Забвение традиций Бахрушиных

В XIX веке жили три брата Петр Алексеевич, Александр Алексеевич и Василий Алексеевич Бахрушины. Их предки были татарскими мурзами из окружения царевича Касима. При Иване Грозном, носили фамилию Ба́хруш. В XVII веке написали прошение на имя царя принять православие и изменить фамилию на Бахрушины.

Семья Петра Алексеевича Бахрушина. Сидят: Пётр Алексеевич, Екатерина Ивановна и Дмитрий Петрович. Стоят: Алексей Петрович, Константин Петрович и Николай Петрович.

У трёх братьев был общий капитал, они не делили деньги. У них был такой девиз: «Бог дал богатство – надо делиться». Они много строили для бедных: сиротские приюты, восемь церквей в Москве, три театра, включая Ф.А. Корша [1] и театр им. Станиславского и Немировича-Данченко. В начале XX века братья Бахрушины были крупными заводчиками, предпринимателями-миллионерами. Если знаете здание «Роснефти», что напротив Кремля на Софийской набережной, — это бывший вдовий дом. Этот дом, построенный Бахрушиными на 2000 человек для вдов и сирот, который они полностью содержали и опекали. При вдовьем доме была построена церковь святого Николая Чудотворца, два детских сада, школа, профессиональное училище.

Дом бесплатных квартир для многодетных вдов и бедных курсисток на Софийской набережной. Фото 1900-х годов.

Бывший дом бесплатных квартир для многодетных вдов и бедных курсисток на Софийской набережной. Современный вид.

Моя родословная идёт от старшего брата Петра Алексеевича Бахрушина. Надо сказать, что Бахрушины — потомственные почётные граждане Москвы. От Александра II до революции получили это звание только 12 человек, из них три иностранца – француз, англичанин, американец. Один из них помог на выгодных условиях продать Аляску. Осип Комиссаров-Костромской за то, что во время покушения закрыл собой царя Александра II. Б.Н. Чичерин — преподаватель будущего наследника престола Николая Александровича (старшего сына Александра II), умершего в Ницце. Московская городская дума Б.Н. Чичерина сделала почетным гражданином Москвы «за труды его на пользу Московского городского общества в звании Московского Городского головы». Три князя, губернаторы Москвы: А.А. Щербатов, В.М. Голицын и В.А. Долгоруков. Николай Иванович Пирогов – замечательный хирург, участвовавший в Крымской войне, спасший многих раненых. Павел Михайлович Третьяков – за передачу в дар столице собственной коллекции произведений русского искусства.

Книга почётных граждан города Москвы.

Два брата Александр и Василий Бахрушины – было бы три, но третий к этому времени внезапно умер от холеры. Звание это братья получили в 1900 году за многолетнюю благотворительность. Я Вам покажу подарочное издание на роскошной бумаге на английском и русском языках. Разошлась эта книга по всему миру, в московских книжных магазинах в продаже, к сожалению, не появилась. Насколько я знаю, её презентовали в Англии, Франции и Америке.

Бахрушиных называли «профессиональными благотворителями». Почему «профессиональными»? Я могу перечислить больше сотни объектов по всей Москве, построенных на их средства и переданных городу. Я сама была потрясена, сколько они сделали для Москвы! Ежегодно они давали деньги городу больше или равно, чем в бюджете Москвы. Кроме строительства 30-40% денег Бахрушины откладывали в банк для того, чтобы эти учреждения продолжили существование за счет процентов с вкладов на тот случай, если они разорятся или умрут. То, что было построено, они отдавали не своим наследникам, а отписывали городу. Надо сказать, что у братьев Бахрушиных были большие семьи. У Петра Алексеевича – 16 человек детей, но не все выжили. Выжили 8 детей: 4 мальчика и 4 девочки.

