Забиться в глухую щель?

Борис Константинович Ветохин

Наша семья: отец Константин Иванович Ветохин, мать Ольга Станиславовна и я. Был брат, который родился и умер еще до моего рождения. Мои родители родом из небогатых интеллигентных семей. Дедушка, приемный отец моей мамы, Печинский Станислав Урбанович – поляк. Судьба занесла его в Среднюю Азию в город Верный (ныне Алма-Ата). Он был часовщиком, ювелиром, считался купцом III гильдии. Мама была приемной дочерью семьи Печинских. Она училась в Верненской женской гимназии [1], обучение было платным. У мамы были способности к драматическому искусству. В моей детской памяти сохранилось то, что она любила рассказывать, читала стихи. Она так искусно декларировала стихи, что я ревел. Как-то приезжал из Москвы знаменитый театр Корша [2], маму уговаривали поехать выступать в этом театре. Но этого не случилось. Некоторое время она преподавала, была учительницей в школе. В нашем доме всегда было много книг. Мама увлекалась западной и русской классической литературой. Отец в годы гражданской войны служил в Красной армии, был офицером. До гражданской войны был тоже учителем.

Родители мои, как и многие русские, знали, что что-то есть, а то ли есть Бог, то ли нет… Однажды мать и бабушка меня маленького отвели в церковь на исповедь. Но я ничего не понял – пробубнил батюшке что-то, потом мне старушки свечки давали, и на этом образование мое религиозное закончилось.

Интересная история. Понимаете, какая штука получилась: я нес свой собственный крест, как на Голгофу Иисус. Дело в том, что я родился в 1919 году, а мой брат — раньше меня, он умер в городе Бишкек. Моя мать его похоронила на кладбище. Прошло несколько лет, мне было уже лет пять или семь, и к тому времени я научился читать, причем вопреки желанию матери, она даже не знала, однажды вдруг увидела, что я читаю (меня приятель на кубиках научил, и в пять лет я уже читал). Как-то мы проезжали этот город, и мама вдруг решила найти могилку своего сына и поставить там крест. Нашла ритуальные услуги, заказала там крест, и вот он уже готов, она пошла его получать. Получила, и понесли мы его на кладбище, причем основной крест она несла, а я поддерживал нижнюю часть. Идем, и я прочитал надпись на кресте: «Рабу Божиему Борису». «Как же так? — думаю, — Борис – это же я!». Но я промолчал, что свой собственный крест несу, и шел дальше. Потом случайно она глянула и обомлела от ужаса: как это так?! «Бросай, не неси его!» Не дала нести, сама уже взяла, пошла обратно …

Среднюю школу я закончил с золотым аттестатом, поэтому мог поступать в любой институт без экзаменов. Я, конечно, воспользовался этим и поехал учиться в Московский электротехнический институт связи, теперь это Московский технический университет связи и информатики.

Предвоенное время, 30-е годы, было очень тяжелым. Помню некоторые эпизоды. Вот, например, такой эпизод был: продукты давали по карточкам, очень маленькие пайки были. Служащие получали по 400 грамм на сутки, ну а на меня, ребенка, еще меньше. И вот садимся мы за стол: обед, мать отрезает три ломтика хлеба. Для меня этот ломтик был мал. Я ведь расту, мне было лет семь, наверное. Я, конечно, его мгновенно проглатываю, а она разламывает свой кусочек и половину дает мне, и я тоже ем. Как сейчас помню, я считал: «А как же? Правильно! Я же есть хочу». Вот такое, непосредственное, ощущение ребенка. Прошло несколько лет, прежде чем я уже дошел сознанием, что она тоже хотела есть.

Еще воспоминание сохранилось: я иду по улице, быстренько шагаю по тротуару, и там поперек тротуара канал образовался как раз с полметра шириной, а навстречу с той стороны приближается, идет какая-то старушка. И вот я подхожу, и она подошла к краю с палочкой, и для нее этот канал – препятствие. Она стоит и не знает, как перешагнуть. Я с той стороны подскочил, прыг через канавку, и, как сейчас помню свое умонастроение, думаю при этом: «Вот она, наверное, сейчас думает, какой мальчик молодец!» Прошло какое-то время, может быть с пару лет, когда до меня дошло, что никакой я не молодец, что она-то не могла перейти, и мне даже не стукнула мысль, что ей помочь надо было. Вот такие детали и складываются постепенно, образуя характер человека.

