Я не верил, что нашей жизни пришел конец

Ефим Николаевич Купреев родил­ся в 1919 году. В январе 1940 года окончил Харьковское бронетанковое училище. С первого дня войны — на фронте. Был командиром взвода 26-й танковой бригады. Был ранен, попал в плен. Из плена совершил пять побегов. Затем в составе 24-го отдель­ного штурмового стрелкового батальо­на освобождал Польшу. Закончил бое­вой путь в Праге, будучи командиром взвода 91 -го танкового полка.

Первые бои

Перед самой войной после окончания училища меня направи­ли командиром танкового взвода в 26-ю танковую бригаду, на базе которой был потом сформирован 67-й танковый полк. На его вооружение поступили средние и тяжелые машины Т-34 и КВ. Новую боевую технику мы изучали ускоренными темпами. Нарком обо­роны С. К. Тимошенко требовал, чтобы армейская жизнь и учеба про­ходили в условиях, приближенных к тем, что могли возникнуть в случае войны. В бригаду зачастили проверяющие. Не раз приезжал командую­щий Особым военным округом, а также начальник Генерального штаба генерал армии Г. К. Жуков. Обстановка была тревожной.

Ранним утром 22 июня 1941 года мы с Колей Петренко, старши­ной-сверхсрочником, проснулись от разрывов бомб, падавших на аэродром примерно в двух километрах от дома, где мы снимали квартиру. Пока мы гадали, что это такое: диверсия, война или что-то еще, услышали сигнал боевой тревоги. Быстро собравшись, побежа­ли к своим танкам, завели моторы и поспешили в район сосредото­чения. Замаскировавшись в лощине, стали ждать боевого приказа. Через какое-то время увидели, как по дороге, идущей из Перемышля в сторону Львова, пошли машины и подводы с первыми ранеными и с женщинами с детьми. Это эвакуировались семьи военнослужащих. Вдруг над небольшой колонной появились два немецких самоле­та. На бреющем полете, они обстреляли колонну. Послышались сто­ны и крики. Кто мог, выпрыгивал из подвод и машин. Самолеты раз­вернулись и снопа пулеметными очередями прошлись по беженцам. Так я впервые собственными глазами увидел ужасы начавшейся войны.

Наш 67-й полк, входивший в состав 34-й танковой дивизии, всту­пил в бой с фашистами буквально в первые часы после начала бое­вых действий. На львовском направлении против нас было сосредо­точено огромное количество танков и артиллерии. В воздухе «хозяй­ничала» вражеская авиация. У нас ее почти не было. Мы делали все, чтобы сдержать наступление фашистов, но обстановка складывалась все трудней и трудней.

6 июля немцы использовали против наших танков неизвестную нам горючую жидкость. Она прожигала броню, а у членов экипажа заго­ралось обмундирование. Это вызвало серьезное беспокойство тан­кистов, все время приходилось учитывать, чтобы поблизости была вода. Лишь во время войны в Корее нам стало известно, что это напалм. В боях под городом Броды в моем взводе из шести легких танков Т-26 осталось в строю только три. В других подразделениях нашего полка тоже были большие потери. Но и немцам досталось крепко. «Русские танки KB и Т-34 потрясли наше воображение. Я бью, а он идет! Я же бью точно в лоб, а он все равно идет! После пяти выстрелов я простился со своей пушкой и еле-еле остался в жи­вых» — так писал домой своим родителям один немецкий артилле­рист. В перерывах между боями командир полка подполковник Ни­колай Дмитриевич Болховитин рассказал нам:

— Вчера в горячке боя танк KB командира батальона Мазаева пошел на таран. Фашистский танк был разбит, а у нашего заглох мотор. Немцы обратили внимание на неподвижный русский танк. Под­ползли поближе, залезли на броню, стали стучать коваными сапога­ми по броне. Внутри молчали. Немцы решили отбуксировать KB к себе. Подошел их танк, тросом зацепил KB и рванул. Танк ни с ме­ста. Рванул еще раз и потащил. Но тут заревел мотор KB — он за­велся в движении. Механик-водитель схватился за рычаги. Трос на­тянулся, как струна. Кто кого? Но наш мотор мощнее, и масса KB больше. Фашистский экипаж сумел выпрыгнуть из машины, а сам танк почти новенький достался нам.

Полк наш вместе с другими частями переместился на юго-запад­ную окраину города Дубно. Немцы захватили его на второй день войны и укрепляли оборону, чтобы обеспечить продвижение своих войск через Дубно на Винницу.

Приказ нашего командования был краток: «Контрударом выбить врага из города Дубно».