На средства братьев была построена Бахрушинская больница [2] с церковью Всех Скорбящих Радость, которую снесли в советское время. Мы очень надеемся, что городской клинической больнице № 33 им. А.А. Остроумова вернут прежнее название: «имени братьев Бахрушиных», потому что это было их любимое детище. Братья завещали похоронить себя в склепе под больничной церковью. Больницу строили корпус за корпусом. Обустраивали её самой современной медицинской аппаратурой того времени. Бахрушины следили, чтобы врачи и персонал были самыми передовыми специалистами. Больница была базой медицинского факультета высших женских курсов. Поэтому в сюда просились на лечение очень многие богатые люди, зная о том, что она передовая в Москве. Они разрешали, но за деньги, а бедным – бесплатно. Две палаты были оставлены для семей Бахрушиных. При больнице ими был создан дом для неизлечимо больных то, что называется сейчас «хосписом». Нам говорят, что «хоспис» пришел из Америки. Это не так. Здание при больнице для неизлечимо больных построено Бахрушиными в Москве в 1893 году.

Сокольники. Больница и дом призрения имени братьев Бахрушиных.

Здание бывшей Бахрушинской больницы в Сокольниках. Современный вид.

Известно, что после революции по приказу Ленина склепы всех знаменитых фамилий уничтожали. Алексей Александрович Бахрушин [3] бросился к Каменеву и умолял не разорять гробы родителей. Склеп замуровали. Это горько, конечно. Мы очень надеемся, что восстановится справедливость и возродят церковь над усыпальницей предков.

Бахрушиными на ул. Рижская, д. 3 был построен Сиротский приют для мальчиков. Здесь дети жили, начиная с детского сада, потом школы и профессионального училища, получали образование. Построили шесть домиков, где по 20 человек жили дети разных возрастов. Старшие ухаживали за младшими. Это был православный приют для мальчиков. Была роскошная липовая аллея, которая заканчивалась церковью в честь Святой Троицы, которой пытаются сейчас вернуть прежний вид. В ней отмыли росписи В. Васнецова. Они были замазаны белой краской. В советское время в этих домиках располагался журнал «Мир». В церкви сделали три этажа. Благолепие и красота были уничтожены.

Классный корпус Сиротского приюта им. братьев Бахрушиных. Фото 1900-х годов.

Cиротский приют имени братьев Бахрушиных. На снимке виден храм Троицы Живоначальной при Бахрушинском приюте. Фото 1913-1914 гг.

Также Бахрушины выделяли средства для строительства Дома для престарелых актёров, Здания городских народных училищ на Смоленском бульваре, 4, Здания канцелярии и приюта для девочек Пятницкого городского попечительства о бедных в 3-ем Монетчиковом переулке и многих других.

Надежда Николаевна и Николай Федорович Пупышев

Моя бабушка Надежда Николаевна была внучкой Петра Алексеевича Бахрушина и дочкой Николая Петровича Бахрушина (моего прадеда). Бабушку я не застала, она умерла очень рано, но со слов мамы многое знаю. Надежда Николаевна вышла замуж за Николая Федоровича Пупышева. Пупышевы были купцами второй гильдии, занимались бумажным производством.

Мой дедушка Николай Федорович Пупышев, отец моей мамы, был врач-невропатолог. Он дружил с Сергеем Сергеевичем Юдиным – знаменитым хирургом, который в войну спас многих раненых, оперируя на кишечнике, применяя анастомозы, дважды лауреат Сталинской премии.

Моя прабабушка Любовь Сергеевна жена Николая Петровича Бахрушина, урожденная Перлова, дочь знаменитого Сергея Васильевича Перлова, чаеторговца [4], жила в XIX веке в Москве. Перловы были благотворителями. Сергей Васильевич Перлов выделил средства для строительства Казанского собора Шамординского женского монастыря.

Ее дочь, моя бабушка, прекрасно знала английский, немецкий, французский, итальянский и испанский языки, музицировала. С пяти лет она говорила по-английски, потому что у них была бонна англичанка. Дедушка с бабушкой дружили с Т.Ф. Эйнемом, который построил кондитерскую фабрику (после революции она стала называться «Красный Октябрь»). К праздникам всегда были для детей подарки – сладости от Эйнем. Мама это хорошо помнит. Эйнем порекомендовал знакомую англичанку, прекрасно знающую язык. Она прожила в семье много лет и даже после революции продолжала жить с ними, умерла в Бахрушинской больнице. Бабушкины дети знали хорошо английский язык. Была у них также бонна, благодаря которой они хорошо знали немецкий язык. У детей было домашнее обучение.

