Выстрелить в прошлое?

Когда я поступила в балетную школу, у меня были проблемы с тем, чтобы делать фуэте. Я помню, как мама приходила в нашу школу в шесть часов, когда она закрывалась, и разговаривала с ключником Кузьмой. Кузьма курил папиросы. Мама приносила ему «Казбек» — взяточничество — он был в восторге, открывал зал, и я, взяв все учебники, которые нужны были на завтра (а я училась прилично, у меня были все пятерки, особенно хорошо знала математику)… Так вот, брала все учебники и, простите, конфеты «Мишка», надевала балетные туфли, рисовала мелом большой круг и делала фуэте. Я вылетала в сторону после шести фуэте. Потом вылетела после восьми. А потом, на спор, — шестьдесят четыре.

А воспитывал меня отец, он возил меня в Архангельское, Абрамцево, Шереметьево, Коломну — во все знаменитые места Подмосковья, рассказывал историю этих мест. Он возил меня в Ленинград, показывал дворцы, что были построены при царях, объясняя, почему они сохранены и почему их надо беречь. Он у меня был удивительный, ничего не боялся: есть фотография советского времени, где у него царский орден на груди.

Когда я кончила школу, мне едва исполнилось семнадцать. Обо мне писали, что «Лепешинская танцевала во всех кремлевских концертах». И действительно, Сталин ко мне хорошо относился. Стол артистов стоял ближе всего к тому коридору, через который проходил на концерт Сталин. Он всегда шел один, а за ним шло все политбюро. Очень удобную строили сцену — танцевалось там очень легко — в конце Георгиевского зала. Параллельно сцене стоял стол, за которым сидело политбюро, а в центре всегда сидел Сталин. А все остальные столы стояли перпендикулярно «главному» — до самого конца Георгиевского зала. С великолепной едой! Это имело огромное значение в те довольно голодные годы.

Я была абсолютно преданной комсомолкой. При мне нельзя было говорить о том, что наш род дворянский. Я этого слышать не хотела! Единственный из моих дворянских родственников, которого я признавала, был мой дед. Потому что в своем имении он открыл школу для крестьянских детей. Для меня это был «дед прокоммунистического направления». Кажется, первой в нашей семье я стала читать «Комсомольскую правду». А было мне девять лет. Моя сестра была очень занятым человеком, и я ей читала статьи из этой газеты. Помню — двадцать пятый год, и я читаю ей вслух заметки из «Комсомольской правды»! Я помню, как мама на последний выпускной концерт, где я играла произведение Дюссека на два рояля с моим педагогом Еленой Поповой (я была неплохой пианисткой), из заветного какого-то ящичка достала кружево, чтобы надеть его на мой белый воротничок. Это кружево принадлежало одной из моих бабушек. Я устроила грандиозный скандал! Заявила, что это «кружево принадлежало классу угнетателей!». Такие вещи, конечно, можно было говорить только в юные годы.

А когда арестовали сестру моего папы, абсолютно кристальной чистоты человека, — я не могла больше оставаться столь преданной идеалам партии. Я, конечно, не сожгла свой партбилет, не спускала его в канализацию — он и по сей день лежит у меня в столе. Он — часть моего прошлого, это ведь все было, и было много хорошего. Но на этом моя партийная деятельность кончилась. Я стала просто балериной. После ареста тети Шуры я перестала верить во все эти лозунги. Она не могла совершить никакой ошибки, чтобы сесть в тюрьму. И очень на меня повлиял арест супруги Молотова, Полины Семеновны Жемчужиной. Мы познакомились с ней на приеме в Кремле в честь Восьмого марта, на котором я узнала всех жен наших партийных деятелей. Про жену Ворошилова, Екатерину Давыдовну, говорили, что она очень строга, сурова, советовали «держаться от нее подальше». А она оказалась великолепной, интеллигентной женщиной! Она ко мне отнеслась прекрасно, посадила с собой рядом, говорила, что нужно учиться, что помимо того, что должны работать ноги, голова тоже должна быть «в деле». А жена Молотова занялась моим воспитанием. Она возила меня по детским домам. И большую часть своего жалованья — Уланова и я получали шесть тысяч, тогда это были большие деньги — я отдавала в эти дома. И всю свою жизнь я помогаю людям. Вот недавно восьмимесячный ребятенок терял зрение, нужна была операция — как не дать деньги?

Арест Полины Семеновны был для меня трагедией. Она пришла в тюрьму с язвой желудка. А вернулась — излечившись! Она мыла кухню, полы, стирала белье. И потом, через много лет, когда Молотов был послом в Монголии, Большой театр приехал на гастроли в Китай. Полина Семеновна вызвала меня телеграммой, и я приехала в Монголию. Там был маленький балетный кружок, и педагог Соколов учил монгольских ребятишек балету. Мне было на что посмотреть.

