Ходячий

Родился я 10 октября 1920 г. в городе Арзамасе Нижегородской губернии. Отец тогда занимался торговлей, владел лавочкой. После он стал кассиром в сберкассе, потом бухгалтером, и, наконец, начальником производственного отдела ликероводочного завода. Мать хоть и была домохозяйкой, была хорошей портнихой, так что иногда подзарабатывала. Семья была большая, четверо детей – трое парней и одна девушка. Сейчас осталось только двое: я, средний брат, и сестра Тамара, которая моложе меня (она живет и по сей день в Арзамасе).

Окончив в 1938 г. среднюю школу, я поехал в Москву. История получилась весьма необычная: приятель моего брата поступил в Московский Институт истории, философии и литературы (МИФЛИ) и рассказывал о нем. Я решил подавать документы в этот ВУЗ. Конкурс там, по довоенным временам,  был очень высокий, даже больше чем в МГУ – около пяти человек. В особенности это касалось литературного факультета – ведь до войны  у Союза  писателей не было своего института. Этот литературный факультет окончили многие известные писатели и поэты – Симонов, Твардовский и ряд других. Я сдал экзамен хорошо и думал, что зачислят. Но когда стал читать список поступивших, себя не нашел. Что делать? В свой Арзамас не хотелось возвращаться.  Решил, что останусь в Москве – у меня там жила двоюродная сестра. Пока раздумывал, услышал, что не прошедшие по конкурсу могут собраться в такой-то аудитории. Пришедшим было объявлено, что по Октябрьской железной дороге в 20 километрах от Москвы в прекрасном месте находится Московский библиотечный институт им. Молотова. Нас начали агитировать за поступление в этот ВУЗ: говорили, что в институте работают самые лучшие преподаватели Москвы – из МГУ, МИФЛИ и так далее.

Площадь перед старым Курским вокзалом в Москве, фото 1930-х годов

Приехали мы туда. Действительно, прекрасное место без всяких преувеличений. В МИФЛИ и МГУ экзамены проводились на две недели раньше, чем во всех других институтах, так что когда мы приехали туда, там они только начались. Во время экзамена по литературе, когда я еще в коридоре ждал своей очереди, вдруг из аудитории вышла девушка и сунула мне записку. Я прочитал – там был вопрос о Маяковском. Маяковского я знал хорошо, быстро набросал почти целую страницу и с очередным вошедшим отправил записку в аудиторию. Как оказалось, записка попала по назначению. На следующий день меня встречает эта девушка – писаная красавица: «Тебя зовут Алексей?» Я говорю: «Да». «Знаешь, – продолжала она, – это ты меня вчера спас, я совсем не знала вопрос, а ты мне помог». Конечно, мы познакомились. Очень интересная это была девушка – прекрасное воспитание, широкий кругозор и так далее. Одним словом, познакомились и начали дружить. Это была моя первая любовь, поэтому я после первого курса не пошел учиться в МИФЛИ.

Про эту девушку стоит сказать больше. Когда мы с ней познакомились ближе, она мне поведала о своей жизни. Оказывается, она была дочерью известного военного командира, носившего в петлице четыре ромба (по довоенному –  командарм). Она мне рассказала, что ее отец был заместителем командующего Киевским военным округом. В 1937 г. был процесс двух маршалов,  Тухачевского и Гамарника, куда было привлечено множество командиров рангом ниже. По существу, это был процесс над всем командным составом армии. Это было страшно, все было подстроено, их осудили неправильно. Обычно семьи репрессированных тоже попадали под удар, но ее спасло то, что она носила фамилию матери, которая оставила свою девичью фамилию. Они успели уехать из Киева в Москву, где у них были дальние родственники.

Многие студенты, учившиеся в те годы со мною, стали впоследствии известными писателями, поэтами. Один из них, например, Елизарий Пупко, взявший псевдоним «Мальцев» – известный прозаик, который даже получил сталинскую премию за свой роман…

21 июня 1941 г. у нас был праздничный вечер по поводу окончания третьего курса института, часов до двух мы танцевали. Утром я проснулся от голоса из репродуктора, который всегда был включен.  Знакомый голос диктора объявил: «Работают все радиостанции Советского Союза, и через некоторое время мы будем передавать важное правительственное сообщение». Выступил Молотов, который сообщил о нападении Германии.