Надежда Николаевна

Мой дедушка Николай Федорович Пупышев построил санаторий, который назвал «Надеждино». Смысл названия двойной: в «Надеждино» приезжали за надеждой на излечение, и в честь бабушки Надежды Николаевны. Была куплена огромнейшая территория с выходом к реке Сходня. До революции здесь отдыхали Великие князья, знаменитые люди, а после революции — Троцкий, Каменев и др. Санаторий был прекрасно оснащён так же, как и больница: рентгеновскими аппаратами, водолечебницей, терренкурами [5], физиотерапией. Моим дедом было построено три корпуса для мужчин, женщин и дом для семьи. До наших дней остался дом для мужчин в виде замка и парк, а семейный дом сгорел. От прежних владельцев, как мама рассказывала, осталась часть чугунной ограды с первоначальным названием «Надеждино». Сразу после революции санаторий получил новое имя. Сейчас этот санаторий, расположенный по Ленинградской дороге, носит название революционера Артёма. Я там никогда не была. Мне как-то тяжело там бывать, да и нынешнее руководство санатория не заинтересовано познакомиться.

Дедушка был очень хорошим врачом. В марте 1919 года умер от сыпного тифа. Он лечил тифозных больных в деревне Назарьево. Хотя не должен был их лечить, так как был невропатолог, а не инфекционист, но считал это своим долгом. Многих вылечил, но заразился сам и через неделю умер. Похоронили его в селе Ржавки в 5 км от санатория. И бабушка осталась одна с шестью маленькими детьми. Маме было пять лет, когда он умер. Мы искали, но ни бабушкину могилу не нашли, ни дедушкину. Надгробия сняты.

Виктор Александрович Лопухин

Бабушка вышла замуж второй раз за князя Виктора Александровича Лопухина, который в то время работал в санатории комендантом. Она ему родила ещё двух мальчиков. Это было уже 8 детей. Поскольку это было после революции, им было очень трудно жить. Ее мужа Виктора Александровича арестовали, пытали, требовали, чтобы сказал, где деньги и драгоценности. До революции он был губернатором Тулы, Перми и Нижнего Новгорода, а его брат — министром юстиции в царском правительстве. Я нашла могилу брата в Сент-Женевьев-де-Буа.

Бабушка просила Каменева, умоляла многих людей из нового правительства, чтобы мужа освободили. Виктора Александровича выпустили на короткое время. Потом забрали, естественно, опять и уже не выпустили. После последних родов бабушкино здоровье ухудшалось, и она умерла в 1927 году. Мама осталась сиротой в возрасте четырнадцати лет. Мало того, осталось два мальчика Лопухиных – Юра и Александр, погодки. Одному было пять и четыре другому. Старшая сестра Надежда взяла одного мальчика себе и воспитала его, хотя сама ещё была девчонкой семнадцати лет. Второго мальчика опекала моя мама. Я помню, как дядя Юра Лопухин плакал, когда мама умерла, и говорил на поминках: «Она меня спасла, она меня вырастила».

Николай Бахрушин

Больше того, моя мама не побоялась и поехала в ГУЛАГ к своему дяде, младшему сыну Николая Петровича Бахрушина. Передавала табак, тёплые вещи, варежки. В 22 года его расстреляли за фамилию. Николай со своим отцом Н.П. Бахрушиным пытались спастись и уехать за границу через Крым (они понимали, что их могут расстрелять из-за происхождения), но ничего не получилось. Николай Петрович Бахрушин доживал свои годы в г. Пушкине у своей дочери, там и похоронен.

