Хотела перекричать страх!

Мы с сестрой родились в Ленинграде. Я в 1936-м, Маша — в 1934-м году. Но жили в основном у бабушки, в деревне По­лово Городокского района Витебской области. Из мирного детства запомнились отдельные эпизоды. Вроде того, как однажды мы с Машей чуть не устроили в доме пожар. Заме­тили, как бабушка прячет от нас спички на шкаф, и решили их непременно достать. Оставшись одни, пододвинули к шкафу стол, взгромоздили на него табуретку, сверху — еще малень­кую скамеечку и достали-таки спички. Устроили на печке костер, загорелся куль со льном и не миновать бы пожару, когда бы не вернулась бабушка и не потушила огонь. Должно быть, тот случай был самым страшным в нашей довоенной жизни, потому и запомнился. Тогда мы еще не знали, сколько по-настоящему страшного придется вскоре испытать.

Страх пришел в самые первые дни войны. Когда в деревне появились немцы, люди встретили их по-разному. Одни зата­ились и старались не привлекать к себе внимания, другие встречали хлебом-солью, а третьи, как наша соседка, стреми­лись завоевать расположение новых хозяев доносами. Она сообщила, что отец у нас коммунист, воюет в Красной Армии, и маму арестовали.

Как же было страшно, когда полицаи вели ее на расстрел, а мы с Машей, крича и плача, бежали следом. Но случилось так, что в это время на деревню напали партизаны. Завязалась перестрелка. Мама крикнула, чтобы мы спрятались в канаве.

— Надо притвориться мертвыми, — наставляла меня Маша. И мы лежали, не шевелясь и замирая от страха, очень долго. Наконец все стихло, и мы пошли домой. Через несколько дней вернулась мама. Ей удалось бежать. Из дома нас выгнали – там расположились немцы. Мы скитались по деревням, питаясь, чем Бог пошлет.

Осенью 1943-го года жителей начали угонять в Германию. Мы собирались уйти к партизанам, но не успели: немцы оце­пили деревню. Каратели в черной форме выгнали всех жи­телей из домов и погнали в сторону Витебска. Мы шли с ма­мой, бабушкой, тетей и двоюродным братом Ваней двенадцати лет. Господи, что это была за дорога! Непролазная осенняя грязь, кругом одни руины. Ночевали в каких-то холодных са­раях или конюшнях. Болели, голодали, многие умирали. Синюгиных — из нашей деревни — было шестеро: мать и пять дочек. Все девочки умерли одна за другой. Зима застала нас на территории Польши, в Белостоке. Оттуда погнали в Австрию.

Запомнилась площадь в Граце, оцепленная колючей про­волокой. Мы — за проволокой, вокруг толпятся горожане. Одни кричат нам: — Русише швайне! — и кидаются камнями, другие изда­лека, боясь чем-нибудь заразиться, кидают нам хлеб и сахар…

Союзники уже вовсю бомбили Грац. Иногда бомбы па­дали совсем рядом — в соседних домах вылетали стекла. Укрыться нам было негде. Мы только падали ничком и при­жимались к земле. Было так жутко, что я кричала изо всех сил, пытаясь перекричать грохот разрывов и собственный страх, но это плохо удавалось.

Спустя какое-то время нас погнали дальше. Дорогой мы встречали колонны наших военнопленных, скованных попарно цепями. Истощенные, измученные, они еще пытались совать нам какую-то еду…

Лагерь в Дайхендорфе располагался в предгорьях авст­рийских Альп. Здесь находился военный завод, который часто бомбили. Взрослые работали на заводе и жили отдельно от нас за проволочным забором. Во время бомбежки выла си­рена и большие ворота лагеря медленно открывались. Мы бежали в горы, в заброшенные шахты. Если случались об­валы— никого не откапывали. Однажды я заболела, и меня оставили в шахте на трое суток. Было очень страшно и все время хотелось пить.

Кормили нас очень плохо: одной разваренной, ничем не приправленной брюквой с кусочком черного, липкого, как глина хлеба. Постоянно мучил голод. Однажды, во время бомбежки, я бежала в горы и заметила брошенную кем-то корочку от сала. Я беспрестанно думала о ней, и когда бом­бежка кончилась, долго ее искала. Стемнело, и я ее в тот вечер не нашла. Назавтра убежала из лагеря и все-таки оты­скала эту маленькую, но замечательно вкусную корку.

