Я уже был совсем другим человеком

Ранее опубликованные воспоминания:
Вся обста­новка наводила тоску и чувство безнадежности 
Мне пред­стояла служба и меньше чем через год — встретить войну

Тем временем немцы приближались к нам. Они уже захватили Мартыкино, и наши пушки уже били прямой наводкой. Стали посвистывать пули, пока еще случайно залетающие, неприцельные. Стоял несмолкаемый грохот боя: били наши пушки, рвались снаряды и мины, свистели осколки. Это не была уже дуэльная стрельба, в укрытие не ходили, это был сплошной непре­рывный обстрел. Стреляли и мы без перерыва. Впрочем, перерывы были, когда командир батареи рассчитывал новую цель.

Ю.Р. Берковский

В один из таких перерывов все ушли в укрытие, а я, оставшись на орудии, присел за бруствером. Вдруг за моей спиной раздался страшный взрыв и одновременный удар по спине. У меня было впечатление, что кто-то изо всей силы ударил меня плашмя широ­кой толстой доской. Спина в первый момент онемела, и у меня промелькнула мысль, что это конец. Пошевелил плечом — ничего, вроде цел, оглянулся и не поверил глазам: за мной была воронка от мины, до которой я мог бы дотя­нуться рукой, что я и сделал, чтобы убедиться, что не спятил. Каким чудом меня не разнесло в клочья, не могу понять. На мне только порвало бушлат взрывной волной, и в лопатку попал малюсенький осколок. Потом от него остался след, как от татуировки. Довольно долго свистело в ушах, но скоро прошло. Уши ведь были защищены ватой.

В один из таких перерывов в стрельбе ко мне из укрытия вышел наш заряжающий Вася Савостьянов. Он сказал, что не может там больше быть в духоте, что я правильно делаю, что нахожусь на воздухе, и он хочет побыть со мной. Я сидел с левой стороны хода, а он пристроился справа. Немцы вели не особенно интенсивный обстрел, не вызывавший у нас особых эмоций, мы уже притерпелись к нему. Вдруг снаряд ударил в место, где находилась наша пушка. Я почувствовал удар в голень правой ноги и увидел, как ствол пушки медленно сползает вниз, на накатнике пузырится желтая пена. Я понял, что осколком пробит накатник, и он не может удерживать ствол в нужном поло­жении. Стон справа я сразу не услышал из-за свиста в ушах от грохота разры­ва. Я подбежал к Васе. Он лежал на боку, и на спине у него, чуть выше пояс­ницы, зияла дыра размером с куриное яйцо. Меня поразила чернота, уходящая в тело, и глубина этой дыры. Крови почему-то совсем не было. Я сразу вызвал всех из укрытия. Кто-то побежал за носилками. Я поддерживал голову и как-то в растерянности пытался положить его поудобнее. Все тоже суети­лись без пользы. И тут он сказал: «Всё, я уже не жилец». Помню, как все во мне запротестовало, и я стал убежденно говорить, что он будет жить, что все обойдется. Потом мы с Федей Федоровым понесли Васю на медпункт. При­гибаясь к земле, бегом дотащили его до санчасти. Там уже вызвали машину из дивизиона. Мы попрощались и побежали обратно на орудие. Потом узна­ли, что Вася скончался по дороге в дивизион.

Бой продолжался, наше орудие вышло из строя, и мы оказались как бы не у дел. В середине дня батарея потеряла связь со штабом дивизиона: одно­временно пропали телефонная и радиосвязь. Радист долго и безуспешно выкрикивал позывные в микрофон, но на приеме никого не было слышно. Опять и опять он повторял позывные, но с тем же результатом. Было непо­нятно, что случилось, куда делся дивизион. Потом мы узнали, что немцы взяли Петергоф и оказались у нас в тылу. Вскоре через нашу батарею про­бежали несколько бойцов-пехотинцев, к нам спрыгнули два человека. Лица у них были перепуганные. Сказали, что они из пехотного полка, который держал оборону перед нами, и что их немцы выбили, и они отступают. Что нам тоже нужно срочно бежать, пока целы. Сказав все это второпях, они побежали дальше. Вскоре показались и немцы. Они шли в полный рост, без перерыва строча из автоматов. Однако наша батарея их достойно встрети­ла. Пушки били прямой наводкой картечью. Застрочили пулеметы. У нас был счетверенный зенитный пулемет с очень большой плотностью огня и обычный «максим». Немцы тогда не любили лобовых схваток и, встретив такое сопротивление, залегли.