Развернулось жесточайшее танковое сражение. Усилиями 34-й танковой дивизии и отдельного танкового полка под командованием майора Волкова оборона врага в течение дня была прорвана.

Участвовал в наступлении и мой взвод. Три наших танка уничто­жили два вражеских и несколько огневых точек. Но и в моем взводе не осталось ни одной неповрежденной машины. Мне, контуженному и раненному, с трудом удалось выскочить из горящего танка. Не луч­ше обстояли дела и в других взводах. Там тоже не осталось ни од­ного боеспособного танка, а командир роты лейтенант Коробко был убит в танке и сгорел.

Лучше других проявили себя в бою танки Т-34 и КВ. На броне каж­дого из них было по десять и больше вмятин от попаданий снарядов в башню, лобовую часть танка и его борта, но сквозных пробоин не было. Приходилось лишь сожалеть, что эти танки поступили на воору­жение Красной Армии только в конце 1940 года. В нашей дивизии их было не больше 10 %.

Советские средние и тяжелые танки крепко расправлялись с тан­ками и пушками врага. Расстреливали, давили их и таранили. Нема­ло удалось захватить и немецких танков T-III и T-IV, вполне пригод­ных для боя. По инициативе командира дивизии полковника И.В. Васильева была создана диверсионная группа из тринадцати трофей­ных танков. Были отобраны надежные экипажи, которые ознакоми­лись с немецкой техникой, с особенностями ведения боя на ней. Эту операцию мы между собой называли «Чудом». Возглавить группу по­ручили заместителю командира полка по политчасти старшему по­литруку Гурову. Он был участником войны с Финляндией, отлично водил танк, быстро принимал решение.

Рощами в темноте танки должны были проникнуть в расположе­ние гитлеровцев. Потом им надо было по одному, с небольшими интервалами «втереться» в колонну танков противника, вытянувшую­ся по дороге, и ждать сигнала Гурова — красной ракеты. По этому сигналу каждый танк должен был расстрелять стоящие впереди ма­шины, а потом, пользуясь начавшейся суматохой, возвратиться в рас­положение своего полка.

Так все и сделали. К рассвету в нашем саду стояло двенадцать танков. Не вернулся лишь один. Он сгорел, а экипаж благополучно выбрался из окружения противника. «Чудо» свершилось. 16-я танко­вая дивизия врага утром не смогла перейти в наступление на Дубно.

Многие из нас хотели попасть в эту диверсионную группу, но раненых и контуженых брать было запрещено. Наперебой бойцы и командиры пересказывали детали этой операции.

Когда противнику все же удалось подтянуть дополнительные силы к Дубно, они буквально навалились на нас. Само­леты сбрасывали бомбы и строчили из пулеметов с такой низкой высоты, что было видно, как летчи­ки грозили кулаками.

Наши потери увеличивались. Погиб отважный командир полка Н. Д. Болховитин. От разрыва сна­ряда погиб и старший политрук Гуров. Кроме опе­рации «Чудо», он известен был еще и тем, что в самом начале войны пленил немецкого генерала и привез его в танке на командный пункт дивизии.

Немцы усиливали давление. Каждый день и час мы с нетерпением ждали обещанную помощь. Но с большей частью 8-го механизированного корпуса и его командующим генерал-майором Рябышевым связь была потеряна, а другие соединения, как нам стало известно позже, пробиться к нам не смогли.

В это самое тяжелое для нас время из штаба Юго-Западного фронта в штаб дивизии поступил приказ, уничтожить танки противника, находившие­ся в белгородских лесах в 15—20 километрах от Дубно. Танков было около двухсот. В нашей же ди­визии на первый день было триста, а теперь оста­валось не более шестидесяти. Боеприпасы и горю­чее были на исходе. Много было раненых. Но ру­ководитель группировки бригадный комиссар Н. К. Попель дал приказ перейти в наступление.

Я тоже принимал участие в этих боях, но не в должности командира взвода, а заряжающим на танке Т-34. И считал, что мне очень повезло. Эки­пажи машин были сборными — из командиров, оставшихся без танков. В бою мы уничтожили два фашистских танка и много пехоты. Раздавили бо­лее десяти машин и мотоциклов.

Бой длился с утра до вечера. Когда кончились снаряды, командование приняло решение увести танки километров на пятнадцать в другой лес, взяв с собой оставшихся без машин танкистов. Под обстрелом мы на своем изуродованном танке доб­рались до места сбора. Постепенно сюда собира­лись все уцелевшие экипажи. Многих мы не дож­дались, в том числе и общего любимца, дважды ор­деноносца командира 34-й танковой дивизии пол­ковника И.В. Васильева. Потом мы узнали, что они вместе с комиссаром Немцовым погибли.