Еду нам раздавал заключенный-француз Андре Плащук. Каждый раз мы клянчили у него: «Дай добавки, дай!» — Он распахивал свою куцую куртку и говорил: «Я бы вам все отдал, но у меня самого ничего нет!» — Мы не отставали и протягивали ему свои вылизанные «минашки» — железные миски. Порой Андре не выдерживал и запускал подальше чью-нибудь «минашку». Жестянка полетит, зазвенит по кам­ням, а Плащук отвернется и вытирает рукавом слезы… Андре и сам голодал. Мальчишки ловили для него улиток, вымани­вая их из раковин: «Маслюк, маслюк, высуни рожки, дам тебе картошки!» — Но картошки ни у кого не было. Ее можно было только украсть из буртов возле кухни. Поймают — изо­бьют до полусмерти и пошлют чистить голыми руками уборные…

Летом нас заставляли полоть огороды и собирать урожай. Откусишь огурец — снова бьют. Но голод оказывался сильнее страха, и мы хватали зубами турнепс или брюкву прямо с зем­лей, корнями и червяками. Когда поспевала черника, мы тай­ком бегали в лес по ягоды. Иногда их удавалось обменять у жителей на пару картошин или кусочек сахару. Но заходить в дома было опасно — неизвестно на кого нарвешься. Как-то я постучала в один дом, а там — фашист со свастикой на ру­каве. Кинулся на меня с кулаками, но жена его удержала.

От голода и болезней люди в лагере умирали целыми семь­ями. Умерла и наша бабушка, а мама и Ваня переболели тифом.

Зимой мы очень страдали от холода. Стояли небывалые для здешних мест морозы. «Русские привезли много зимы», — говорили местные жители. Маленькая, величиной с ведро пе­чечка в детском бараке почти не давала тепла. Под тонким одеялом было невозможно согреться.

Но, наверное, больше чем от холода и голода мы страдали от разлуки с родными. Каждому так хотелось побыть рядом с мамой! Мы хорошо изучили своих охранников. Одному из них — низенькому, толстому Шпигелю — лучше было не по­падаться на глаза. Он злобно набрасывался на каждого, кто подходил к забору и колотил чем попало. Другой же — то­щий Ганс — жалел нас. Увидит, что смотришь в сторону взро­слого барака и спросит сочувственно: «К мамке хочешь?» — Покажет, где дырка в заборе и предупредит, взглянув на часы: «Забор придут чинить через час двадцать. Смотри, не опоздай!»

Мама отрывала от своего пайка последние крохи, чтобы подкормить нас. Иногда рабочий-австриец, работавший с ней на заводе, протягивал ей пару тоненьких ломтиков хлеба и говорил: «Отдай детям».— Если удавалось повидать маму, мы словно оттаивали душой. При малейшей опасности мама прятала нас под тюфяк, а сама ложилась сверху. Когда при­ходила пора возвращаться, внимание часовых отвлекала ма­мина соседка по нарам — красивая украинка Люба.

Ване тоже удавалось иногда пробираться к своей маме. Однажды он сидел возле нее и подшивал прохудившийся ботинок. Неожиданно вошел полицай, закричал и стал бить. А потом приказал донага раздеться и погнал босиком по мо­розу. Ваня заболел, тяжело дышал, и через неделю его не стало.

Я тоже простудилась, сильно кашляла и плакала от страха, что меня увезут в крематорий. В Граце мы видели, как из черных труб крематория валил густой вонючий дым, и взрослые говорили: «Сжигают туберкулезных…»

Но меня отвезли в госпиталь, и здесь мне неожиданно по­везло. Доктор — худощавый рыжеволосый Курт — был очень добр ко мне. Он немного говорил по-русски. Приносил мне яблоко или булку, гладил по голове и спрашивал: «Ты живой, мой чижик? Ну-ка, подними головку, я на тебя посмотрю. А плакать не надо… У меня тоже была дочка — такая же, как ты…» (Семья Курта погибла во время бомбежки). Иногда медсестра — молодая красивая девушка — спрашивала его: «Что будем делать? У нее высокая температура, а завтра тя­желых будут отправлять в крематорий.» — «Значит, темпера­тура будет невысокой! Ты поняла, Эльза? Невысо­кой…» — отвечал Курт.

После госпиталя лагерный голод, холод и грязь показа­лись еще ужаснее. Особенно донимали клопы и вши. Кто-то сказал, что клопы боятся воды. И мы стали ложиться спать на полу вокруг печки, разливая позади себя воду. Дети пого­ловно болели чесоткой. До крови расчесывали кожу, а подструпьями поселялись вши, и зуд становился совсем нестер­пимым.

