шестнадцатилетнего юноши из соседнего села (где я временно скрывался), который во избежание угона в Германию подрядился в местную школу преподавателем арифметики и иностранного языка, я также решил попробовать себя в роли преподавателя немецкого языка в школе Большого Лога. Я набавил себе один год возраста и вместе с Д. Ткачёвым предстал перед Вебером и получил разрешение на должность преподавателя (один или два часа в неделю) немецкого языка в пятом классе начальной школы. Одной-двумя неделями ранее, чтобы обезопасить меня и семью от возможных репрессий, один из моих взрослых родственников дал взятку председателю врачебной комиссии в Краснодоне, и тот решился написать на моём призывном листке «Не годен по состоянию здоровья». Теперь, когда уже основной поток насильно угнанных в Германию был отправлен, опасность разоблачения операции медицинского освобождения была несравненно меньшей.

Впрочем, преподавать азы немецкого языка юным односельча­нам мне пришлось недолго: всего лишь три или четыре недели. После поражения в ноябре-декабре 1942 года под Сталинградом стабильность оккупационного режима нарушилась, не успев установиться, и занятия в сельской школе прекратились.

В ноябре 1942 года, в годовщину Октябрьской революции, на трубах кочегарок некоторых закрытых шахт и других объ­ектов Краснодонского района были вывешены красные флаги — государственные символы нашей Родины. Вскоре мы узнали и о пожаре, уничтожившем документацию и краснодонскую Биржу труда, занимавшуюся делами угона советской молодёжи в фашистское рабство. Говорили и о распространении под­польщиками антиоккупационных листовок. Так в отсутствие каких-либо технических средств связи, даже до жителей глухих сёл дошла радостная весть о начале действий комсомольской подпольной организации «Молодая гвардия». К сожалению, её работа не была продолжительной. В январе 1943 года она была разгромлена гестаповцами и почти все её героические участники были подвержены зверским пыткам, а затем живыми брошены в шурф (вертикальный колодец глубиной более 50 м) заброшенной шахты на окраине города Краснодона.

В середине февраля 1943 года мы наблюдали отступление фашистских войск (отнюдь, конечно, не главных сил) и приход подразделений Красной Армии-освободительницы. Полуго­дичное пребывание под властью оккупантов хотя и обошлось в нашем селе без особых инцидентов, тем не менее, показалось нам вечностью.

С какой радостью воспринимались родные лица красноар­мейцев и командиров (вскоре в этом же году переименованных в офицеров), с каким восторгом лишь небольшая часть жителей села, вместившаяся в длинном и узком коридоре двухэтаж­ной сельской школы, слушала импровизированный концерт красноармейских «артистов»! Мне запомнились исполненные молоденькими красноармейцами в сопровождении баяна «Ко­лыбельная» Моцарта и впервые услышанная и на всю жизнь запомнившаяся песня замечательного советского композитора Соловьёва-Седого «Соловьи». И каким горем отозвалась в моём сердце неожиданная смерть директора школы Д. Ткачёва и нескольких красноармейцев, которые нашли и неудачно по­пытались обезвредить заложенное отступавшими фашистами в стене школьного коридора мощное взрывное устройство.

После освобождения я ещё по инерции работал учителем в пятых-седьмых классах семилетней школы Большого Лога, затем некоторое время работал в местном колхозе и даже участвовал в уборке урожая 1943 года. Наиболее яркое впечатление осталось от работы возчиком зерна коровьими упряжками на местный пункт «заготзерно» в пос. Ново-Александровка.

Самое страшное впечатление от фашистской оккупации — это похороны краснодонских молодогвардейцев в марте 1943 года. Я попал на них случайно, направляясь в краснодонскую поликлинику из Большого Лога, пешком преодолевая двадцатикилометровое расстояние. Трупы замученных гестаповцами и полицаями молодогвардейцев доставали из шурфа несколько дней подряд, а родители и родственники опознавали своих детей, присутствуя все эти дни на месте их гибели. Некоторые жертвы могли быть опознаны лишь по одежде или обуви.

За прошедшие три года это было второе (после событий в Гримайлове в 1941 году) шоковое испытание для неокрепшей психики подростка. В бедненьком городском парке, перед зданием одноэтажного баракообразного кинотеатра (клуба) стояли ряды гробов с телами героев, плотно укрытых белым саваном. В воздухе стоял специфический запах тлена и крепкой парфюмерии. Родители и родственники жертв, кажется, уже выплакали все свои слёзы и с измождёнными и серыми от горя лицами стояли здесь же, почти в полном молчании, прощаясь в последний раз со своими сыновьями, дочерями и мужьями, отважно выступившими против злобного и коварного врага.

