Вяземский котел после войны

Римма Волкова

В Вяземском районе Смоленщины в трех километрах от трассы Москва — Минск, среди лесов стоит  деревенька Коробово.  Мои родители, когда ушли на пенсию, купили в Коробове дом и жили там летом (мама моя была из этих мест).  Было это в  60-х годах прошлого века. В Коробове и мы проводили свои отпуска, там росли наши дети, потом внуки. Добираться из Москвы в деревню с трудом – в основном на попутках, а еще от метро Тушино ходил один раз в день рейсовый автобус до Вязьмы, на нем мы доезжали до остановки Величево — это 192 километр Минского шоссе.  Деревни под таким названием уже давно не было и в помине, а название  места осталось. От  трассы шли по извилистой лесной тропинке до большого колхозного поля, на котором еще сеяли гордость Смоленского края – лен (а когда перестали, поле заросло мелким подлеском). Потом преодолевали по жердочкам  ручей, потом еще одно поле, мы назвали его «гороховое»: тогда-то там сеяли горох на силос. А там уж и до деревни недалеко. До  войны в Коробове было более сотни дворов, здесь проходила дорога, ведущая в соседние  – Роговку, Каргино, Вырубово, Каменку. Остатки «цивилизации» — и лесная дорога, и  деревянные настилы через болотистые места — в этих краях еще сохранились,  но с годами всё зарастало, заболачивалось. Колхозы еще не  уничтожили,  поля были засеяны  пшеницей, овсом и льном. Помню, когда я впервые, увидев  колышущееся волнами голубое море — это цвел лен, — задохнулась! Это было чудо!  Русское чудо.       

В Коробове было одиннадцать домов,  в девяти летом жили дачники из Москвы, а в двух бывшие колхозницы. Благодаря им деревня считалась «живой», потому  и  вяземское «электрическое» начальство свет  не отключало, но постоянно грозилось.  В окрестностях   еще сохранились  «останки»  бывших деревень – в лесных чащах можно было наткнуться на кирпичный фундамент,  полуразвалившуюся  печную трубу,  корявые полусгнившие яблони и  одичавшие кусты черной смородины, значит, здесь были  избы, сады… И еще местные старожилы говорили, что крапива особо буйно растет там, где когда-то было человеческое жильё. Чего-чего, а крапивы на вяземских просторах было полно! Зимой деревня Коробово  пустела, жившие здесь круглый  год бывшие колхозницы, вдовы тетя Нина Ежова и тетя Женя Снегирева,  то ли в шутку (а скорее всерьез) рассказывали, как им приходилось зимой  гонять коромыслами волков, подходивших  аж к  самому колодцу.   Коробово было одной из тысяч селений русского нечерноземья, попавших под разрушительное действие  хрущевского постановления и оказавшихся «неперспективными». Жителей оставшихся после войны небольших деревень насильно принуждали  переезжать в  большие села у автотрасс, здесь им  предоставлялись коттеджи (народ их называл «катежи»).

Грустное зрелище представляли эти  «катежные» поселки — некрасивые   казенные  бараки на двух хозяев,  раздолбанные тракторами  улицы, жидкие  палисадники. Обе наши коробовские старожилки – колхозницы  отказались переезжать в «катежи» — мол, помрем здесь, на своей земле, —  а бригадирша Анна Ивановна  Смирнова,  со слезами  распрощавшись со своим домом в Коробове  («А не поехала бы – партбилет положила»),  переселилась  в  деревню Осташково, стоявшую, можно сказать,  прямо на обочине  Минского шоссе – машины ревели  денно и нощно. И бригадирша, и ее престарелая мать всю оставшуюся  жизнь плакали об оставленной ими родной деревне и отчем доме, где родились, где  пережили немецкую оккупацию. Так умирала русская деревня.