Мы, наверное, совсем бы зачахли, не появись у нас Ирина Константиновна. Ирена Лазари, 24-летняя узница польского барака видела в каком мы состоянии и попросилась к нам воспитательницей. Ей разрешили. С той поры наша жизнь словно озарилась солнцем, которого мы до этого и не заме­чали. Выводя нас по утрам из барака, Ирена показывала на восток и говорила: «Там, где всходит солнышко — ваша Ро­дина, Россия».— Она учила нас православным молитвам и русским песням. Мы выучили наизусть «Отче наш» и пели вместе с нею «Гибель «Варяга»». А главное научились не отча­иваться и почувствовали, как из наших сердец уходит злоба. Мы даже стали иногда улыбаться. Ирина Константиновна вникала во все наши ссоры и неизменно восстанавливала справедливость. Заставляла чисто умываться и бороться с насекомыми. Доставала в равире бинты, мази и лечила наши язвы.

Как-то Шпигель подстерег меня, когда я пробиралась к маме, и пробил мне камнем голову. Ирина Константиновна выстригла вокруг раны волосы и сама зашила рану белыми нитками.

Однажды мы искали щавель и потоптали траву на газоне, за что были наказаны лагерфюрером. Он приказал поста­вить нас голыми коленками на гравий. Мы простояли так всю ночь и утром не смогли подняться. Ирина Константиновна подняла нас, чем-то смазала и забинтовала наши колени.

В другой раз мне не повезло на чужом огороде, где мы с ребятами ели щавель. Местные дети натравили на нас со­баку, и здоровенная овчарка меня сильно искусала. Ребята притащили меня в лагерь и рассказали обо всем Ирине Кон­стантиновне. Она спрятала меня на верхних нарах и тайно лечила. Рана на животе долго не заживала.

— Только не расчесывай,— уговаривала она.— Как захо­чется почесать, ты положи ручки за спину и потерпи.

Настал 1945 год. Говорили, что за Альпами уже наши. «Вот, наверно, где можно наесться»,— мечтала Маша. И надумали мы с ней убежать за горы. Конечно, у первой же горы нас поймали и, наверное, запороли бы плетьми, но Ирина Константиновна отстояла.

До самого конца нашей неволи Ирина Константиновна была с нами. Только став взрослой, я поняла, как нелегко ей было одной управляться с сотней голодных, больных, озлобленных детей. Ни разу она не только не ударила никого из нас, но даже не накричала.

В мае 1945-го года Дайхендорф бомбили и днем, и ночью. Сирена больше не включалась, и нас не отправляли во время налетов в шахты. Одна бомба попала во взрослый барак, где снесло полстены, но люди, к счастью, не пострадали: все были на работе. 8 мая все поняли, что войне приходит конец. Ох­ранники нервничали и срывали с мундиров погоны. Один из них застрелился, другой утопился в речке. 9 мая в 5 утра все проснулись от грохота и стрельбы. Гудела сама земля: по шоссе шли наши танки. А в 6 утра на поле перед лагерем сел самолет с красными звездами. Толпа ринулась к воротам, они рухнули и все побежали к самолету. Срывали на бегу цветы, обнимали летчиков и дарили им охапки желтых оду­ванчиков. Какой это был день! Все плакали от радости и страха: вдруг военные уедут, а мы останемся. На танках сидели бойцы, в том числе и девушки в военной форме, и бро­сали нам печенье, сахар, конфеты, а мы оборвали для них все цветы вокруг.

* * *

Домой мы, однако, попали только в ноябре. Проходили фильтрацию, ждали эшелонов, потом долго ехали через всю Европу. Возвращались на Родину псковские, смоленские, витебские русские люди. Но Родина встретила нас безучастно, как неродных. Высадили в Витебске, а там одни руины, да пепелища. От дождя пришлось прятаться под вагонами, и никому-то до нас не было никакого дела. Оказались мы без хлеба, без денег, без карточек и без жилья. Кое-как доб­рались до своей деревни, кто-то пустил нас в землянку.

Снова жили в голоде, в холоде и страхе. Признаться, что были в плену, нельзя — вышлют неизвестно куда. Бед­ствовали мы страшно. Все же закончила я школу и хотела поступить в геологоразведочный техникум. Успешно сдала экзамены, дали заполнить анкету. Честно ответила на все вопросы, а мне говорят: «Такая не годится».— Заплакала я и ушла. Какой-то мужчина из приемной комиссии догнал меня и говорит: «Девочка, ты очень хорошая, умница, но с такой анкетой для тебя все двери закрыты. Ты уж лучше пиши, что просто была в оккупации». После не раз меня уп­рекали тем, что войну я провела в фашистском плену и зас­тавляли клясться, что в преступлениях против Отечества не участвовала. И никто не задумывался, как я туда попала и что было мне тогда всего от б до 9 лет.

Источник: Убитое детство: сб. воспоминаний бывших детей-узников фашистских концлагерей. Автор-составитель И.А. Иванова, С.В. Никифорова. — СПб. «ИНКО», 1993.