Забегая вперед, скажу, что в 1985 году на юго-западной окраине Дубно был сооружен Мемориал героям танковых сражений 1941 года. В 1988 году я был приглашен в Дубно и вместе с сыном возла­гал цветы к дорогому для меня памятнику. На мра­морной плите в числе первых я прочитал фамилии командиров 34-й танковой дивизии полковника Васильева и 67-го танкового полка подполковника Болховитина.

Тогда же, в начале июля 1941 года, собравшись в лесу, мы провели разведку и поняли: противник ушел в сторону Киева не менее чем на 25 кило­метров.

Было принято решение привести в негодность оставшиеся неисправные танки и по-пехотному выходить из окружения. Построившись в колонны, мы двинулись на восток, надеясь соединиться с Красной Армией. Шли, в основном ночами, по ле­сам и болотам. Помню, как однажды рано утром вылезли из трясины, сняли с себя грязные и тяже­лые комбинезоны. Стало очень холодно, а дож­дик, как назло, пошел еще сильнее. Мы увидели копны из осоки и залезли в них, чтобы согреться. Это не очень помогло. Хотели есть, попить чего-нибудь горячего. Решили послать трех человек за продуктами в ближайшее село. Они не вернулись. Мы слышали оттуда выстрелы.

Я заметил, что командир одного из моих экипа­жей старший сержант Демидов держит в руках ре­вольвер и как-то странно себя ведет. Я подошел к нему, спросил, что с ним? Он ответил, что, кроме плена, рассчитывать больше не на что. А чем по­падать туда, лучше пустить пулю в лоб.

— Ведь вы сами нас гак учили, товарищ лейте­нант, — сказал Демидов.

Я стал убеждать его, что стреляться нельзя. Мы это всегда успеем сделать. А вот взять себя в руки, выжить и пробиться к своим намного труднее. Я не верил, что нашей жизни пришел конец. Если все, попавшие в окружение, начнут стреляться, никакой пользы стране это не принесет. Демидов немного успокоился.

Грязные, мокрые и голодные мы продолжали свой путь на восток. В стычках с фашистами теря­ли боевых друзей, прошли более ста километров. Встретили какую-то речушку. Видели мост, но ре­шили, что безопаснее для нас будет перейти вброд. Сняли с себя одежду и пошли. Когда подходили к другому берегу, нас осветили ракеты. Поднялась стрельба. Были убитые и раненые. Оставшиеся в живых лежали на земле, над ними рычали овчарки. Сопротивляться было бесполезно. Немецкий сол­дат ударил меня сапогом, а потом чем-то острым ткнул в ногу. Пошла кровь. Дыхание овчарки возле моей головы я и сейчас ощущаю.

Наверное, немцы заранее знали о нашем дви­жении, устроили засаду. Вот так я и попал в плен.

Скажу честно: было очень обидно и страшно. А фашисты радовались, смеялись, торопили нас: «Шнель! Шнель!» Опустив голову, я шел как и все. Скрипел зубами и шептал сам себе: «Нет, я не ста­ну пленным и вашим рабом. Я не перенесу этого позора. Все равно убегу или предпочту смерть». Такую я дал себе клятву.

Нас привели к какому-то сараю, втолкнули туда. В сарае было много людей. Здесь в какой-то чугу­нок я вложил свою карточку кандидата в члены ВКП(б). Перед этим приложил ее к сердцу, слезы выступили на глазах. Подвернувшейся палкой за­копал чугунок под край сарая.