Прежде всего, встал вопрос: что делать? С моим приятелем Володей Поповым на следующий день в понедельник мы пошли в военкомат записываться в добровольцы. В военкомате была тишь, посетителей еще не было. Мы прошли в открытую дверь к начальнику и сказали, что закончили третий курс, сейчас каникулы,  и мы хотим послужить добровольцами. Была уверенность, что за два месяца мы немцев разгромим, а потом продолжим учебу. Конечно, наивно, что так думали в то время. Он сказал: «Ах вы, ребятки, ребятки! Мало у вас информации. Это очень серьезное испытание, эта армия завоевала всю Европу, война будет трудная и долгая. Я вам советую окончить институт – нам и в армии нужны специалисты с высшим образованием».  Мы ушли ни с чем.

Что было делать? Уезжать в Арзамас мне не хотелось, надо было куда-то поступать на работу. Наткнулся на объявление: «Требуются проходчики на подземную работу в метро». Я пошел в эту контору, сказал, что я студент, хочу временно поработать. Мне даже не потребовались документы. Дали мне металлический номерок, сказали, куда и когда нужно зайти за получением инструкций. Приехал я в институт, а меня уже с утра ищет секретарь комитета комсомола: «Где тебя носит!? Ты мне нужен». В институте я был заместителем председателя профкома, возглавлял производственный сектор. «Устраивался на работу, записался в метростроители», – ответил я. «Какая работа?! Комсомольское задание – необходимо сейчас собирать здоровых парней-комсомольцев на ответственное задание ЦК Комсомола!»

На следующий день мы поехали на общий сбор, где собралась целая площадь студентов-комсомольцев. Выступил секретарь ЦК комсомола с речью, где сообщил, что мы мобилизованы на выполнение ответственного правительственного задания. Далее на машинах мы поехали на вокзал, где стоял поезд с «теплушками», в одной из которых обосновалась наша команда. Мы думали, что во главе нашей группы поедет секретарь комсомольской организации, но он, сославшись на неотложные дела в комсомоле, взвалил на меня эту должность. Ехали мы довольно долго в западном направлении, проехали Вязьму и остановились на полпути до  Смоленска в верховьях Днепра.

Известно, что у рек, текущих с севера на юг, правый берег высокий, а левый – низкий, что связано с вращеньем земли. Мы срывали левый берег и рыли противотанковый ров. Кроме этого мы строили дзоты – укрытия для пехоты. Так работали около месяца. К слову сказать, наших самолетов мы не видели, но все время летали немецкие «Фоккевульфы» и «Рамы» (самолеты-разведчики с бронированным брюхом). Они бросали листовки на немецком языке. Володя Попов язык знал хорошо и переводил. Как выяснилось, немцы  призывали сдаваться, складывать оружие и т.д.

Мы поселились у местных жителей. С питанием все более-менее было хорошо – регулярно подвозили продовольствие, но вот воду мы пили речную, поэтому у многих началась дизентерия. Заболел и я, старики пытались меня вылечить, давали питье, но, видимо, дело было серьезно. Я дошел до того, что упал без памяти, и меня отвезли в инфекционное отделение госпиталя, находившегося в Вязьме. Несколько дней я находился без сознания. Когда очнулся, нянечка, пожилая женщина, сильно обрадовалась. «А мы уже на вас крест поставили», – сказала мне она. Болезнь меня чрезвычайно истощила, я выглядел словно смерть. Госпиталь находился в пятистах метрах от железнодорожного вокзала. Мы наблюдали, как самолеты постоянно пикировали на эту станцию,  правда, нас не бомбили.