Через некоторое время к нам прополз политрук батареи. Он объяснил об­становку и сказал, что у батареи две возможности: бросить орудия и уйти или дожидаться темноты, и тогда с пушками, под прикрытием ночи отступить. Он спросил, что мы предпочитаем. Все, конечно, в один голос сказали, что без пушек не уйдем и продержимся до темноты. Политрук сказал, что другого ответа от нас и не ждал, и пополз к следующему орудию. Мы тем временем примостились, кто где за бруствером и ждали, что немцы пойдут на нас. Но они обошли нас с флангов. Нас обстреливали из автоматов и изредка били миноме­тами. То и дело с сухим треском рвались разрывные пули, разлетаясь скручен­ными в спиральки маленькими осколками. Несколько раз они ударяли в мою каску, но, кроме звона, никакого действия не производили. Темнело. Справа горел Розовый павильон, и на фоне пламени бегали силуэты людей. В этой обстановке я совсем забыл, что снаряд, поразивший Васю Савостьянова, и меня задел, вспомнил об этом, лишь когда нога разболелась. Оказалось, что маленький осколочек попал в середину голени, как раз в промежуток между большой и малой берцовыми костями. Брючина пропиталась кровью и стала твердой, как накрахмаленная. Но не только перевязать, но и посмотреть толком рану не было времени. Я чувствовал, что рана ерундовая и не обращал на неё внимания, мог ходить, только чуть прихрамывая.

Когда совсем стемнело, получили команду перевести орудия в походное положение. Ствол пришлось подвязать канатом, чтобы он не съезжал с лафета. Для перевода зенитной пушки в походное положение нужно, чтобы один чело­век подпрыгнул и повис на стволе. По штатному расписанию это должен де­лать третий номер. Но теперь никому не хотелось висеть на высоте под посто­янно пролетающими пулями. Произошло замешательство, я, вспомнив, что когда-то был третьим номером, подпрыгнул и повис. Мною овладело какое-то безрассудное мальчишество, я все время лез туда, где опаснее. Объяснить это можно глупостью юнца, которому нечего терять. А то, что я нужен родителям, что моя гибель для них будет ужасным ударом, не приходило в голову. У меня отнюдь не было убеждения, которое часто бывает у новичков, что меня не могут убить. Но была уверенность, что случиться должно то, что должно быть, и от своей судьбы не уйдешь. Кроме того, была какая-то жажда испытать себя.

Когда пушки были готовы к походу, последовала команда остаться на пуш­ках командирам орудий и первым наводчикам, а всем остальным идти на прорыв. Мы собрались в маленьком карьерчике. Командовать прорывом должен был парторг — старший сержант Ткаченко. Это был немолодой, как нам казалось, добродушный, но серьезный человек лет двадцати восьми, с простым, изъеденным оспой лицом. Звали его Иваном. Немцы заняли доро­гу, идущую из Петергофа на Мартышкино. Используя ее кюветы как окопы, заняли два барака, стоящие за ней, установили на чердаках пулеметы. Нашей группе под руководством Ткаченко предстояло взять правый барак, а другой группе, которой руководил сам комбат, захватить левый дом. Политрука уже не было в живых. Он погиб раньше.