Рано утром фашисты, проверив у всех карманы, присоединили нашу группу к большой колонне и погнали в сторону города Проскурова. По дороге нас обстреляли. Конечно, это были наши. Все за­легли. Немцы открыли ответную стрельбу. Я увидел, как несколько пленных вырвали оружие у одного из конвойных, застрелили его. Мы тоже нава­лились втроем на ближайшего немца, отняли у него автомат, придушили его и застрелили собаку. Пос­ле вся наша колонна разбежалась по кустам и ржаному полю. Не знаю сколько, но, наверное, километров двадцать я бежал, шел и полз, где как приходилось. Еще раньше, до плена, переходя реку и болота, я, наверное, простудился. Бросало то в жар, то в холод, начался сильный кашель. Почув­ствовал большую слабость. Понял, что дальше идти не смогу. В селе Онишковцы Грицевского района Хмельницкой области я попросился в дом к одной старушке примерно 75—80 лет. Звали ее Ганна Полищук. Под этой же крышей в другой части дома жил ее брат Макар. Он когда-то работал председа­телем колхоза, был коммунистом. Мы с ним быстро подружились, вели разные, иногда очень откро­венные разговоры. Но о том, что я военный чело­век и убежал из плена, даже ему я не признался. Сказал, что я украинец из Сумской области. Родил­ся в 1923 году. Сопровождал грузовой поезд, нас разбомбили, а меня контузило. Теперь пробираюсь домой. Я был худощавый, небольшого роста, с чу­бом, выглядел моложе своих лет, поэтому мне по­казалось, что моя придуманная биография не вы­зовет ни у кого сомнений. Только намного позже я понял, что не все до конца продумал. Если бы я погиб, мои родители никогда бы ничего обо мне не узнали. Значит, надо было кому-то довериться. Тем более, что мне встретилось очень много хоро­ших людей. И они верили, что Красная Армия обя­зательно одержит победу над фашистами.

В разговоре с местными ребятами я не раз го­ворил об этом и заметил, что они прислушиваются к моим словам. Похоже, они считали меня челове­ком, имеющим отношение к военной службе. Мои советы не идти в полицию слышали некоторые из них. Узнал об этом и местный полицай Петр Басюк. Однажды, встретив меня на улице, он три раза ударил меня кулаком в лицо и пригрозил отправить в районную полицию или еще дальше.

Я все чаще стал думать о том, чтобы уйти в сторону фронта. Но двинуться в далекий путь в одиночку, да еще не полностью оправившимся пос­ле контузии, я просто боялся. Погибну где-нибудь в пути без всякой пользы, а для родителей так и останусь без вести пропавшим.

Жизнь моя в селе продолжалась. Пропитание добывал сам: ходил по полям и собирал колоски, вручную молол зерно. Собирал после уборки на полях свеклу и картофель. Ходил на ток, чтобы хоть в карманах утащить немного зерна. Однажды ста­роста Кухаль крепко избил цепом моего товарища по мытарствам Колю, тоже жившего в селе. Мне удалось убежать незамеченным.

Некоторые женщины села сочувствовали мне. Они сами ничего не знали о судьбах своих сыновей, — приносили мне что-нибудь из еды. Через много лет в своих письмах (а их у меня большая пачка) они вспоминали о тех тяжелых годах и даже извинялись, что им нечем было тогда меня накормить.

Наступила поздняя осень 1941 года. С фронта шли нерадостные вести. Немцы хвастались в своих и украинских газетах новыми успехами. Потеряв надежду на победу Красной Армии, кое-кто из мо­лодежи начал устраиваться на службу к фашистам. Но вдруг неизвестно какими путями в село пришла весть о разгроме немецких войск под Москвой. Это было очень радостное известие. Люди поверили, что наступил перелом в войне.

Услышал я и о том, что тех, кто был в плену, не разбираясь в причинах, называют изменниками Родины и наказывают. Преследуют и ближайших родственников. Я очень переживал и не хотел, что­бы о моей судьбе узнали дома. Надеялся, что пра­вительство потом все-таки разберется и поймет, что абсолютное большинство из нас не виновато.

Днями и ночами я думал о том, что же сделать такое, чтобы мог честно глядеть в глаза своим ро­дителям, братьям. Грише и Пете, сестрам Шуре и Кате, которые были до кровинки воспитаны в духе любви к Родине и Красной Армии, а я, как стар­ший брат, — был всегда для них примером.

Решение мое было такое: надо помогать людям, в чем только смогу, а тем временем искать связь с партизанами.

Здоровье мое, однако, становилось все хуже. Простуда оказалась затяжной, начались осложне­ния. Лицо и шея покрылись гнойной экземой, на­рывало в ушах, болели ноги. Надо было идти в районную больницу. Кто-то из жителей села пода­рил мне шинель, но предупредил: если немцы уви­дят — отберут. Я ее сильно обрезал, получилась она смешной, но зато я был спокоен, что никто ее у меня не отберет. Лицо я перевязал платком. И вот однажды в таком виде я встал перед зеркалом, посмотрел на себя и, сморщившись от увиденного, прошептал: «До чего же ты докатился, товарищ лейтенант Купреев!» Было до слез обидно и очень тяжело на душе.