***

Ирина Александровна Охотская (Крикунова)

Я врач терапевт-кардиолог. Волею судеб проработала тридцать лет в санатории «Узкое» РАН. У меня было много больных, которых знала вся страна: академики, писатели, композиторы. Пишу сейчас книжку. Я не считаю возможным, чтобы это всё забылось. У меня лечился первый муж Светланы Сталиной, Мороз, жена Н.И. Бухарина с дочерью. В то же время в санаторий приезжали Романовы и Трубецкие. Много лет я лечила и хорошо знала писателя Нагибина, академика Холмогорова, академика Лихачева, писателя Андроникова. Этот санаторий – бывший дом Трубецких. Ленин в 1924 году распорядился, чтобы этот дом стал санаторием для академиков. Библиотека, картины, мебель, – всё, что было при Трубецких, не разорили. В санатории отдыхали в основном академики, в начале их было немного, человек 17. Был общий «семейный» стол. Там отдыхал, кстати, мамин дядя, Бахрушин Сергей Владимирович. В советское время он стал историком, член-корреспондентом АН СССР. Его знал Д.С. Лихачёв. Когда я Дмитрию Сергеевичу сказала, что Сергей Владимирович – мамин дядя, то он очень удивился и сказал: «Я очень хорошо знаю его работы, потому что он тоже занимался историей Древней Руси». Когда я рассказала, что другой мамин дядя погиб в ГУЛАГе, Лихачев сказал: «Я знаю, я с ним сидел. Я не знал, какой из Бахрушиных, но я знал, что Бахрушин». После революции мужчин,носящих фамилию Бахрушиных, осталось мало.

Ирина Пупышева

Моя мама, Ирина Николаевна Пупышева в девичестве, – коренная москвичка. Осталась сиротой в 14 лет. В институт маму не брали по идеологическим соображениям. Она знала четыре языка, поступила в техникум иностранных языков. Языки она, конечно, прекрасно знала и так, но ей нужен был документ.

У моего дедушки в санатории работал врачом будущий педиатр Кремля. Жена его была княжна Грузинская. У них дома хранилась булава и скипетр Грузинских князей. Об этом, конечно, никто не знал, но она мне их показывала. Наши семьи дружили. Бабушка сначала подружилась с его женой, а мама, естественно, с его дочерьми. Когда мама осталась сиротой, они стали принимать большое участие в её судьбе. Перловы также очень помогли маме: какое-то время после революции мама жила в их Чайном доме над магазином на Мясницкой.

А с моим папой мама была знакома с двух лет. Мои деды – оба врачи. Один построил санаторий «Надеждино» в Подмосковье. Второй, ленинградский дед, Александр Павлович Охотский, работал в Царском Селе. Александр Павлович имел троих детей, все стали врачами и четыре его внука стали тоже врачами.

Деды очень дружили и были даже в родственных связях. Летом они маму приглашали в свою семью, зная, что она совсем одна и что ей некому помочь. Мама приезжала, жила у них. Мои родители уже были девушка и юноша. Папа Александр Александрович Охотский влюбился в нее, и они поженились. Так мама осталась в Ленинграде.

Александр и Ирина Охотские

В свадебное путешествие поехали в Вишню [6]. Почему-то они решили именно туда съездить. А в это время было отдано распоряжение арестовать военных офицеров. И когда папа вернулся, то количество, которое нужно было, уже арестовали. Но если бы он не уехал в свадебное путешествие, вполне вероятно, что попал бы в это число. Точно так же, как Д.С. Лихачёв рассказывал, как он спрятался во время облавы в ГУЛАГе за поленницей, а когда вышел, то его уже не тронули, потому что необходимое количество людей уже забрали. Потом всю жизнь совестливо рассказывал, что кто-то погиб за него.

Папа преподавал в военно-медицинском училище. Он был капитан 2-го ранга, потом стал капитаном медицинской службы 1-го ранга Советской Армии. Мой ленинградский дедушка Александр Павлович Охотский был полковник медицинской службы Царской Армии, был директором лазарета наследника цесаревича Алексия в Царском Селе. Я читала письма Александры Федоровны к Николаю II в Ставку, где она упоминает этот «маленький» лазарет. С 1914 года она с дочерьми приходила, надевала медсестринскую одежду с красным крестом. Они работали медсестрами, так как имели медицинское образование. Я была удивлена, думала, что Государыня с Великими княжнами были санитарками, но в письмах говорится, что Александра Федоровна даже ассистировала при ампутации ноги. Приветствуя Императрицу и Великих княжон в лазарете, мой дедушка целовал им руку. В это время в Царском Селе была сосредоточена вся интеллигенция. В его госпитале проходил военную службу рядовым поэт Сергей Есенин.