Были очень тяжелые времена, когда началась коллективизация. Тогда крестьянство в деревнях было разорено. Крестьян высылали, было так называемое «раскулачивание». Приезжала бригада из города, сознательные коммунисты-рабочие, раскулачивать зажиточных крестьян, которые за счет бедняков создавали себе богатство. Комитеты бедноты указывали наиболее зажиточных крестьян, и рабочие приходили с обыском, все выгребали подчистую, сажали на подводы и отправляли в Сибирь. В Сибирь перевозили в глухие места, выгружали там среди леса – давайте, живите. Кто выжил, тот выжил. Много людей, конечно, погибло во время этой операции, но кто-то приспособился. Это для России было очень пагубно. Когда началась война, то всех немцев Поволжья посадили в теплушки и отправили в места не столь отдаленные, в глухие леса. Высадили в глухой тайге, говорят: «Вот пилы, вот топоры – стройте барак, будете жить». И это еще был самый хороший исход. Их предупредили, что тот, кто попытается сбежать, получит двадцать лет каторжных работ. Побегом считалось, если человек удалялся более, чем на двадцать километров от месторасположения лагерного пункта. Это называлось ОЛП – отдельный лагерный пункт.

Потом начались репрессии, тоже в 30-е годы. Это было страшно, когда вдруг обнаружилось большое количество «врагов народа». Проводилось так: среди ночи врываются в квартиру, по доносу (кто-нибудь на другого сказал, что он ругает советскую власть), ну и все, арестовывали и давали срок в лагерях. Тогда образовались большие лагеря в Сибири, в отдаленных местах… Людей от этого очень много погибло и пострадало.

С одной стороны я воспитан в комсомольском духе, мы выросли на пажити Октябрьской революции и верили в лозунги марксизма и ленинизма, поэтому мы приветствовали все революционные изменения. И в то же время вдруг такие противоречия: кругом репрессии, враги народа, сажают. Непонятно было, что это такое, что же происходит на самом деле? Был дан толчок, чтобы следующее, мое поколение уже стало понимать, что что-то неправильное происходит. Это кончилось тем, что развалился большевистский строй, потому что основа была бесчеловечная.

А когда началась война, у всех и у меня в том числе, было в сознании, что нужно защищать свою страну. Я был на последнем курсе, мне оставалось сдать экзамены и писать дипломный проект. Но этого сделать не удалось, так как я попал добровольцем в армию, а наш Институт был эвакуирован в тыл, а Алма-Ату.

Нравственное воспитание двигало многими, молодежь добровольно шла на фронт защищать Родину. То, что многие века было делом всех религий мира, — нравственное воспитание человека, было заложено в сознании: что добро, а что плохо. Это воспитывалось не только в семье, но и в обществе. В самом простом крестьянском селе малограмотный батюшка был носителем нравственных начал. Например, был такой обычай в самой простой крестьянской семье. Представьте семья, садится семья вечерять, так называлось «ужинать». За столом собиралось человек десять-двенадцать. Посередине стола большая миска щей. По команде отца каждый член семьи строго по возрасту наливал в свою тарелку суп. Если кто-то из малышей без очереди хотел получить, отец деревянной ложкой давал по лбу.

Было известно, что немцы готовят войну. Однако война началась неожиданно и молниеносно. Немцы прошли чуть не до самой Москвы. Отхватили всю Белоруссию, часть России, на подступах к Москве оказалось, что нет никакого сопротивления.