Зимой я все же пошел в аптеку в другое село. В аптеке неожиданно встретил знакомую медсест­ру из нашего танкового полка Аню Мудрик. Я ей рассказал все, что знал о ее брате, с которым вместе служили. Аня была родом из этих мест и при отступлении наших войск осталась здесь. Ка­кая-то женщина стояла в аптеке и, видимо, слыша­ла наш разговор. Когда я вышел из помещения, она догнала меня и предупредила, что Аня дружит с переводчиком немецкого комиссара района и мо­жет меня выдать. Я вернулся в аптеку и предупре­дил Аню, чтобы она держала язык за зубами. Если же со мной что-то случится из-за нее, то я в этих краях не один. Аня пообещала, что никогда и нико­му обо мне не расскажет. Но чтобы подстраховаться, я в тот же день ушел на несколько дней в село Красилово, в сорока километрах от села Онишковцы. В дороге сильно обморозился.

Наконец-то эта проклятая, холодная и голодная зима закончилась. Для меня она была не фронто­вая, но скажу откровенно: если бы я был в армии, то все свои невзгоды, трудности и опасности пе­реживал бы вместе с товарищами намного легче, чем здесь, оказавшись в унизительном, нищем и бесправном положении.

Началась весна 1942 года, а вместе с ней и массовый угон населения в Германию. В первую отправку из села Онишковцы назна­чили и меня. Я стал искать повод, чтобы избежать отправки. Растер еще не окрепшую после экземы кожу, и на медицинской комиссии в Грицеве меня забраковали.

Примерно через месяц состоялась вторая от­правка. Мне в этот раз избежать ее не удалось. Товарные вагоны были набиты людьми. Охраняли нас полицаи, которые все время были пьяными. На рассвете я со своим товарищем по судьбе Колей совершил побег. За нами сбежало еще примерно с полвагона. Все разошлись в разные стороны не­большими группами. Пройдя километров двадцать пять, мы опять пошли в сторону железной дороги, надеясь что-нибудь услышать о партизанах. Мы узнали, что недалеко отсюда был пущен под откос немецкий эшелон. Свалившиеся вагоны мы потом видели своими глазами. Местные жители говори­ли, что партизаны приходят неизвестно откуда, а затем уходят. Мы немало бродили в этих местах, но ниточки для связи так и не нашли. Пожилой че­ловек, сидевший в железнодорожной будке, посо­ветовал нам держаться подальше от железной до­роги, потому что немцы очень обозлены и хватают всех подряд. Но мы расхрабрились и сели на про­ходящий товарный поезд, идущий до станции Шепетовка. Планировали спрыгнуть с поезда, не до­езжая до станции, но все подходы к ней охраня­лись полицаями и мадьярами. Пришлось ехать до самой остановки, и сразу же к нам подошли два немца и повели к дому с высоким забором. Один немец зашел в дом, другой остался с нами. Посто­яв минут пять, он на ломаном русском языке пре­дупредил, чтобы мы никуда не уходили, иначе нас убьют, и тоже пошел в дом.

Как только он скрылся за дверью, мы с Колей переглянулись и рванули через огороды. Под вечер мы уже подходили к своему селу Онишковцы. Но нам опять не повезло. Встретился староста Кухарь. Он подъехал на коне и возмущен­но спросил: «Это когда же, наконец, вы уедете?»

На всякий случай я ушел в другое село — в Большую Шкаровку. Через несколько дней осторож­но вернулся в Онишковцы. Мне сказали, что в селе знают о нашем побеге, но полицаи нас пока не ищут.

Меня еще раз отправляли в Германию, но уже не под фамилией Соболь, как я назвался в селе, а под другой — вместо одного из местных хлопцев. Его родители попросили меня это сделать. И я снова бежал из поезда.

Во время одного из своих побегов я сделал крюк и заглянул в тот сарай, где спрягал свою канди­датскую карточку. Но ничего в разваленном коров­нике не нашел.

Тюрьма и новый побег

В начале сентября 1942 года в хату, где я жил, зашел с полицаем начальник районной полиции Рудь. Я знал его в лицо. С поднятыми руками меня вели по селу. Потом до Грицева — километра пол­тора — мне разрешили держать руки за спиной, а через сам райцентр опять заставили идти с подня­тыми руками. В комендатуре Рудь толкнул меня в одиночную камеру. Просидел я там всю ночь. Слы­шал, как при вечернем обходе немецкий комиссар, проходя мимо моей камеры, громко кому-то ска­зал: «Соболев! Соболев зер гут!». Я понял, что он кого-то хвалит за то, что поймали меня. Чего толь­ко я не передумал за эту ночь. Почему меня назва­ли Соболевым, а не Соболем? За кого они меня принимают? Что обо мне знают? И как мне себя вести?