Папа мне рассказывал, как он подсел к мужчине в Царскосельском парке. Завязалась беседа. Папе было лет пять. В конце беседы его собеседник спросил: «Ты чей мальчик?» Папа ответил: «Сын Александра Павловича Охотского». Он сказал: «А знаю…» Это был Николай II.

Папа дружил и учился с Никитой Толстым, а дедушка дружил с писателем Алексеем Николаевичем Толстым. Мой дедушка лечил и дружил также с семьями В.И. Вернадского, Н.А. Римского-Корсакова, С.И.Вавилова. Папа рассказывал, как Вавилов показывал ему свои селекционные поля хлопка в Царском селе. Подарил ему початок, который ездил с нами по разным городам и квартирам, как память. В последний переезд в Москве он, к сожалению, потерялся, но я его хорошо помню. Я не знала, что это подарок академика С.И. Вавилова. Родители многие годы боялись рассказывать о дружбе с ним, так же как и том, что мама потомственная Бахрушина. Обо всем об этом я узнала, участь в институте.

У нас дома бывал академик Чистяков, который работал с академиком Лихачёвым. Он учился в классе папиного брата. Они из Царского Села ездили в Павловск на велосипедах. Граф Алексей Николаевич Толстой приходил к ним в класс читал рукопись «Хождение по мукам». Помню, как папа с Чистяковым, уже пожилые люди, смотрели альбомы, с горящими глазами вспоминали Царское Село и обнимали друг друга. Они, между прочим, каждый год встречались, как и лицеисты.

Ирочка Охотская

Когда родители поженились, папе выделили рабочую комнату в Кронштадте, где он преподавал в военном медицинском техникуме. В июне 1941 года должна была появиться я. Папа приехал из Кронштадта, ему дали трёхдневный отпуск. Я родилась в знаменитой Военно-медицинской Ленинградской Академии им. С.М. Кирова, поскольку дедушка там когда-то работал, да и папа там работал. 22 июня 1941 года шофёр такси вёз нас из роддома домой. В Ленинграде у родителей была комната у Нарвских ворот. По дороге он сказал: «Товарищ командарм, Вы знаете, что война началась?» А папа не включал радио. Он настолько был счастлив: родилась дочка! Шофёр довёз нас до дома. Папа сразу вынужден был уехать в Кронштадт к месту службы. И мама с грудным ребёнком осталась одна. Вначале ещё было ничего, хотя у неё начался гнойный мастит и её опять положили в Военно-медицинскую Академию. Она рассказывала, что была очень тяжёлая операция, но на нее никто не обращал внимания, так как потоком пошли раненые с фронта. Ещё блокады не было, около Ленинграда шли бои, поступали в большом количестве раненые.

Мы жили недалеко от Кировского завода на ул. Нарвская, 16, за которым уже стояли немцы. Завод, как известно, обстреливался. В наш дом попало несколько снарядов. Каким-то чудом мама вынесла меня в одеяльце на лестницу почему-то именно в тот день, когда пошла взрывная волна. Хотя не каждую воздушную тревогу она ходила в бомбоубежище, у неё не было сил. Ведь надо было одеться, запеленать меня….

Вначале она покупала молоко, так как у неё с маститом молоко пропало, да и с переживаниями, конечно, тоже. Была женщина, у которой погибла двойня, и она маме продавала молоко. Это был её заработок. Это меня спасло. Началась блокада: отключили свет, потом отключили воду. Мама стала ходить через два квартала в соседний садик за водой, так как надо было стирать пелёнки. Эта худенькая, тоненькая женщина приносила два ведра воды, несмотря на бомбёжки.

Мама рассказывала, как однажды она пришла домой, а детская кроватка, стоявшая около окна, в которой я спала, была вся засыпана разбитым стеклом. Взрывной волной выбило стекло, но я не проснулась, видно, слабенькая была очень. Если бы я проснулась, начала плакать, поранилась бы стеклом. Она увидела этот ужас, начала разгребать стёкла. А я, как спала, так и спала. После этого вставили фанеру, света совсем не стало. Эти ленинградские дворы-колодцы, в них и так мало света. Начались сплошные воздушные тревоги.

Я как-то спросила: «Мама, как так получилось? Наверное, я на весь блокадный Ленинград — один грудной ребёнок. Как ты выжила и смогла меня спасти?».