В конце сентября к нам пришел начальник госпиталя. «Кто у нас ходячий?» – спросил он. Я к тому времени стал ходить. В ответ встало несколько человек. «Ребята, у нас складывается тяжелая обстановка: Вязьму немцы уже обошли справа и слева, мы оказываемся в «мешке». Я не знаю, действует ли еще дорога до Москвы. Ходячие могут сесть в стоящие на станции вагоны и попробовать проскочить в Москву. Все остальные остаемся здесь». Мы добрались до вагонов и действительно успели проскочить в Москву.  Вечером следующего дня я пришел в институт. Директор, П. С. Бенюх сразу же отправил меня в санчасть. Как оказалось, командовала там моя первая любовь – Лида. Она по-матерински за мной ухаживала, кормила…

И вот наступило 16 октября 1941 года – известная дата в истории. Паника… Кричат: «Немцы взяли Москву»… В этот день ко мне пришла Лида и сказала, что институт эвакуируется и все, кто пожелают, могу поехать. Я задался вопросом: кому нужен я в Москве в таком положении, какую пользу могу принести? Решил ехать. Нас привезли окружным путем на вокзал. В «теплушку» набилось столько людей, сколько могло одновременно стоять. Я стоять не мог и сел на пол. А  утром во время остановки меня пересадили в другой вагон. Мы ехали около месяца, по пути пропускали воинские составы, больше стояли, чем двигались. Приехали в Стерлитамак (Башкирия), где  институту предоставили помещение средней школы.

Я постепенно начал выздоравливать, более-менее восстановил свой внешний вид. Было решено ускоренными темпами выпустить четвертый курс,  и мы, прозанимавшись около двух месяцев, сдали экзамены. У меня была отсрочка от военной службы до середины 1942 г., но я пошел в военкомат, порвал отсрочку и потребовал призвать меня в армию. Через полмесяца мне прислали повестку. В армии людей с высшим образованием было не так-то много, и мне присвоили звание заместителя политрука роты – четыре треугольника в петлице, так же, как и у старшины. Были учения, стрельбы, но все это было чрезвычайно ускорено.

Вскоре нас уже отправили на фронт и высадили в междуречье Дона и Днепра западнее Сталинграда. Мы сменили там часть военных моряков. Глядя на них, мы были весьма удивлены:  они были в прекрасной форме, чисто выбриты, понастроили себе отличные окопы. Мы заняли эти позиции, которые были тоже очень удачные – возвышение, хороший обзор.

Однажды утром рано появилась какая-то толпа безоружных людей, которые бежали и кричали. Оказывается, этих «азиатов»  немцы собрали и отправили, сказав: «Мы воюем только с русскими и украинцами». Потом мы увидели пьяную немецкую свору с автоматами. Я увидел в бинокль: это были скорее бандиты, чем солдаты. Два наших фланговых станковых пулемета скосили их. Немцы опомнились и начали свою «классическую» атаку: самолеты-бомбардировщики начали нас «утюжить». У нас были потери, но очень незначительные.  Потом пошли танки, за танками – пехота. У нас были противотанковые ружья,  часть танков сразу подбили. Остальные отступили. На следующий день они повторили авиационную атаку и пустили около двадцати танков. Около пятнадцати осталось на поле.

После этого не было ни танков, ни авиации. Тишина, спокойствие, птицы поют… Немцы поняли, что мы – часть боеспособная, и начали справа и слева пытаться пробить, а там части оказались послабее. Сначала немцы продавили справа и фронт ушел вглубь, потом прорвались и слева. Командир полка, полковник Горбачев, был нам как отец родной, мы и звали его «Батя». Он обратился к нам: «Ребята – что мы будем делать? Приказа отступать нет, но отступать надо». Потом он сказал: «Возьму ответственность на себя, иначе они возьмут нас в окружение!»

И мы отступили, за ночь прошли 12–15 километров, а днем показываться было нельзя. Мы нашли глубокую балку, где текла вода, там просидели день. На третий день нас начали доставать артиллерией и авиацией. Мы подходили к Дону. В фильме Шолохова «Они сражались за Родину» форсирование Дона было снято не так страшно, как это было на самом деле. Мое преимущество состояло в том, что я хорошо плавал. Но я был удивлен тем, сколько мужиков этого не умело, наверное, больше половины! Мы разобрали все окрестные строения, соорудили из них плоты. Я сажал на них тех, кто не умел плавать. А народ все прибывал и прибывал… Мы переправлялись под бомбежкой. И я видел как человек идет, идет и… скрывается под водой – он не умеет плавать, но страх сильнее, и он идет под воду.