Мне очень не хотелось верить, что на меня до­несла медсестра Аня. Уж тогда мне точно конец, будет известно, кто я. А если приплюсуют все мои побеги и все мои разговоры в селе — не миновать гестапо. А там после пыток — в расход. После всех размышлений я принял решение: говорить о себе буду то, что говорил в Онишковцах. Утром вызвали меня на допрос. Я отвечал, как планировал. Обра­щались со мной удивительно вежливо. У меня даже мелькнула мысль, что отпустят.

В полдень вызвали к комиссару еще раз. Я не понял, что он говорил, но меня повели во двор, где стояла большая крытая машина, а рядом — броневичок. Я залез внутрь машины и по знаку немца взялся руками за поручень над головой. Так и сто­ял всю дорогу. В машине сидело семь эсэсовцев, у ног их лежали овчарки. Под охраной броневичка мы ехали в направлении города Староконстантинова. Я знал, что там находилась гестаповская тюрь­ма, догадывался, куда меня везут, и думал, что это моя последняя дорога. Я вспоминал своих родных, мысленно прощался с ними.

В какой-то момент мне захотелось выпрыгнуть из машины с таким расчетом, чтобы меня застре­лили, а не мучили зверски в гестапо.

— Вот и попалась большевистская собака! — принимая меня от конвоиров, сказал тюремный начальник Плащук. Он повел меня по коридору, остановился возле одной из камер и ткнул чем-то тупым в живот. Я вскрикнул. Он открыл камеру и грубо толкнул меня в нее.

Я огляделся. В камере было человек пятнадцать. Они лежали на полу полураздетые, головами к сте­нам. От сильной жары и скопления вонючего воз­духа дышать было очень тяжело. Около двери сто­яла «параша», бак ведер на десять. В двери было сделано небольшое окно с железной решеткой. В противоположной от двери стене ближе к потолку я заметил маленькое круглое отверстие.

В первый же день я стал свидетелем того, как волоком в нашу камеру притащили избитого до полусмерти раненого партизана Корзуна. На доп­росе его били о цементный пол и, наверное, все отшибли. Через несколько дней его от нас забрали. Потом в камеру попал сбитый под Шепетовкой летчик. Его тоже избили, а вскоре отправили в лагерь военнопленных.

Дней через пятнадцать вызвали и меня на доп­рос. В комнате было двое: здоровенный гестапо­вец и переводчик. Первым делом меня спросили, кто я и откуда. На ломаном украинском языке я уверенно рассказал свою выдуманную биографию. Гестаповец через переводчика задавал мне вопро­сы. Спросил, почему я не хочу ехать в Германию? Я ответил, что очень даже хочу, но долгое время сильно болел. Показал им бледно-синие пятна на лице и на шее, оставшиеся после экземы. Мне показалось, что они поверили мне.

А кого вы знаете в Грицевском районе или в селе, где вы живете, из коммунистов, комиссаров и офицеров, которые скрываются и ждут Красную Армию? — был следующий вопрос. Ответ я приго­товил заранее, был готов к такому вопросу.

Люди из-за войны стали очень скрытными, а я для них человек чужой. Они просто боятся мне говорить об этом.

Затем меня попросили назвать место своего рождения, адрес родителей. Я ответил, как заду­мал раньше:

— Сумская область, Серединобудский район, деревня Викторовка.

Назвал и все окружающие села. Я знал эти ме­ста, хотя на самом деле родился в Брянской обла­сти. Но сразу же за нашим огородом начиналась Украина. В детстве я облазил там все места, в том числе и деревню Викторовку.

Переводчик внимательно следил по карте, за­давая дополнительные вопросы. Я заметил, что он ловит меня и уже начинает злиться. Вдруг гестапо­вец повысил голос, а переводчик вообще заорал: «Ты нам все врешь! Ты не украинец, ты русская собака! Мы знаем, кто ты такой!»

И начал меня бить резиновой дубинкой. «А фа­милия твоя не Соболь, а Соболев! Да! Да! Со-бо-лев!» —, кричал переводчик и опять лупил меня ре­зиновой дубинкой. Я понял, что они ищут какого-то Соболева. И решили, что это я и есть. Мне давно хотелось изменить неудачно подобранную фамилию Соболь на более похожую украинскую «Собан», но особой нужды в этом не было. А теперь подошел момент: «Я не Соболь и не Соболев, я Собан. Мою фамилию просто неправильно записали, когда я пришел в село».

После короткого разговора с немцем перевод­чик угрожающе произнес: «Вспомни все! От начала и до конца и не вздумай опять врать! Все равно скажешь и за все ответишь!» Меня увели в каме­ру. А в ней мои товарищи сразу начали меня отха­живать разными примочками, сочувствовали и спрашивали, кто и как бил.