– Это не я тебя спасла, а ты меня спасла. Если бы не ты, у меня бы сил не хватило. Я бы просто легла и умерла. А ради тебя я вставала, ходила, двигалась.

Ирина и Александр Охотские

Всю первую страшную блокадную зиму, когда давали малюсенькие кусочки хлеба, мы прожили в городе. А отец находился в Кронштадте. Он вызывался сам разносить зарплату и пайки для жён военнослужащих, это было очень опасно. Надо было пешком под бомбёжкой пройти от Кронштадта до Ленинграда, транспорт не работал. Но ради того, чтобы повидать нас, он рисковал. Он мне как-то рассказывал, началась бомбёжка, он с товарищем спрятался за угол дома. Оба упали, спрятали головы от осколков снарядов. Когда папа встал, второй военный лежал рядом с ним убитый.

В марте 1942 года, когда наладили Ледовую дорогу и немножко стали привозить больше хлеба, папа добился, чтобы нас эвакуировали. Но, честно говоря, добился с трудом: отдал военному интенданту последнее, оставшееся от прошлой жизни, золотые часы, и только тогда он согласился дать место в машине маме с грудным ребенком. Когда нас вывозили, мама рассказывала, что завернула меня в ватное одеяльце, было очень холодно. За несколько часов езды по Ладоге я ни разу не заплакала. Она опасалась, что я умерла. Бомбы падали. Машина впереди провалилась в лунку от бомбы, а в машину сзади было прямое попадание. Ледовая дорога была очень страшная. Когда уже Ладогу переехали и мама оказалась на другой стороне, она открыла одеяльце, и, конечно, велико было счастье: она увидела, что я открыла глаза и жива. После войны я очень много болела, очень была слабенькая.

Перед тем, как посадить в поезд блокадников встречали хлебосольно жирной кашей. Голодные люди дорвались до еды, они наедались и умирали. Половину поезда сняли мёртвыми. Это сейчас я врач, понимаю, что этого делать нельзя. Это было ужасно! Не знаю, была ли эта глупость или злой умысел.

Ирина Охотская

Ехали мы в Стерлитамак к родному маминому брату Сергею Николаевичу Пупышеву. Брат был в армии, но он написал: «Если что случится, ты к моей жене приезжай», – и дал ее адрес. У мамы больше никого не было, ей некуда было деться, и она поехала, хотя брат женился буквально за два месяца до войны. Встреча была довольно холодной, как говорится, «не ждали». От брата не было известий, он пропал. Маме приходилось много работать: копать картошку, сажать огород. Я заболела дизентерией, и у меня был страшный рахит. До трех лет у меня не росли зубы и волосы, а позднее моим зубам завидовали, а косы были до колен.

Я заболела туберкулёзом, а лекарств никаких не было. Только появился первый препарат паск. Папа прислал в военном письме, в треугольничке, этот паск, написал: «Для больного ребёнка». И, представляете, никто не тронул! Это письмо с лекарством дошло. Я начала принимать паск. До этого был сульфадимезин, препарат очень токсичный. Ещё в Ленинграде во время блокады мне сделали внутримышечный укол в бедро сульфадимезином и сожгли кожу и мясо, и шрам вырос вместе со мной, он напоминает мне о блокаде.

Вскоре мы переехали в Красноярск, стало намного легче, туда переехало папино училище из Кронштадта в эвакуацию. Там мы соединились с папой. Помню, как вдоль Енисея я бегала по скамеечке. С папой поливала цветы из маленькой детской леечки, у него была большая, а у меня маленькая. Мы жили на первом этаже. И когда я об этом маме рассказывала, она ответила: «Ты не могла помнить, ты слишком была мала». А я ей: «Мама, я помню длинный-длинный коридор. Наша комната была первая слева». Она удивилась, так как было мне всего два года. Это вспышки детских воспоминаний.