Помимо моего отца и Полины Семеновны, такое же сильное влияние на меня оказал Иван Семенович Козловский. Он видел все мои спектакли. Однажды Козловский сказал слова, ставшие для меня очень важными. Козловский взял меня за руку, отвел в четвертую кулису и сказал: «Техника — это не все. Обладать ею надо обязательно. Но если вы не чувствуете лирическое направление в музыке, грош вам цена. Вы должны выучить «Умирающего лебедя». И я танцевала целиком «Умирающего лебедя». Плохо! Это не мое. Но этот опыт мне многое дал. Я прочувствовала этого лебедя, как он умирает от раны, и я прожила последние мгновения этого существа, вплоть до того момента, когда кровь течет все медленнее, медленнее и останавливается. Козловский дал мне понять, что, если тебе все легко дается, это еще не значит, что у тебя в профессии все хорошо. Наоборот, ты должна пройти через все трудности, прочувствовать их.

Козловский был верующим человеком. И когда он меня однажды спросил, верю ли я в Бога, я ответила ему словами Улановой: «Мой Бог — во мне». Меня не научили молиться, и ни к чему мне делать вид, что я верующая в общепринятом смысле этого слова. У меня есть Библия. И сейчас я значительно легче ее воспринимаю. Раньше, как комсомолец, я это отвергала вообще!

Я была беззаветно влюблена в комсомол. Ведь я — абсолютно продукт советской власти. Это была замечательная пора. Потому что мы были очень увлечены — не идеей «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», об этом мы думали меньше всего. Вместе с Барсовой я получила значок «Ворошиловский стрелок» — лёжа выбивали десятку. А стоя выбить десятку не получилось у нас с Валерией Владимировной.

Когда начались волнения перед войной, мы мыли полы в метро, провожали эшелоны. И вот на этом и погорела ваша покорная слуга. Почему? Как только началась война, я бросила балетные туфли за шкаф, сказала, что танцевать не буду. Только на войну! И мы вдвоем, две комсомолки — Мара Дамаева и я, пошли в райком требовать, чтобы нас послали на фронт. И очень милый полковник Гавриил Тарасович Василенко сказал: «Конечно, вы правы, но сначала вы должны пройти курсы сестер милосердия». Кстати, в конце войны я его встретила уже генералом в Баден-Бадене. Он нас направил в клинику замечательного врача Петра Герцена. Мы пришли в эту клинику. Нас привели в челюстной отдел. Там находились пациенты, у которых не было половины лица. И я не помню, как я сделала шаги назад из этой комнаты, чтобы уже за дверью упасть в обморок. Я поняла, что сестры милосердия из меня не получится, надо отдавать свои силы фронту по-другому. А у нас в Доме работников искусств были этажи, где лежали раненые. Мы были первыми из тех, кто начал собирать бригады, идущие на фронт.

В то время на доме № 17, наискосок от «Елисеевского» магазина на Тверской, стояла фигура как бы в балетной позе: две ручки были подняты наверх. Илья Эренбург в «Буре» написал, что это стою я. А мой партнер по Большому театру Михаил Габович командовал тогда точкой ПВХО — организацией, которая, кстати, находилась на крыше небезызвестной вам газеты — «Известия». И после бомбардировок из разных районов Москвы звонили Габовичу и спрашивали: «Лепешинская жива?».

И как-то, когда уходил один из эшелонов на фронт, мы провожали своих товарищей, держали пламенные речи, говорили от всего сердца. И вдруг я слышу голос паренька, который был секретарем комсомольской организации тормозного завода: «Слушай, товарищ Лепешинская, ты бы лучше станцевала». И тут я поняла, что должна делать то, что умею: танцевать! И я тут же, перед отходом эшелона, станцевала! И я так много, так долго танцевала, как ни в одном балете: русская, казачок, цыганочка, лезгинка… Я помню наш первый концерт — в 1941 году в полуразрушенной церкви под Можайском. Участвовали Кругликова, Журавлев, Барсова, Преображенский, Михайлов, я. Всего три часа от Москвы мы добирались до линии фронта! Одна сторона купола отвалилась. Пол настелили в полчаса. И Максим Михайлов [1] сказал: «Я был дьяконом, и вот меня опять вернули в церковь».

Я танцевала не в пачке, потому что как-то Сталин сказал: «Зачем пачка? Пачка — это что-то официальное. Лучше платьице». И я танцевала в хитоне. И даже есть снимки, где я в хитоне танцую в «Дон Кихот». Это, казалось бы, святотатство. Но раз Сталин сказал — я танцевала в хитоне.