Придя в себя, я начал все обдумывать. Прежде всего, сделал вывод, что медсестра обо мне ничего не сообщила, но какие-то сведения на Соболева у них есть. После допроса им, видимо, стало ясно, что я совсем не тот, кого они ищут. Но раз попался к ним, они будут выжимать из меня все, а потом все равно пустят в расход.

Время шло. В камере было невыносимо жарко. Почти не кормили. Многие из нас, в том числе и я, падали в обморок. Однажды открылась дверь, и охранник с ухмылкой сказал:

— Принимайте! У вас таких еще не было.

Привели священника. Настоящего батюшку с крестом и длинными волосами. Каждое утро он вставал рядом с парашей и долго молился. Мы просили, чтобы он и за нас замолвил словечко. Посадили его за то, что красноармеец, бежавший из плена, скрывался у него в сарае. Но священник об этом не знал. В гестапо же проведали о крас­ноармейце, когда он уже покинул сарай и вместе с дочерью священника ушел в лес. Священника вско­ре все-таки освободили.

Недели через две после первого допроса меня вызвали на второй. На этот раз, когда я отвечал на вопросы, они старались меня сбить с толку, на чем-то поймать. Но почему-то уже не били. В конце допроса переводчик сказал, что они сохраняют мне жизнь и дают возможность поехать в рейх. Я сразу же выпалил:

— Спасибо за доверие. Я обязательно поеду, и буду честно трудиться.

Вернувшись в камеру, я не скрывал своей радос­ти. Но кто-то из сокамерников сказал мне, что радо­ваться особо нечему. Повезут на какие-нибудь сек­ретные работы, а оттуда люди на белый свет больше не возвращаются. Об этом я и раньше слышал, но про себя рассуждал так: «Мне главное — вырваться из проклятой тюрьмы, а в дороге в любом случае я должен убежать, если даже это закончится гибелью».

В конце октября всех, кого назначили к отправ­ке в Германию, а нас было человек двенадцать, по­строили во дворе. Начали перекличку по списку, од­ного внезапно спросили его год рождения. Он по­торопился и ответил не тот год, который называл на допросе. Гестаповец крикнул: «Попался гад!». И тут же охранники схватили его и потащили обрат­но в тюрьму.

Как видно, гестаповцы уже заранее наметили себе жертвы. А казалось, что уже все улеглось. Вскоре назвали и мою фамилию, а затем точно так же спросили год рождения.

Скажу откровенно, если бы меня спросили пер­вым, я бы тоже мог попасться. А после случивше­гося был наготове и уверенно ответил, как и на допросе, что родился в 1923 году. А это значило, что в армии я еще не служил. Нас вывели из тю­ремной зоны. К нам подошли люди, чтобы про­ститься. Я узнал людей из Грицевского района. С большим трудом и они меня узнали.

Остался от меня один скелет, обтянутый шкурой, да еще весь оброс. Сказали мне, что, пока я сидел в тюрьме, многие люди беспокоились обо мне. Я им пообещал: если останусь в живых, обязательно приеду в гости и тогда расскажу все-все подроб­но. Десятилетний мальчик Ваня обещал передать от меня приветы всем моим знакомым.

Забегая вперед, скажу: свое обещание я выпол­нил. В 1988 году я ездил к ним в гости. Пробыл там четыре дня. А встретил меня на автовокзале в Грицеве Николай Иванович Кулиш, которого я не помнил. Ему в 1942 году было всего десять лет. И когда я сказал, что не помню его, он ответил, что он и другие мальчишки военного времени за­помнили меня очень хорошо. Слушать это мне было очень приятно. Мы сели с ним на мотоцикл и по­ехали в село. А там меня встретила очень привет­ливая и добрая его жена Ольга Петровна.

Почти до утра мы сидели за столом и расска­зывали друг другу разные случаи из своей прошед­шей жизни. Затем Коля на три дня отпросился с работы и сопровождал меня по всем местам в Гри­цеве и Онишковцах. Отдельные улицы я узнавал с большим трудом. Они были застроены добротными и красивыми домами. Узнав о моем приезде, мно­гие люди подходили поближе, вступали в разговор. Знакомые крепко меня обнимали. Наперебой при­глашали нас с Колей в гости. А там пили украинс­кую горилку, вспоминали прошлое, вытирали сле­зы, радовались и пели песни… Такое не забывает­ся никогда, мы продолжаем связь через переписку и в настоящее время…

А теперь вернусь опять к тому моменту, когда мы стояли перед отправкой возле тюрьмы и разго­варивали.