Свернул я свое имущество, винтовку, – ведь тогда у нас не было еще автоматов. Автоматы были только у разведроты, у командиров – пистолеты, у остальных – винтовка–трехлинейка. Переплыл Дон, проверил, – все документы в порядке. Разожгли костры и начали сушиться. В боях мы почти никого не потеряли, а на переправе – почти треть личного состава. Нас отправили в резерв командования Сталинградским фронтом, дали немножко отдохнуть.

Нас немножко пополнили, но пополнение было очень странное: уркачи–жулики. В лагерях им предложили: либо сидите, либо воюйте. Некоторые выбрали  второе. Какие интересные персонажи там были! Карманники, форточники и один «медвежатник» – здоровый и крепкий парень. По существу, в роте командовал он, а не командир роты, хотя тот был опытным человеком. Но все же авторитетнее был этот бывший зэк. Я как-то приобрел его благорасположение, и  он чистосердечно рассказывал о себе. Оказывается, «медвежатником» были и его дед, и отец – целая династия. Я спросил его, хватит ли ему на жизнь, если он останется живой. Он сказал, что больше не будет заниматься этим делом, а на жизнь хватит. Он рассказывал много интересного…

Были трудные дни, когда у нас нечего было есть – толкли камнями пшеничку в каске, которую и ели, запивая водой. Съели двух быков, хотя мясо их даже после ночной варки укусить было трудно. И вот однажды у одного хлеб украли: жулики – они все-таки всегда жулики. Это, конечно, было чрезвычайное происшествие – украсть пайку хлеба. «Медвежатник» пообещал найти и убить вора. Среди обычных людей находится много подлецов, а среди необычных – такой благородный человек, я впервые такого встретил. Мы впятером его держали, когда вора все-таки нашли, – иначе убил бы его.

Потом вновь начались ночные марши. Немцы форсировали Дон, и мы должны были отбросить их обратно. Каждую ночь мы делали бесконечные переходы. Я впервые в жизни испытал, как можно спать на ходу. Я просыпался, когда натыкался на впереди идущего. Ноги идут, а сам спишь! У нас было три или четыре таких ночи, но все-таки мы не раз сбрасывали немцев в Дон. А вот в последнюю ночь перед тем, когда меня ранило, 22 августа 1942 г., это не удалось – видимо, там они перебросили большие силы.

Ранило меня очень странным образом: пуля прошла в руку и разорвалась уже при выходе. Это была разрывная пуля, выпущенная из немецкого автомата. И даже в первых медицинских освидетельствованиях было записано, что ранение осколочное, так как разорвало и мышцы, и кость. Лишь потом обнаружили отверстие, через которое пуля попала в руку.

Около двух месяцев я лежал в госпитале в Казани, выписался из него в начале ноября. Меня признали негодным для прохождения военной службы, и я приехал к себе домой в Арзамас. Там я стал работать в клубе местного территориального полка. В нем собрался интересный, удивительный коллектив. Там был скрипач мирового уровня: как он играл на скрипке – это было нечто сказочное! Но он был совершенно неприспособленный человек, наверное, таким образом, его «спрятали» от войны. Был чудесный актер театра Вахтангова – Лева Иванов. Ставили спектакли, организовывали концерты, проводили вечера…

В Арзамасе в эвакуации находился Московский институт механизации и электрификации сельского хозяйства, в который я и решил поступить. Через некоторое время институт вернулся в Москву, я поехал с ним, но на занятия больше не ходил. Пошел в Наркомпрос в библиотечное управление, показал диплом. Мне сказали, что в Москве прописаться невозможно, так что придется ехать на периферию. Но вдруг проходит мимо меня замнаркома просвещения Гаврилов Никандр Федорович, которого я знал ранее.