Мы лежали за небольшим возвышением на краю карьерчика и ждали команды. Наконец Ткаченко закричал: «За Родину, вперед! Ура!», вскочил во весь рост и тут же упал, сраженный пулеметной очередью. Я находился ря­дом с ним и, вскочив вместе с ним, побежал вперед, крича «Ура!». До сих пор в памяти стоит в ушах мой слабый, нерешительный голос: «А-а-а!». И как будто не было других звуков вокруг. Но это только в первый момент, затем я уже все слышал, и главным звуком был бьющий где-то впереди немецкий-пулемет. Потом помню всё, как во сне. Мы были уже в кювете. Немцы бежа­ли. Увидел, как, вскрикнув, упал Ванька Голынский. Я подбежал к нему. Он лежал, по лицу текла кровь. Разрывная пуля угодила ему в каску с левой стороны над ухом. Пуля пробила в каске дыру сантиметра четыре в диаметре, развернув ее края внутрь. Сама пуля потеряла силу на каске, и ранило Ваньку только загнутыми внутрь краями каски. Рана была неопасной. Я дал ему индивидуальный пакет, которого у него почему-то не оказалось, и побе­жал дальше. Группа комбата выбила немцев из левого дома и подбиралась к соседнему. Сам комбат, спрятавшийся за большой железной бочкой, увидев меня поблизости, спросил, есть ли патроны? Я ответил — есть и подбежал к нему. У комбата исказилось лицо, и он заорал: «Ложись, мать твою…! Вон немцы за ящиками!». Но немцы оттуда, по-видимому, уже утекли, т. к. меня бы наверняка пристрелили: до ящиков было метров тридцать.

Немцев отбили. Мы собрались в кювете около дороги. Кто-то обнаружил поодаль раненого немца. Человек пять, в том числе и я, окружили его. Ком­бат что-то спрашивал у немца, но тот молчал. Комбат, очевидно, не зная, что с ним делать — мы сами были в пиковом положении, — приказал его расстре­лять. Поскольку я был рядом, то попал в число тех, кто должен был стрелять в немца. Командовать добровольно взялся Голынский. Когда по команде «Огонь!» все выстрелили, мой палец как-то сам собой не нажал на спусковой крючок, а после всех стрелять было уже смешно. Так я избежал этой миссии.

К тому времени на дорогу выкатили пушки, но одна из них, по счастью, наша искореженная, застряла на выезде. После безуспешных попыток ее вы­тащить, решили пушку подорвать. Для этого ее зарядили, в ствол насыпали камней, к спусковой ручке привязали длинную веревку. Рвали пушку уже без меня. Комбат, чтобы не соваться в Петергоф, не зная, что там делается, решил послать туда разведку. Спросил, кто хочет пойти на это дело. Вызвались трое, в том числе я. Командиром он назначил того младшего сержанта, который когда-то на меня настучал.

Наша группа в составе четырех человек отправилась в сторону Петерго­фа, пробираясь по кювету вдоль дороги. Вскоре мы услышали немецкую речь. Притаившись, поняли, что в кювете с другой стороны дороги сидит группа немцев. Слышно было, как кто-то из них набивает патронами магазин автомата. Мы проползли под самым носом у них и добрались до Петергофа. Притаившись за каким-то сараем, стали наблюдать. В городе были немцы. Немецкий офицер отдавал кому-то распоряжения. Младший сержант отпра­вил меня назад доложить ситуацию, а сам с двумя другими остался наблю­дать дальше. Я пополз обратно. Когда пробрался мимо немцев, решил, что хватит ползти и, поднявшись во весь рост, побежал наискосок по полю к на­шим. По глупости не учел, что бежать пришлось по месту, хорошо освещен­ному горевшим неподалеку сараем и немцам я был прекрасно виден. Они открыли огонь, вокруг меня неслись трассирующие пули. Но мне везло — ни одна меня не зацепила. Прибежав, доложил обстановку комбату, после чего он решил двигаться по железнодорожному полотну на Ораниенбаум, который, по его предположению, не был сдан немцам. Ехать по шпалам на гусе­ничных тягачах с пятитонными пушками на прицепе — дело непростое. Мы медленно продвигались, таща в конце колонны пулемет, чтобы отстреливать­ся, если немцы вздумают нас преследовать, но тогда они ночью не воевали, а спали, выставив дозоры. Дозор, который обстрелял меня, когда я бежал, пост­релял лишь немного нам вслед. Они были уверены, что все равно возьмут Ленинград, зачем же связываться с какой-то кучкой матросов, к тому же достаточно отчаянных, чтобы испортить ночной отдых.