Летом 1941-го года я с последнего курса института поехал на производственную практику в г. Бишкек. 22 июня я был как раз на дежурстве рядом с начальницей и услышал по радио на немецком языке, что началась война. А я немецким языком в школе еще заинтересовался, знал его хорошо. Объявили по радио, что учебный год в институтах начинается с 1 августа, на месяц раньше, в связи с началом войны. Студентов пока не призывали в армию, они продолжали учебу. Я выехал в Москву к началу занятий, а война уже шла. Мы рвались на фронт. Всех посылают, а нам говорят: «Спокойно. Там наверху знают, когда вас послать, когда надо будет. Занимайтесь своим делом». В сводках Совинформбюро очень скупо сообщали, какой очередной город наши войска оставили: немцы приближались к Москве.

Я учился в Институте на радиофакультете, я радиотехник еще со школы был, радиолюбитель, приемники сам сочинял, так что призвание мое техническое. У нас при институте была радиостанция любительская, было такое движение радиолюбителей. Мы вечерами садились перед радиостанцией, телеграф не включен, посылали сигналы: «Всем, всем, всем! Радиолюбители всего мира, отзывайтесь!». И во всем мире это движение было. Потом азбукой Морзе из Франции сигналы передавали, я отвечал. Так завязывалась связь – интересное дело. Я работал на этой станции, поэтому умел работать с ключом. Существует так называемый международный радиокод, для всех стран мира при определенном сочетании букв получалась готовая фраза. Три буквы передал, а там – привет и пожелания, или еще что-то, и получался, в общем, разговор. Не зная языка, пользуясь международным жаргоном, можно переговорить. Желали друг другу здоровья и потом посылали «крусели» — карточки назывались – красивые открытки в каждой стране выпускались, где были позывные нашей радоистанции, и мы их посылали. У каждого радиолюбителя образовывалась коллекция крусель-карточек в подтверждение наших связей.

Когда началась война, я тоже порывался на фронт, и, наконец, меня выслали в комитет комсомола.

– Готов ты?

– Готов, а как же!

– В тыл!

– Какой тыл? Почему в тыл?

– Не-ет не в наш тыл, в немецкий тыл тебя забросят.

Как это меня забросят, что я там буду делать? Совершенно не понятно…

– Подумай до завтра, – говорят, – можешь отказаться, но это дело такое, что добровольно требуется, чтобы согласился.

Я говорю:

– Да я и сейчас готов ответить, что – да, и всё».

У меня был один хороший школьный друг Шурка Саксонский, с которым мы дружили с 1-го класса, и семьи наши знакомы были. Он первый узнал, что меня собираются отправить в тыл к немцам. Знаете, что он мне посоветовал, как самый лучший друг? «Ты постарайся забиться в какую-нибудь глухую щель глубоко-глубоко и потихоньку там живи, пока не придут наши». Мудрый совет! А у меня получилось так, как я в своей книжечке «Дороги, которые нас выбирают. Записки радиста-подпольщика» описывал. Коротко рассказать достаточно сложно.

Как я оказался в немецком тылу? Шло наступление немецких войск. Наши войска стремительно отступали, нужно было подойти близко к линии фронта, там спрятаться и ждать, когда немцы в лес заступят. Таким образом, ты автоматически оказывался в немецком тылу и тогда уже начинал свою деятельность. А деятельность такая: назывались мы (и немцы так нас называли) радиоосведомители. Потому что у меня радиостанция, и я просто передаю, что происходит на оккупированной территории. Например, как часто немецкие эшелоны подступают к фронту или строят какие-то оборонительные сооружения, в общем, все, что я и мои помощники видим. Обычно группа в несколько человек забрасывалась из комсомольцев, – необученных добровольцев. Мы передавали информацию в штаб своим частям, и там составлялась картина из наших сообщений, групп сигналов. У командования представлялась картина: что происходит в ближних местах, так называемое «оперативное пространство» за линией фронта, где скапливаются войска, куда поступают эшелоны и так далее.