Шел 1941 год. Я хоть и давала концерты для отправляющихся на фронт и для наших раненых, но не хотела сидеть в тылу. Очень тянуло меня на фронт — не воевать, а помогать тем, чем могу. И для того чтобы меня пустили на фронт, Иван Семенович Козловский дал телеграмму Сталину с просьбой отпустить меня и его. И он нас отпустил.

Бригада у нас собралась замечательная. Мы пели и танцевали, кажется, по всей Европе. Где только не были: ноги уходили в землю, в песок, чуть ли не в мазут — помню, около места, где я танцевала, было целое озеро мазута. Жалко, я не сохранила те туфли, в которых танцевала для военных: они были черного цвета. Но, несмотря на то, что была война, я вспоминаю это время радостно. Хотя были очень страшные моменты: мы ехали на фронт, а навстречу нам, спасаясь от фашистов, шли, ехали, впрягаясь в телеги, люди. Много людей. Женщины, дети, старики везли на телегах какой-то скарб, одеяла, чуть-чуть еды. Видела истерзанные тела по краям дороги, людей живых, но таких изуродованных, что смотреть на них было страшно, в кюветах — искореженные танки, машины.

Но ярче помню я не эти страшные вещи, не этих изгнанных из своих деревень людей, о которых только вспомнишь — сразу слезы на глазах появляются, а помню я голубое небо, яркое солнце, зеленые тополя, открытый борт грузовика — и на нем стоит Козловский и поет. И как поет! Так, словно вокруг бархатные кресла, позолоченные яруса и бра, высокий потолок — словом, как будто на сцене Большого театра. А полумертвые колонны людей — эти ужасные образы я тоже помню, но вспоминаю чаще это небо, тополя и поющего на грузовике Козловского.

А потом мы поехали в Харьков, который тогда второй раз перешел в руки Красной Армии. Всем руководил будущий маршал Георгий Жуков. Он пригласил нас в свой бункер. Конечно, он понимал и наше желание воевать, и желание быть полезными, но накормить он считал необходимым в первую очередь. Жуков видел, что мы изнемогали от голода. Нас угостили превосходным украинским борщом. А когда кончился обед, Козловский спел только что появившуюся «Темную ночь» Богословского. И впервые люди увидели на лице Жукова — а у него было словно высеченное из какого-то дорогого металла лицо — слезы. Это было необыкновенное впечатление. Люди, которые окружали Жукова долгие годы, видели это впервые. Когда Козловский закончил петь, Жуков его расцеловал. Георгий Константинович не оставил нас в Харькове, потому что вражеская артиллерия обстреливала город. Жуков нас отправил в воинскую часть, которая дислоцировалась под Харьковом. И первые наши выступления начались в этой части, а потом… Где только нам не сооружали сцену! Однажды мы танцевали даже на балюстраде госпиталя. На каменных плитах. Мне только в 1944 году удалось приехать в Москву, чтобы сменить туфли. А я ведь брала двенадцать пар туфель! И все они превращались в атласные розовые тряпочки. Они были камешками просверлены, ведь они танцевали на земле, на песке. Причем левый туфель был более потрепан — вспомните Пушкина: «Стоит Истомина, она, одной ногой касаясь пола, другою медленно кружит». А дальше: «Быстрой ножкой ножку бьет». Вот как раз этим движением заканчивается знаменитое адажио второго акта «Лебединого озера».

Когда пришла победа, мы оказались за армией — Австрия, потом Румыния, Венгрия, Болгария, Югославия. Последней была Польша. Когда мы приехали в Варшаву, там никого не было. Дома разрушены, ни одного человека. И вдруг в День Победы возникли тысячные толпы людей. Как они появились — из-под земли? Но все они пришли смотреть концерт. Я тогда трижды танцевала — потому что один зритель уходил, и приходил другой. Зрители плакали. Оттого, что они могут посмотреть артистов Большого театра в Варшаве, которая только что была освобождена от немцев. И мы, артисты, плакали тоже. И в тот самый вечер мне пришла телеграмма: «Немедленно возвращайтесь в Москву — для вас делаю «Золушку». Балетмейстер Захаров». И в телогрейке, в каких-то немыслимых сапогах явилась я в Большой театр. Напугала всех — решили, что пробрался враг».