Казалось бы, после освобождения родных мест от ненавист­ного врага остаётся только радоваться и трудиться для победы. Но страна вела напряжённую и кровавую битву с противником, который ещё был силён и удерживал под своей властью огромные по размерам и значению территории Советского Союза. В январе 1943 года исполнилось 17 лет моему старшему брату, и он в феврале месяце был призван в Красную Армию. Практически в каждый второй сельский дом, из которого ушли мужчины на защиту Родины, приходили «похоронки» или извещения о ранении наших воинов.

Никаких вестей не поступало в 1943 — 1944 гг. о нашем от­чиме и отце моей маленькой сестрёнки. Все документы о нём и аттестат, который позволял получать нашей семье какое-то материальное вспомоществование, были перед приходом окку­пантов закопаны на огороде и навсегда утеряны. Председатель сельсовета Большого Лога, некто Рябцев, стал смотреть на нашу семью косо и к концу войны выселил нас из добротного дома, который был нам предоставлен сразу после освобождения в феврале 1943 года, в одну комнату ветхой землянки. В декабре 1945 года из военного госпиталя был привезён в лежачем положении мой старший израненный и больной брат, которого мы в следующем году похоронили в двадцатилетнем возрасте на сельском кладбище.

В 1944 году я закончил с аттестатом «круглого» отличника (пройдя некоторые дисциплины экстерном) десятый класс и поступил на первый курс авиационного института в Харькове, лишь год назад освобождённом от немецких захватчиков. Снаряжая меня в путь, моя матушка снабдила меня небольшой сумочкой с сухарями и драгоценной бутылкой с подсолнечным маслом. В Харьковском авиационном институте я получил место в общежитии в одном из чудом уцелевших зданий Госпрома и хлебную карточку на 300 грамм хлеба на день. Сухари из за­ветной сумочки и изумительно вкусное для голодного молодого человека растительное масло тоже вскоре закончились, и меня стали одолевать тревожные мысли о том, как можно продер­жаться в избранном мною вузе хотя бы до зимних каникул. Да и матушка, работающая в разграбленном колхозе, с трудом могла содержать себя и шестилетнюю сестрёнку.

К этому времени после одного-двух месяцев учёбы в ХАИ (Харьковском авиаинституте) получаю письмо-треугольник от своего школьного друга, поступившего на учёбу на гор­ный факультет Донецкого индустриального института имени Н. С. Хрущёва в г. Сталино (ныне — Донецк). В письме он со­общил о том, что студенты-горняки получают хлебную карточку на 500 грамм хлеба, да к тому же ещё и какое-то дополнительное питание, да стипендию более высокую, чем в ХАИ. После не­долгих раздумий я принял решение стать на один-два первых курса горняком, а когда материальное положение учащихся в стране улучшится, опять вернуться в авиационный институт. Забрал свой аттестат отличника, поехал в Сталино и, по совету моего друга Юры Худина, стал горняком.

Ранее, до войны, в годы жизни в г. Дружковке Сталинской области, я несколько раз был в этом большом промышленном городе. За годы войны он изменился очень сильно. Почти все многоэтажные здания центральной городской улицы им. Ар­тёма были разрушены отступившими фашистскими войсками. Каким-то чудом уцелели или избежали подрыва всего лишь четыре-пять зданий, в том числе театр оперы и балета им. Шевченко, здание кинотеатра и главного корпуса Индустриального института, который вначале носил имя рано погибшего боль­шевика Сергеева (Артёма), а потом был переименован в честь живого и не в меру активного сталинского выдвиженца Никиты Хрущёва. Два пятиэтажных корпуса, так называемого Дома приезжих студентов (ДПС) отступающие немцы старательно взорвали. Остались лишь кое-как залатанные два двухэтажных «закругления» — холла этих основных корпусов, в которых были поставлены по одной печке-буржуйке и несколько десятков железных коек с деревянными щитами вместо сеток. Таким было это временное общежитие для иногородних студентов. В больших наспех застеклённых или наглухо закрытых фанерой комнатах гулял ветер, стоял дым от буржуек, и в неучебное время звучал многоголосый говор. Заниматься можно было только в весьма тесных помещениях главного учебного корпуса, отстоящего от ДПС примерно в двух километрах. По главной улице, к счастью, начал действовать троллейбусный транспорт, но работал он нерегулярно и был всегда перегружен. Так что, по крайней мере, после занятий мы, студенты, предпочитали ходить пешком.

Что касается питания студентов, то оно было в ту пору весьма «необременительным». Пять лет учёбы в институте — из них первые четыре были годами голодания. Главная пища — полкило чёрного хлеба. В студенческой столовой за копейки можно было получить щи из грубых верхних (малосъедобных) листьев капусты. Не помню, на каком курсе стали в неограниченном количестве подавать перловую кашу, с твёрдо установившимся студенческим наименованием «шрапнель». Может быть, по меркам блокадного Ленинграда, эта пища была не такой уж плохой. Но полное отсутствие мяса, рыбы, жиров, сахара, молока и даже картофеля делало столовскую пищу трудно переносимой. На всю месячную стипендию можно было купить на рынке одну стандартную буханку чёрного хлеба или банку умопомрачительно вкусной свиной тушёнки, поставляемой в СССР нашими западными союзниками «по ленд-лизу». В среде студентов нередкими были случаи заболевания туберкулёзом. Был велик отсев не выдержавших испытаний студенческой жизни военных и первых послевоенных лет. В каникулярное летнее время первых двух курсов студенты трудились на вос­становлении институтских зданий.