Первый раз получилось так, что мне нужно было просто просидеть, подождать, когда перевалится фронт и там остаться. Было очень просто: не нужно было перебегать фронт, красться ночью, маскироваться, а просто надо было сидеть и ждать, когда наши отступят, а немцы придут, и ты автоматически оказывался в немецком тылу. Потом началось наступление наших войск, и таким же образом мы спрятались, когда немцы отступали, а они, отступая, старались выжигать деревни, выгонять население, но полностью это было сделать невозможно. Мы прятались на хуторе, пока не пришли наши войска.

Второй раз меня должны были забрасывать в тыл. Фронт установился. Это было зимой, и нужно было прыгать с парашютом. Выбрасывают тебя на оккупированную территорию, а там уже как-то надо было пристроиться, как-то жить, как-то кормиться.

Моя роль была очень маленькая, никаких героических подвигов я не совершал, хотя были моменты довольно сложные. Например, образовался партизанский отряд, который хочет воевать против немцев. А чем воевать? Голыми руками? Нужно оружие иметь, а его нет!

Первый раз так получилось. Я должен был узнавать сведения о тех событиях, которые вокруг меня происходят: какие войсковые части проходят через железнодорожный узел, какие составы, как танки едут, или идут артиллеристы или пехота. Это было просто. Поэтому, как минимум, нужно было посылать группу в несколько человек. Один из них, как минимум, должен был быть радистом, то есть уметь составить шифрограмму и передать её с помощью небольшой портативной радиостанции. Это было моё дело. А еще два-три человека должны были поставлять мне сведения. Мы с ними должны были договариваться о встрече, где-то встречаться.

Допускали серьезные ошибки. Вот, например: у меня все-таки почти высшее образование, и я примерно представлял, что такое взаимоотношения людей между собой, в том числе служебные и военные. Две девчонки и я оказались в немецком тылу на задании. На ночь я остановился в одной деревне, а им сказал переночевать в другой, чтобы вместе нас не видели. У меня хоть какие-то представления складывались по прочитанной революционной литературе о том, как себя должен вести подпольщик, или сам додумывал. На следующее утро девушки приходят:

– Борис, Борис, мы завербовали нового тебе помощника – Машу.

– Как завербовали?

– Она наша, комсомолка, она согласна работать на нас!

Вы представляете? Что я мог, ругать их за это? Они так себе работу представляли. Я говорю:

– Подождите, остановитесь! Скажите, пожалуйста, вы знаете фамилию этой вашей Маши?

– Нет.

– А кто у нее родители, вы знаете?

– Нет.

– А еще кого-то из родных знаете?

– Нет.

– А если она завтра расскажет всё своей подружке, а та пойдет в полицию?

Мы проработали в этой деревне несколько месяцев, до первого наступления наших под Москвой. Когда пришли наши войска, в нас видели врагов. Что мне запомнилось при штабе — первая встреча с нашими военными, радостная для нас встреча. А красноармеец и говорит: «Ну, это еще надо будет посмотреть, кто вы такие…» Меня как ножом резануло. Он говорил правду! Документов у нас не было, никто нам не верил. Все, кто был в партизанах, как правило, шли в штрафные батальоны, без всякого разбора. Никто не разбирался, как получилось, что ты попал в плен, почему столько сидел – не было этого. А что такое штрафные батальоны? Вот впереди задание: сегодня атака, наступать будут бывшие партизаны. Сталин сказал: «У нас военнопленных нет – у нас есть изменники Родины». Всё! К сожалению, так. Есть такое суждение, чем отличается правда от истины. Так вот истина – это суждение, которое не может иметь двух значений, а правда – это суждение, которое зависит от того, с какой точки зрения на него смотреть. Вот и вся разница. С точки зрения Сталина все военнопленные – изменники Родины. После первого задания я попал в тот штаб, который меня направлял на это задание. Там меня знали. А вообще, был и в немецком тылу, и в нескольких немецких тюрьмах, прошёл и несколько советских тюрем, и ГУЛАГ я прошел, и немецкий плен…