Кто-то хлопнул меня по плечу и крикнул: «Хватит! Какой смелый нашелся! Разговорился! Опять туда же захотел?!»

Я повернулся и увидел перед собой Колю Пет­ренко. Он был в немецкой военной форме и с вин­товкой. Чуть больше года назад я служил вместе с ним в 34-й танковой дивизии и даже в одном пол­ку. Больше года жили вместе на квартире. Он был старше меня на три года, имел звание старшины, был механиком-водителем танка. За бои в Финлян­дии награжден орденом, являлся членом Коммуни­стической партии. И вот тебе на эта встреча для меня была внезапной и очень тяжелой. Какое-то время мы смотрели друг на дру­га, не опуская глаз. Никто из нас не произнес ни единого слова, Все во мне колотилось, а ноги ос­лабели.

Петренко ничего больше не сказал и вел себя так, как будто не знает меня. Мне очень не хоте­лось верить, что он изменил Родине. А с другой стороны, я же видел, что он служит в немецкой армии. А может быть, не пожалел меня, а просто что-нибудь скрыл от немцев о себе, а я знал о нем многое… А возможно, все-таки и пожалел…

Так я размышлял тогда про себя. Кто же он был на самом деле — я узнал из газеты «Красная Звез­да» только в семидесятые годы. Там было написа­но: «Долгое время в Хмельницкой области во вре­мя войны в составе карательных отрядов свиреп­ствовал Петренко Николай 1916 года рождения. Трибунал приговорил его к расстрелу».

Нас посадили в товарный вагон. Охранник Пет­ренко тоже ехал в нашем вагоне. Я подошел к нему и тихонько сказал, что мне его лицо знако­мо. Он ответил сердито: «Ты путаешь меня с кем-то…»

Еще с вечера я договорился с двумя ребятами, что, как только поезд пойдет на подъем, а это зна­чило — с меньшей скоростью, мы потихоньку от­кроем дверь и будем прыгать.

Казалось, все было продумано. Часа в три ночи я встал около двери. Уж хотел шагнуть вперед, как вдруг колеса загрохотали по мосту. Мы знали, что все мосты немцы охраняют с собаками. От сильно­го нервного напряжения мое сердце так трепыха­лось, что я думал, оно выскочит наружу. Но отсту­пать от плана мы не собирались. Минут через десять, открыв дверь, я выпрыгнул из вагона. За мной выпрыгнули еще человек пять. Где мы находились, мы не знали. Старались идти подальше от же­лезной дороги. Зашли в какую-то деревеньку и по­просились в хату. Нам долго не открывали, но мы продолжали стучать. Наконец-то открыли хозя­ева, с жалостью рассматривая нас. Напоили чаем с травой. На земляном полу настелили соломы, на­крыли ее тряпками, и мы легли спать. Утром опять выпили чая. Пожилая хозяйка нам посоветовала, к кому можно пойти, чтобы временно жить и помогать по хозяйству. Сказала, чтобы осте­регались встреч с хлопцами-бандеровцами, кото­рые не любят «москалей» и забирают в свои команды.

Где мы находились, мы не знали. Поблагодарив бедных, но очень добрых хозяев, мы пошли туда, куда они нам посоветовали. А ког­да пришли, престарелый хозяин все допытывался, почему мы такие измученные, сможем ли мы вооб­ще что-нибудь делать?! У него были две лошади, три коровы, свиньи и куры. Надо было за ними уха­живать. Кроме этого, пилить и колоть дрова, вы­полняв некоторые другие работы. Конечно, надеж­ды на нас было мало. Но, кроме жилья и питания, мы ничего у него не просили.

Побеседовав с нами, хозяин решил у себя оста­вить меня, а моему товарищу Ивану дал другой адрес.

К исполнению своих обязанностей я приступил в этот же день. Спал в сарае над коровником. С работой справлялся еле-еле, но жаловаться было нельзя… Ходить куда-нибудь из дома мне было запрещено.

Теперь для меня главной задачей было попра­вить здоровье. А дальше будет видно. Долгое вре­мя я почему-то не знал, что нахожусь всего в 25 километрах от города Ягельонского, то есть от того города, в котором служил перед самой войной. Как мне хотелось тогда рискнуть и сходить туда, хотя бы одним глазком посмотреть на свою квартиру и оставшиеся там вещи. Но я не рискнул. Как позже стало ясно, сделал очень правильно.

 

Продолжение: Возвращение в Красную Армию

Источник: Живые о живых … и павших. — Саратов: Дет книга, 2000. — с. 22-33