Я испытал себя в качестве каменщика, трудящегося на за­делке кирпичом оставшихся от войны пробоин на высоте четвёртого-пятого этажей. Однажды нам повезло: потребовалась бесплатная рабочая сила при разгрузке картофеля из товарных вагонов на городском железнодорожном складе. Мы с моим другом Ю. Худиным смогли не только разнообразить свой стол картофелем, но даже привезти по несколько килограмм нашим матерям, живущим в Краснодонском районе. Мои попытки воз­вращения после второго курса из Донецкого индустриального в Харьковский авиационный институт не увенчались успехом, и я, можно сказать, случайно или в силу не зависящих от меня обстоятельств, стал инженером-горняком, а не конструктором самолётов.

Первое предметное знакомство с трудом горняков-угольщиков происходило во время производственных практик на угольных шахтах Ворошиловградской области. На первой из них я работал подземным электрослесарем, на двух последующих — горным мастером и помощником начальника участка. В 1948 году была отменена карточная система и в нашем студенческом пищевом рационе появились не только хлеб без ограничений, но и сахар, маргарин и дешёвая колбаса.

Какую-то действенную помощь нашим безотцовским семьям — матерям и младшим сестрам и братьям — мы, дети войны, смогли оказывать только после полного завершения учёбы и с назначением нашим на рабочие места в угольной промыш­ленности. Как закончивший институт с «красным» дипломом отличника, я имел право выбора района трудовой деятельности и избрал Ворошиловградскую область. А мой друг Ю. Худин получил направление в Карагандинский угольный бассейн.

Ещё об одном друге-однокласснике по учёбе в Гримайловской неполной средней школе в 1940-1941 гг., я узнал зимой 1947 года во время моей краткосрочной поездки в Гримайлов в зимние каникулы моей учёбы в институте. Речь о Михаиле Бабий — сыне председателя одного из первых в Тернопольской области колхозов в селе Калагаривка Гримайловского района. Как-то семье председателя Бабий удалось пережить жестокое лихолетье немецко-фашистской оккупации 1941-1944 гг. С возвращением советской власти в 1944 году отец Бабий вновь взялся за вос­становление калагагривского колхоза. А сын Михаил, который был на два года старше меня, пошёл добровольцем в Красную Армию, несмотря на отсутствие двух пальцев на правой руке. Он возвратился из Армии в 1945 году и стал заведовать отделом культуры в Гримайловском райисполкоме.

Когда председатель сидел поздним вечером за столом и рассматривал немудрёные документы своего возрождаемого колхоза, он был убит наповал: бандитской (бандеровской) пулей. Стреляли с улицы. Не менее трагичной была судьба и возвратившегося к мирному труду его старшего сына Михаила. Когда зимним вечером 1946 года он на санно-конной упряжке ехал из Гримайлова в свою родную Калагагривку, вооружённые бандеровцы захватили его при про­езде через лес. Через несколько дней бросившаяся на поиски сына обезумевшая от горя мать обнаружила в лесных зарослях лишь клочки одежды сына. Михаил Бабий был высок и хорош собой. У него были цвета зрелой пшеницы чудесные волосы, синие как весеннее небо глаза, светлые и длинные ресницы и чудесная, немного девичья, улыбка. По своим взглядам Михаил был искренним комсомольцем. После гибели мужа и любимого старшего сына его мать вступила в коммунистическую партию. О её дальнейшей судьбе мне ничего не известно.

Примерно в одно время с Михаилом в 1946 году на другом восточном краю Украины в нищенской землянке с. Большой Лог умер в страшных мучениях превратившийся в обтянутый кожей скелет другой комсомолец — фронтовик и мой родной брат Леонид Курносов. Он тоже был до ухода на фронт поэтической натурой: проявлял задатки художника, прекрасно играл на гита­ре, был строен, скромен и хорош собой, ему симпатизировали многие его сверстницы.

Сколько же таких неповторимых и прекрасных юных людей — наших братьев и сестёр — погибли в Великой Отечественной войне, защищая право нашего народа жить на родной земле по законам и обычаям предков, не подчиняясь наглому диктату из­вечных врагов нашей Родины, нашей веры и нашей культуры!

Источник: Великая Отечественная война в воспоминаниях детей того времени: сборник воспоминаний. — М., 2013. — С. 91-104. Тираж 100 экз.