Наше знакомство состоялось следующим образом. В 1938 г. я поступил в библиотечный институт и проявил себя там как агитатор. Недалеко от института находилось село, с председателем колхоза которого я договорился, что каждую неделю буду выступать с лекцией. Со временем стал собираться полный зал, люди очень заинтересовались. Однажды Надежда Константиновна Крупская, бывшая тогда заместителем наркома  просвещения РСФСР, сказала своим помощникам, что хотела бы поговорить с молодежью, но не московской, а иногородней и попросила подобрать из разных ВУЗов человек пятнадцать. Начали подбирать. Секретарь райкома партии на каком-то совещании в Москве сказал, что у него есть хороший агитатор, таким образом, появилась моя кандидатура. Меня вызвал секретарь парторганизации и сказал, что мне надо отправляться туда. Он обязал меня зайти утром  к нему, чтоб он посмотрел мой внешний вид. Я приехал туда, мы зашли в кабинет к замнаркому Гаврилову,  Крупской же еще не было. Потом сообщили, что Надежда Константиновна просит извинения, она плохо себя чувствует. А в начале 1939 г. она умерла…

Замнаркома сказал мне: «Есть должность для энергичного парня. Немцы разрушили и ограбили села, города, которые подверглись оккупации – там нет ничего: ни библиотек, ни клубов. Нужно возрождать культуру на бывшей под оккупацией земле, и тебе поручается возглавлять все это хозяйство». Я сказал, что согласен, и он отправил меня в отдел кадров с запиской.

Я показал эту записку и документы. Но работник отдела спросил, есть ли у меня прописка. Я ответил: «Конечно, нет! Раз замнаркома говорит, значит прописать ты меня должен!». Он говорит: «Не-ет. Пропиской не то, что замнарком, нарком не занимается! Этим другие органы занимаются – милиция!» Потом он говорит: «Ну ладно. Давай мы с тобой подумаем, как выходить из положения». Он написал просьбу от Наркомпроса о предоставлении мне работы и заставил меня написать заявление, в котором было указано, что я – инвалид войны. Он рекомендовал идти туда с утра пораньше, потому что обычно там собирается большая очередь. И вот я через полчаса ожидания попал в помещение. В этот день там работала красивая дама. Она, получив от меня документы, отложила наркомпросовскую просьбу в сторону, но попросила документ, подтверждающий инвалидность. У меня, естественно, он был с собой. Тогда она пишет: «В порядке исключения как инвалида войны прописать» и поставила подпись, число, гербовую печать. Я вылетел оттуда с этой бумагой, прибежал к кадровику Наркомпроса, который сказал, что теперь все в порядке. Он написал письмо коменданту студгородка в Останкино. В итоге, в двухместной комнате я там поселился…

Работа была действительно интересная. Я поехал в Смоленскую и Воронежскую области, где все было разрушено. А где там жили люди, особенно зимой! Инициатором всей этой работы был отдел пропаганды и агитации ЦК партии. Однажды  меня подзывают к телефону:

– Алексей Ильич, это говорит из ЦК партии Людмила Николаевна.  Как дома у вас с электричеством?

– Его почти не бывает. Лампочка висит, но постоянно работает керосиновая лампа.

– Да вы богатый! А у меня керосиновой лампы нет… Ваш начальник сказал, что у вас на складе – их завались!

– Хоть и не «завались», но есть керосиновые лампы. Мы посылаем их в наши очаги культуры. И лампы эти даже со стеклом.

– Может быть, как-нибудь вы выделите мне одну лампу по знакомству?

– Без сомненья. Завтра буду у вас и принесу…

Этот эпизод я привел как иллюстрацию того, что во время войны и после нее партийные работники никак не выделялись на уровне обычных служащих. И получали зарплату они такую же, и квартиры они имели такие же – одним словом не были элитой, как это стало потом.

Еще один пример. В Астрахани я был внештатным помощником у секретаря обкома. Он однажды попросил меня составить тезисы по какому-то вопросу. Они понравились, и он пригласил меня работать в обкоме партии, но я отказался. Дело было в размерах зарплаты: как директор библиотеки я получал 1200 руб., а  у заведующий сектором отдела пропаганды, на должность которого меня хотели определить, зарплата составляла 1000 руб.