В третьей засылке девушка провалила нас. Но она не виновата, хорошая девчушка Анка. Фамилий своих мы не знали. Было такое правило: когда нас отправляли в группу к немцам, я знал состав своей группы только по тем фамилиям, которые нам скажут, а это, как правило, ненастоящие фамилии – конспирация. Анка и еще две девчушки находились примерно в 15 километрах от того места, где был я. В том районе находилась железнодорожная станция, и нам было очень важно иметь там своего человека, чтобы контролировать движение поездов. А что значит направить работать, люди мало себе представляли. Вот объявили: «Тут под Тарусой есть деревня Малые Волки. Завтра вы будете там подпольным работником». И никто нас к этому не готовил! Но надо же было как-то жить. Вот меня одного с парашютом забросили в немецкий тыл. Как Вы себе это представляете? Вы должны попасть в совершенно незнакомую местность среди совершенно незнакомых людей, и Вам надо же питаться, как минимум, каждый день. Кусок хлеба вам в первую очередь нужен, нужно было подумать о том, что поесть. Кто Вам просто так даст кусок хлеба? Представляете, Вы идете по деревне, ходите по домам: «Здравствуйте, дорогие. Хлебушка нельзя?..». Всё, другого пути-то нет. Вас закинули, и на следующий день уже проблема: Вы хотите кушать. А как достать хлеба? Никто этому не учил. У полковника, который нас провожал перед тем, как попасть в тыл, мы спрашивали: «Как кормиться?» Надо же как-то питаться…. «Ну, судя по обстоятельствам», – это всё, чему он мог нас научить. Так и находили, своим опытом, своими ошибками.
Когда нас забрасывали в тот раз, дело было летом, а забрасывали нас в гражданской одежде, значит, женщины были в юбках, платьях. Поверх этих платьев надевали армейские кальсоны. На каждой девчушке были кальсоны. Выбрасывали по команде: первый пошел, второй пошел, третий пошел – расстояние между каждым было несколько сот метров. Самолет хоть и с пониженной скоростью идёт, но всё-таки летит быстро. Один пошёл, а следующий уже успел проскочить метров 200-300. Потом надо было как-то внизу собраться, найти друг друга. А как? Ответ был один: «По обстоятельствам…» Вот и всё, чему нас могли научить…

Анка пошла продавать эти армейские мужские кальсоны на рынок. А кальсоны, которые она продавала, имели штамп. Поэтому, когда она стояла с ними на базаре, покупателей, конечно, нашлось много, и её местные новые полицейские, которых поставили немцы, те её и засекли: «Стоп, стоп, стоп. Ну-ка, девка, иди сюда. А откуда у тебя эти кальсоны?». К ней прицепились. Что бы Вы стали делать, попади в такие обстоятельства? Начинать по ходу врать не так просто, очень легко завраться. Тут ошибочку допустил в слове, там ошибочку и всё: «Постой, ты ведь только что сказал иначе».

Тут ещё случилось одно обстоятельство не в нашу пользу. В тылах у немцев независимо от нашего командования стали возникать партизанские отряды. Немцам об этом тоже стало известно через свою агентуру, через полицаев. Поэтому всякие попытки к организации партизанского отряда тут же пресекались самым жестоким образом: и расстрелять могли, и повесить могли. Поэтому когда её зацепили с этими кальсонами, первый вопрос был: откуда у тебя эти кальсоны? Она соврала. На втором допросе ей уже сказали: «Либо ты признаешься, что ты из партизанского отряда, либо мы тебя шлепнем тут же на месте». То есть, спасая свою жизнь, она подставляла нас всех. Дальше её стали расспрашивать, где остальные. Ни с кем посоветоваться она не могла. Мы общались где-нибудь поспешно в лесу, либо через записку – так назывался почтовый ящик. Вот я знаю, что моя девочка где-то в соседнем селе сумела пристроиться к какой-то бабке. Это ещё надо было суметь, чтобы кто-то тебя оставил в семье и согласился кормить. И работу кто даст? Кто за неё заплатит? Целый ряд вопросов, на которые нет ответов. И когда перед ней встал выбор: либо она признается, кто она есть на самом деле (это ей обещало более легкий исход, по крайней мере, жизнь, может быть), либо она должна была врать. Из моей организации, к счастью, она не всех знала. Она знала только тех, с кем я её познакомил. Поэтому она могла выдать только меня и еще одну нашу девочку.