В 1944 году из Красноярска мы уехали в Одессу, которую только-только освободили. Стали выходить из катакомб люди. В Одессе все военные были вооружены. У папы пистолет часто лежал на шкафу. В городе орудовала какая-то банда, которая убивала военных с целью забрать оружие. В Одессе мы прожили три года. Помню, нас повели купаться на берег Черного моря и вдруг раздался совершенно жуткий взрыв. И мы, маленькие детишки, обгоняя воспитателей, бросились кто куда. Оказалось, там кругом были мины, человек пришёл напоить лошадь и подорвался на мине. Ему оторвало ногу, а лошадь убило. Оттуда у меня тяжелые воспоминания. Помню, мама заболела сыпным тифом. Её изумительные волосы состригли. Папа поил с ложечки, кормил, в больнице всё свободное время находился, не боясь заразиться, был для неё настоящей нянькой. Мама долго болела, с трудом выжила. Меня никогда ни в какой садик не отдавали, а тут пришлось отдать в недельные ясли.

Из Одессы в 1947 году мы вернулись в Ленинград в нашу комнату. Нам не надо было получать разрешение на въезд. Папа вернулся вместе с училищем как преподаватель. Ему дали разрешение на всю семью и даже вернули комнату. Помню, как мы с родителями ездили по разным уголкам Ленинграда за мебелью, потому что наша комната была пустой. Соседи возвращали наши вещи без разговоров. Мы понемножку собрали имущество, потому что купить-то ничего нельзя было.

Вернувшись в Ленинград, я начала много болеть, потому что резкий контраст: Одесса с тремя годами прекрасного моря и страшный сланцевый воздух Кировского завода – совершенно нечем было дышать. У меня было 12 воспалений лёгких каждую весну и каждую осень. Хрипы в лёгких, сильный кашель, температура под 40. Справиться практически не могли. Я была на учёте в туберкулёзном диспансере. Потом уже меня стали посылать по каким-то путёвкам в легочный санаторий, я, правда, была очень домашним ребёнком и совсем не хотела ехать, для меня трагедия была жить без родителей. Послали меня зимой в какой-то лёгочный санаторий. А я, чтобы вернуться домой, после бани села специально у открытого окна, чтобы заболеть, и получила себе отит среднего уха – страшные боли. Кончилось все госпитализацией в Военно-медицинскую Академию, где я родилась.

Позднее мы переехали на Петроградскую сторону, где был чище воздух и больше солнечного света. Разместились в комнате в общей квартире. Были такие квартиры с длинным-длинным коридором. Как-то понемногу начала поправляться.

Если Вы помните, было такое «Дело врачей», когда многих знаменитых врачей арестовали по приказу Сталина. Папа не пострадал в этом «деле», в это время он был в Ленинграде. Профессор медицины Волынский, который преподавал в Москве, в связи с этим «делом» был лишен всех званий. Из Москвы его перевели в Ленинград на более низкую должность заведующего отделением в ленинградском госпитале на место папы. А папу вызвали в штаб и сказали: «Выбирайте: генеральская должность директора военного санатория в г. Кисловодске, генеральская должность в Минздраве в Москве или должность главного терапевта Балтийского Флота с базой в Таллине». Он выбрал Таллин. Я знаю почему: он был прекрасным врачом-лечебником, прекрасно ставил диагнозы, работать в управлении он не хотел даже на генеральской должности. В Таллине он как раз занимался лечебной работой. И он выбрал это, мне на беду, потому что там я опять начала болеть. Климат ужасный, тяжелый воздух из-за сланцевой шапки дыма над городом.

Тогда было так, что при поступлении в медицинский институт преимущество отдавали тем, у кого за плечами было два года санитарного или медицинского стажа. Отец, чтобы сэкономить время, перевёл меня в 10-м классе в вечернюю школу, хотя училась я на «отлично». Днем я стала работать в его военно-медицинском госпитале, причём работать по-настоящему, не как санитарка, а как медсестра, а вечером училась в школе. Я снимала ЭКГ, занималась функциональной диагностикой, хотя и была на должности санитарки, таскала ручной аппарат (сейчас таких нет). А все отделения госпиталя были разбросаны по территории Кадриорга – парка перед дворцом Екатерины II. Потом я проявляла плёнки, резала их, наклеивала и даже подсчитывала зубцы, то есть моему начальнику только оставалось написать заключение. От перегрузки я заработала острый миокардит.