Работа в Москве была очень интересная. Я радовался, когда посылал пачки книг, музыкальные инструменты, письменные принадлежности, тетради… Чувствовалось, что это очень полезное и нужное дело. Нам писали благодарственные письма. Даже начальство понимало это. Я работал в войну на гражданке всего год и четыре месяца – до Победы, однако мне дали медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной Войне». Мне даже неудобно было получать эту награду, потому что на наше управление, где работало 16 человек, дали всего 5 медалей…

В то время наркомом просвещения СССР являлся В. П. Потемкин, который ранее был заместителем наркома иностранных дел. Однажды во время командировки в Америку его спросили: «Какое Ваше отношение к тому, что руководство СССР начинает дружбу с фашистской Германией?». Владимир Петрович ответил так: «Я думаю, что это трагическая ошибка».  Берия принес Сталину перевод этого выступления и сказал: «Отдай мне Потемкина!». Сталин, раскуривая трубку, ходил по кабинету и сказал: «Нет,  Потемкина я тебе не отдам». Это, конечно, неофициальная версия произошедшего. И когда Потемкин вернулся, его сразу уволили из Наркомата и  предложили должность наркома просвещения. Вместе с ним уволились и  все его соратники, в том числе и ставший директором Библиотечного института П. С. Бенюх…

Далее произошла реорганизация: решили образовать Комитет по делам культурно-просветительных учреждений при совнаркоме РСФСР. Из Наркомата просвещения были выделены как ядро этого комитета три управления: клубных учреждений, библиотек и лекционной пропаганды. Председателем этого комитета назначили Т. М. Зуеву, а ее заместителем стала  та самая женщина из ЦК, которой я выделил лампу. Мы занимались организацией всего хозяйства этого комитета, в частности, нужно было найти здание для его размещения. Поездив по Москве, нашли особняк на набережной напротив Кремля, недалеко от Британского посольства.

В ходе этих реорганизаций меня перевели в библиотечное управление старшим территориальным инспектором. Моей территорией были Восточная Сибирь и Дальний Восток, и я решил в первую очередь познакомиться с ними. Это было в начале 1946 г., буквально через несколько месяцев после окончания войны с Японией.

Я приехал на Ярославский вокзал  почти к отходу поезда. Все остальные места в купе были заняты, я поздоровался и отправился на верхнюю полку отдыхать. Утром просыпаюсь, посмотрел, а внизу лежит знакомый человек – Покрышкин! Ведь его фотография была во всех газетах. Ехал он безо всяких регалий, в простой курточке. Я спрыгнул с полки: «Доброе утро, Александр Иванович!». Он расхохотался. Я спросил его: «Разве я сказал что-то смешное?» Он ответил: «Нет, не в этом дело. Я хотел инкогнито проехать, чтоб меня никто не узнал, а тебе сразу это удалось». Но его не знали другие двое, ехавшие вместе с нами, так как они всю войну возили грузы по ленд-лизу из Америки на Дальний Восток. До Новосибирска поезд шел тогда около трех суток. Конечно, все узнали, что едет Покрышкин. Повар хотел носить обед прямо  в купе, но Александр Иванович отказался. Это был очень открытый, простой и доступный человек. К слову сказать, с нами ехал в другом вагоне и его брат Валентин, старший лейтенант.

Бывают такие люди, которые знают много интересного, но рассказать не могут, – Покрышкин, видимо, принадлежал к их числу. Он совершенно не мог ничего рассказать. Можно расписать его бой на два часа, а он изображал его в трех словах. Он говорил: «Меня постоянно просят написать воспоминания, но ты видишь, какой я «воспоминальщик»! Нужен человек, который бы со мной посидел, из меня бы вытянул. Вот ты, может быть, согласишься на такую работу?». Я сказал, что смогу, но ведь я не писатель. Одним словом, он меня уговаривал. Договорились, что сядем за работу, как приедем. Его встретили в Новосибирске с оркестром, – он был кандидат в депутаты Верховного Совета СССР, приехал на встречу со своими избирателями.

Я же поехал дальше, в Красноярский край, куда у меня была командировка.

Записал Дмитрий Сарайкин

Источник: Все для Победы! Ветераны Академгородка о Великой Отечественной войне / Новосиб. гос. ун-т. Новосибирск, 2005.