На пути Ольги Васильевны встретились замечательные мужчины. Её муж — Леонид Ройхман — был генералом-разведчиком. Только на его поминках она поняла, что очень мало знала о супруге. Так, коллеги мужа рассказали, что он был «куратором» знаменитого разведчика Николая Кузнецова, работавшего во время войны в тылу у немцев… Впрочем, Ольге Васильевне приходилось-таки принимать активное участие в карьере Ройхмана, даже выступать в качестве «прикрытия». Например, когда того арестовал Берия (это случилось после войны):

«…В 3 часа ночи за мной приехали и отвезли в особняк Берии. Усадили за стол в большой библиотеке. Берия почему-то ходил за моей спиной, не показываясь на глаза, отчего было еще страшнее, и мои коленки колотились о ножки стола. Внешне держала себя в руках. На вопрос Берии: «Вы не верите советской власти, что ваш муж виноват?» ответила: «Верю, но как коммунист коммунисту скажу — если виновен, нужны доказательства, если их нет — должен быть освобожден». И меньше чем через год он его выпустил. И муж мой умер своей смертью, его не расстреляли.

генерал Армии Алексей Иннокентьевич Антонов

С Алексеем Антоновым я познакомилась в 1956 году. Шел дождь. А машины из Большого театра нет. Я была в платьице — дрожала как осиновый лист. Рядом стоял генерал. И он, будучи хорошо воспитанным человеком, спросил: «У вас нет машины?» Я говорю: «Нет». И он предложил подвезти меня до дома. Когда он посадил меня в машину, я его разглядела. Он был удивительно красивым человеком — сложен хорошо, и лицо красивое. Так произошло наше знакомство. Он не знал, что я — Лепешинская, а я не знала, что он — генерал армии Антонов, выдающийся полководец, начальник Генштаба советских вооруженных сил в годы войны, один из 15 генералов союзных войск, награжденных орденом «Победа», а после войны он стал начальником Генерального штаба войск Варшавского Договора. Вскоре мы поженились.

Он был удивительным человеком, знал французский язык, любил музыку. Когда он на даче работал, мы тихо включали Шопена или Рахманинова — его любимых композиторов. К сожалению, только около семи лет продолжалась наша с ним жизнь. У него тромб попал в сердце. Тогда у меня было плохо со зрением. Когда его хоронили — его положили в кремлевской стене — было очень жарко. И я потеряла зрение совсем. Видела только черное солнце, и последнее — как Брежнев вынул из кармана платок. И все — темнота. Друзья моего мужа повезли меня домой. Я пролежала месяц. Зрение медленно-медленно возвращалось.

После его смерти я не сумела себя заставить танцевать. И я решила, что этого не надо делать. И оставила сцену. Жизнь потеряла всякий смысл. Но ничего не делать было еще труднее. И как-то моя сестра вспомнила, что однажды за обедом он говорил, что, мол, уже пора уходить на пенсию — и ему пора, и мне пора. «Я буду писать книжку, а ты — учить детей и взрослых!» Так и вышло, в 1963-м я ушла из театра…»

Оставив сцену, Ольга Васильевна педагогом-консультантом объездила весь мир. Открывала балетные школы, преподавала в музыкальных театрах Берлина, Будапешта, Вены, Стокгольма, Токио… Не была лишь в Австралии. Член творческих академий многих стран. Орденов различных государств — не счесть. Несла общественные обязанности председателя правления Центрального дома работников искусств, члена Комитета советских женщин…

Нынче кое-кто упрекает балерину за то, что слишком, по их мнению, она была «встроена» в советскую общественную систему. Ольга Васильевна отвечает недоброжелателям словами Жана-Жака Руссо: «Если ты в прошлое выстрелишь из пистолета, то будущее в тебя выстрелит из пушки». «Я, говорит Лепешинская, люблю свою комсомольскую молодость и никогда от нее не открещусь, ибо была она оптимистичной, радужной, творческой. Взять хотя бы отечественное искусство — ведь это было время Давида Ойстраха, Святослава Рихтера, Эмиля Гилельса и других артистов, чьи имена составили славу страны».

———————————————————————

[1] Максим Дормидонтович Михайлов (1893-1972), уроженец д. Кольцовка Вурнарского района Чувашии служил дьяконом на клиросе Воскресенской церкви г. Казани (Воскресенская улица, ныне Кремлевская). С детства пел в церковном хоре. В Казань прибыл из Омска в 1921г., где был протодьяконом. За два года проживания в Казани он обучался пению у местного музыканта Ф.А.Ошустовича. Затем брал уроки в Москве в 1924-30 гг. у Н.Л. Осипова, музыканта-виртуоза. В 1930-32 гг. Михайлов — солист Всесоюзного радиокомитета. С 1932 г. он становится солистом Большого театра Союза ССР. В 1940 г. ему присвоили звание народного артиста СССР. М.Д.Михайлов награжден орденами Ленина и Трудового Красного Знамени и многими медалями. Солист Большого театра Алексей Петрович Иванов в своей книге «Жизнь артиста» называет М.Д.Михайлова «русским эпическим певцом». Он вошел в историю создателем героического образа Ивана Сусанина.

Подготовила текст:  Наталья Пятницына для www.world-war.ru

по материалам Интернета