Папу все-таки перевели как очень хорошего врача в Москву в маршальский госпиталь им. П.В. Мандрыка. Папа действительно был прекрасный врач, о нём знали. Мы переехали в Москву. Тогда папа сказал маме: «Я откуда тебя взял, туда и вернул».

А мама не работала, потому что много болела и была физически слабой. Я её как-то спросила, почему они после войны на второго ребёнка не решились. Она ответила: «Знаешь, это немыслимо, потому что ты мне досталась, как 10 детей».

Родители мне до первого курса не рассказывали, кто я такая, что я из рода Бахрушиных. Они все еще боялись репрессий. Меня любили учителя, причём не за то, что я отвечаю на «отлично». Я читала очень много, «глотала» книжки, начиная с того времени в Ленинграде, когда я болела. Папа мне сумел достать знаменитую дореволюционную «Золотую библиотеку». В ней были произведения мировой классики: Майн Рида, Фенимора Купера, Чарской и других, кого исключили в революционное время из списка рекомендуемой литературы в школе. Мама со мной занималась английским языком. Я понимала практически всё, но вредная была и отвечать не хотела, о чём позднее очень жалела. Все оперы я знала наизусть примерно с десяти лет. Мне передалась любовь мамы к классической музыке. Я удивляла людей тем, как хорошо знала музыку и слова опер Глинки, Верди, Чайковского, Гуно, Рубинштейна и др. Я приходила в гости, телевизоров не было, сидела у радио и слушала.

Недавно говорили на «Дожде» о том, что, возможно, не надо было блокаду допускать, а отдать Ленинград врагу. Многие погибли, но многие выжили! Надо отдать дань стойкости, терпению тех, кто выжил, а не говорить, что всё было зря. Когда я это услышала, мне стало страшно. Немцы хотели залить город водой и уничтожить все живое.

Мамин младший брат от первого брака Сергей [7] получил прекрасное образование, тоже знал языки, но работал техником на заводе «Динамо». Когда началась война, он, потомок Бахрушиных, пошёл на курсы политработников, получил звание офицера и в 1941-м же году пошёл на фронт. Дошёл до Украины. Их окружили бандеровцы, а это гораздо страшнее немцев, его, раненого, товарищи оставили в лесу: люди поняли, что погибнут, стали разбегаться. Бандеровцы его замучили, потому что на нём были лычки политработника, и он был русским. Как это похоже на то, что происходит сейчас на Украине в Луганске окружение, бомбы и голод!

Однажды, я уже взрослая была, как-то мы включили с мамой радио, и по радио начали рассказывать, как Сергея пытали и как он погиб. Всё совпадало: год рождения, место, где он погиб, имя, отчество, фамилия. Мама дико закричала: «Выключи! Я не могу это слушать!» Она так любила Серёжу!

Я сказала:

– Мамочка, давай я найду, подниму архивы…

А она ответила:

– Не надо! Он у меня в глазах живой. Я не хочу этого знать.

Сейчас я на пенсии. Мой муж Виталий Павлович Крикунов доктор медицинских наук, профессор, ревматолог. У нас двое детей. Дочь и сын закончили ВУЗ с красным дипломом. Сын закончил медицинский ВУЗ, кандидат медицинских наук, доцент, кардиолог, преподает в Московском Государственном Медико-стоматологическом университете. Дочка финансист.

[1] Русский драматический театр, существовавший в 1882-1933 гг.

[2] Ныне здание городской клинической больницы №33 на Стромынке, д.7

[3] Сын среднего брата Александра Алексеевича Бахрушина, подарившего свой Театральный музей Академии Наук в 1913 году.

[4] Владелец чайного Дома на Мясницкой.

[5] Терренкур — метод санаторно-курортного лечения, предусматривающий дозированные физические нагрузки в виде пешеходных прогулок, восхождений в гористой местности по определённым, размеченным маршрутам.

[6] Село на Украине ныне в черте города Винницы, административный центр Винницкой области Украины, где похоронен хирург Н.И. Пирогов.

[7] Сергей Николаевич Пупышев (1917-1941 гг.)

Фотографии любезно предоставлены для публикации из семейного архива.

Записала и подготовила Татьяна Алешина
для www.world-war.ru