Дорога была трудная. На мосту через небольшую речушку застряла одна пушка. На звук надсадно тарахтящего тягача немцы начали бить из миномета и довольно точно. Один из краснофлотцев был убит, ему размозжило голову, и наружный борт кузова был забрызган кровью. В конце концов, подпилив шпа­лу, мы вытащили пушку и отправились дальше. Уже рассветало, в Ораниенба­ум въехали около 6 часов утра. Никто нас на подступах к городу и даже на окраине не остановил, мы не видели ни дозоров, ни боевого охранения. Захоти немцы взять Ораниенбаум, они могли бы сделать это без единого выстрела.

Только когда мы вышли из окружения, я почувствовал, что разболелась нога. До этого как-то было не до нее. Еще я, да и все почувствовали и уста­лость, и голод, и все перекрывающее желание спать. Мы двое суток почти не спали и ели только один раз. Добравшись до дивизиона, оказавшегося имен­но в Ораниенбауме, мы жаждали наесться и повалиться спать. Но только пришли на камбуз, как начался налет Юнкерсов на город, и повара, всё по­бросав, разбежались кто куда. Помню, как главный повар ползал на брюхе под автомашиной, словно она могла его защитить. Мы от души смеялись — ведь нам, только что выбравшимся из пекла, бомбежка была не страшна. Бомбы рвались, зенитки хлопали, а мы хотели есть и, не дождавшись поваров, залезли в камбуз и наложили себе по полной миске макарон.

Разместили нас в опустевшей одноэтажной казарме. На плацу перед ней мы поставили пушки и завали­лись спать на койках без мат­расов. Поспали часа три и при­нялись чистить винтовки. В Ораниенбауме мы пробы­ли двое или трое суток. Все это время город интенсивно обстре­ливали и бомбили. Немцы были в воздухе полными хозяевами; наших истребителей было мало, да и не могли они тягаться с Мессершмитами при всем отчаянном героизме летчиков. В эти дни был убит при артиллерийском обстреле Федя Федоров. Похоронили мы его, завернув в одеяло, рядом с нашим расположени­ем на краю парка. В противогазе у него я нашел его фотографию и взял на па­мять. Она хранится у меня и сейчас. Вскоре на паромном судне нас от­правили в Кронштадт. Погрузка и ко­роткое плавание было нелегким: порт постоянно бомбили. Бомбили и в море, но все обошлось — мы остались целы и невредимы. Батарея выгрузи­лась в кронштадтской гавани, и мы вста­ли поодаль в небольшом скверике. Нас тотчас окружили кронштадтские моряки. Мы чувствовали себя перед ними — тыловиками такими бывалыми вояками, что дальше некуда. Впрочем, вид у нас был, действительно, боевой. Многие были перепоясаны пулеметными лентами с гранатами за пазухой, кое-кто был ранен и с гордостью фигурял своими бинтами, а кузов нашего тягача, к довершению всего, был заляпан кровью. Так что вид наш действительно внушал почтение.

Вскоре мы отправились на новую огневую позицию. Я с мальчишеской гордостью болтался на сиденье, прикрепленном на ходе пушки, чтобы в нуж­ных случаях тормозить. Это место полагается занимать первому наводчику, но когда мы выбрались из окружения, на последней пушке ехать сзади всех не нашлось желающих. Дьяченко медлил, и я узурпировал место у тормоза.

Так закончился первый этап войны в моей жизни и самые напряженные в нем последние дни, унесшие столько людей. За эти трое суток батарея поте­ряла более тридцати человек. Каждый третий из нас погиб в боях за Петергоф. Для меня же лично эти дни были поучением, данным свыше. Меня, как не­смышленого котенка, потыкали носом и дали понюхать, что такое война и многое другое. После этих дней я уже был совсем другим человеком, и след от этих дней остался на всю жизнь. За эту операцию наш комбат лейтенант Харитонов получил орден Красной Звезды, и через некоторое время его заб­рали на повышение. Дивизиону же за действия на подступах к Ленинграду присвоили звание гвардейской части. Но я гвардейского звания не получил, так как ко времени выхода приказа был уже в другой части.

Продолжение следует.

Источник: Военно-исторический архив №5 (77)