В немецкой тюрьме я пробыл несколько месяцев. Было и хорошее отношение, было и плохое отношение. Всякое было.

9 мая 1945 года я находился на территории освобождённого Минска, работал на радиозаводе. Это была уже гражданская жизнь. Я значился героем войны, освободителем Белоруссии от немецких захватчиков, и работал инженером на восстановлении минского радиозавода, а фактически комсомольско-партийным работником. Утром по улице люди идут, перешептываются: «Война кончилась». Уже был подписан мирный договор, а мы, советские люди, боялись об этом вслух сказать, потому что были запуганы. Думали, что это неточно, это дело рук врага. Вот это мне запомнилось сильнее всего. Только когда через день объявили по радио, что немцы капитулировали, можно было громко об этом говорить.

Теперь хотите – верьте, хотите – нет сегодняшним учебникам истории Великой Отечественно войны. Сколько там вранья – уму непостижимо… На следующий день была демонстрация, так как о Победе уже официально было объявлено.

Пока меня еще никто не трогал. Это продлилось недолго. Через пару месяцев после Победы меня все-таки тронули, и начался советский период ГУЛАГа.

Я работал до того момента, пока меня не арестовали, когда выяснилось, что, оказывается, я – враг народа, изменник Родины, что меня давно надо было расстрелять. Прошёл почти год после этого, когда нас выявили советские органы. Узнал, что такое ГУЛАГ, как разбирают дела военнопленных, партизанов – позорище! Вы, наверное, не знаете, как поступали с партизанскими отрядами, которые появились, когда освобождали Белоруссию. Это тысячи, десятки тысяч людей…

Расскажу небольшой эпизод. Я сижу в особой тюрьме НКВД Белорусской ССР, ожидаю, что сегодня должно состояться заседание военного трибунала Минского военного гарнизона. Камера. В ней человек двадцать пять народу, их привезли с утра. Это все, кто должен пройти военную коллегию Верховного суда, который и должен решить нашу судьбу. Разные люди сидят, разные судьбы и разное отношение к жизни тут же проявляется. Был один дед, который всех уморил. Ему шел уже восемьдесят первый год. Он был генеральский кузнец, подковывал немцу коней. И вот он ждет решения суда. Интересный был дедок, с энтузиазмом. Нам всем хотелось жрать, так как паёк с утра давали маленький: кусочек черного хлеба на целый день. Как хочешь, так и ешь, хочешь – сразу, хочешь – раздели, тут зависит от характера. Дедок отличился тем, что у кого-то из соседей украл буханку хлеба и сожрал ее прямо сразу.

И еще один эпизод, который мне запомнился, для меня он был характерным. Сидим, ждем. Нас человек двадцать пять-тридцать в камере. По одному вызывают на заседание суда военного трибунала. И вот обратно заходит один молодой парень примерно моих лет. У него все спрашивают: «Ну, как?!». Обычно отвечают только одно: «пятнадцать», «двадцать», «пятнадцать», «двадцать» – то есть, сколько лет дают. Некоторые не возвращаются, это означает расстрел. Когда его вернули в камеру, откусывает с ожесточением сэкономленную горбушку хлеба, которую получил, и говорит: «Пятнадцать!». Мне это так понравилось, что я подумал: «Будет возможность, сделаю то же самое!». Подошла моя очередь. Суд военного трибунала, семь человек сидят, полковник, подполковник и еще кто-то:

– Признаете себя виновным?

– Нет, не признаю.

– Ну, рассказывайте.

Я начинаю рассказывать, а они сидят и между собой разговаривают, не слушают меня, бесполезно говорить.

– Признаете себя виновным?

– Нет, не признаю.

– Хорошо. Двадцать лет каторжных работ в северных лагерях.

Выводят меня, приводят в камеру. Я захожу, меня все спрашивают: «Ну, как?!». Я беру горбушку – и: «Двадцать!». Все-таки чувство юмора – это генетическое чувство. Это внутреннее отношение к самому существованию, так это можно назвать. Люди сидят в тюрьме – один мрачный, как не знаю кто, а другой способен даже смеяться. Чем они отличаются? Оказывается, отличаются. Так что, надо быть генетически правильно настроенным.

Сидел я в Воркуте. У МВД была сеть концентрационных лагерей, в которых отбывали сроки люди, осужденные по статье №58 – это политические заключенные. А по территории России они подразделялись по областям: Воркутлаг – там, где город Воркута, Норильсклаг – где Норильск, Мурмансклаг, то есть сеть, миллионы людей.

После ГУЛАГа устроиться на работу была возможность. Все великие стройки коммунизма велись руками заключенных инженеров и рабочих. По статусу они были просто заключенными ГУЛАГа за номером таким-то. Номер был указан на рукаве, чтобы удобнее было целиться, если заключенный побежит, на белом фоне черными жирными цифрами. У меня был номер Я-181.

Расскажу анекдот. Я работаю еще в заключении, в Воркуте, инженером. Только вместо паспорта у меня удостоверение на а/я 181 – это шифр почтового ящика. Письма уже разрешили. Я во Фрунзе уже писал письмо, мог переписываться. Мало того, разрешили съездить в отпуск туда. Я, имея срок за плечами, двадцать лет работ в ГУЛАГе, получил пропуск слетать домой на Родину. Если бы только это было анекдотом! Смешнее получилось другое. Я летел самолетом «Воркута-Москва», потом самолетом «Москва-Фрунзе». Так вот в самолете «Москва-Фрунзе» рядом со мной в кресле сидел какой-то генерал МВД. Мы с ним разговорились, я не стал скрывать, что рядом с ним сидит политзаключенный, у которого срок двадцать лет. Мало того, получилось так, что была задержка с посадкой из-за плохой погоды, а у меня денег с собой двадцать-тридцать рублей на карманные расходы. Мне пришлось попросить у этого генерала взаймы. Потом, уже во Фрунзе, позвонил ему, поехал и отдал долг. Мы разговаривали, как самые обычные люди, понимающие, что такое жизнь, никаких странных взаимоотношений у нас не могло быть.

После Воркуты я снова попал в Москву. При Академии наук есть Институт космических исследований, там я проработал более тридцати лет. Он был создан еще тогда, когда начались наши полеты в космос, нужно было развиваться. Решили создать во Фрунзе, подальше от Москвы, особое конструкторское бюро. До этого я работал в конструкторском бюро в местном ведомстве, а затем его решили передать Институту космических исследований. С этого момента у меня пошел академический стаж.

Не знаю, кто победил в войне, не могу сказать. Думаю, это все еще вопрос открытый. Чем отличается истина от правды? Есть на эту тему французский, по-моему, анекдот. Судья слушает дело. Один жалуется на другого: «Он меня оскорбил, он коленкой дал мне по заднице, в общем, оскорбил меня действием. Прошу соответственно его наказать». Судья обращается к другому: «Ну, а вы что скажете?». Другой рассказал, что все было наоборот. Так что, понятие «правды» размыто.

После войны, когда уже капитулировала Германия, жить было очень тяжело: карточки, полуголодное существование и т.д.. Представьте себе к нам шли продовольственные посылки из Западной Германии, гуманитарная помощь! Вот это не укладывалось в голове! Они признавали часть своей вины, делились своим не очень-то жирным куском хлеба. У немцев чувство вины, чувство раскаяния развито сильнее, чем у нас…

[1] Верненская женская гимназия была открыта в 1876 году на базе педагогических курсов. В Верненской женской гимназии в основном обучались дочери дворян, чиновников, духовенства.

[2] Театр Корша — русский драматический театр, крупнейший частный театр в России. Создан в Москве театральным предпринимателем Ф.А. Коршем вскоре после отмены в марте 1882 монополии императорских театров, 1-й спектакль — «Ревизор» Гоголя. К. т. славился сильной труппой.

Записала Татьяна Алешина.

www.world-war.ru