Помню,  как-то теплой осенью, мы приехали  за нашей  картошкой, оставленной на хранение в сарае  у бригадирши. Анна Ивановна  в  летнем   цветастом платье и валенках  сидела на  завалинке. Рядом стоял  мотоцикл  с коляской –  несмотря на возраст  (ей тогда лет 55 было),  бригадирша была лихой наездницей:  то верхом  на лошади  гоняла, то на мотоцикле. «Как здоровье, Анна Ивановна?» — поинтересовалась я. «Ой, не спрашивай. Умаялася, аки падла. Вчера перепахивали поле у Кукуев, так чуть не подорвался тракторист. Из Вязьмы саперов военных  вызывали».  На крыльцо   на искривленных больных ногах  выкарабкалась ее матушка  Александра  — «Божий одуванчик» — и строго прикрикнула на дочь: «Нюркя,  уперед  угости людей жареными суровешками». «Суровешки» — это  сыроежки по- местному. Кого боялась и безогоровочно слушалась лихая Анна Ивановна, так это только свою крошечную  и добрейшую «маманю». Позже мы узнали, что на ней, матери местного милиционера-партизана, фашисты возили дрова  из леса.

Война в этих краях, названа впоследствии «Вяземским котлом»,  присутствовала везде — в  судьбах  людей,  в  безымянных лесных могилах. Сколько костей солдатских и  черепов  валялось  в траншеях, обвалившихся  блиндажах. Местный тракторист чистил прудишко у нашего дома и «выудил» оружие – русское и немецкое. На огородах наши дети откапывали немецкие  бляхи  с надписью «С нами Бог!», прострелянные  каски, ложки, монеты с фашистской символикой, а то и целый арсенал  ржавого разнокалиберного  оружия. Посреди деревни у нас  стоял старый-престарый колодец, и все жители ходили к нему по тропинке.  Как-то летом в деревню нагрянули молодцы — «гробокопатели» со щупиками — так их «техника» на этой тропинке так заверещала, что они наперегонки бросились своими саперными лопатками ковырять  это место и  на небольшой  глубине  откопали головку неразорвавшейся  авиационной  бомбы. В лесу  повсюду  валялись  проржавленные железки  —   части  от военной техники, не разберешь — русской, немецкой. В соседней деревне Каменка была могила неизвестного солдата, его похоронили здесь наши бойцы,  выходившие  из окружения.  Многие годы местные старушки ухаживали за могилкой, на холмике всегда росли цветы.  А умерли бабки  — и всё. Прошлой осенью пьяный тракторист сравнял холмик с землей и теперь здесь проезжая дорога. Война была и в частушках, которые пели местные бабки:

Через поле яровое,
Через райпотребсоюз,
Через Гитлера косова Вековухой остаюсь

Окрестные деревни Вырубово, Царево Займище, Каменка, Роговка, Каргино, местечко Кукуи — это всё «Вяземский котел». В  немецкой  кинохронике   первых месяцев войны  я видела кадры, когда фашисты гнали наших пленных солдат по  полевой дороге – босых, расхристанных,  без ремней.  Я узнала эту дорогу! Это была дорога из Роговки  в Коробово. Узнала по  огромному дубу, стоявшему на обочине. Он и  через тридцать   лет после войны стоял на том же месте – высокий, корявый, полузасохший, но живой! В  родной маминой деревне Каменка жил дедушкин  брат – Петр Андреевич Гордеев с женой тетей Паней. Оба были образованными  людьми: выписывали газеты, собирали библиотеку, интересовались политикой и жизнью страны. Точнее сказать — это были представители деревенской интеллигенции — умные русские люди, пережившие все  кошмары сталинской эпохи – раскулачивание,  коллективизацию,  колхозы —  и  фашистскую  оккупацию.  До войны Петр Андреевич Гордеев возглавлял местный колхоз, в годы оккупации  воевал в партизанах, имел правительственные награды. От него мы узнали, что в Вырубове  фашисты расстреливали партизан и тех, кто им помогал,  и что  у  нас в Коробове женщин  с детьми зимой выгоняли  из домов и они укрывались в траншее  за речкой. (а это было любимое месть сборов наших детей – в этой траншее они   вечерами жгли  костры). «Видели «дзот» на трассе, у перекрестка на Ивановское? – сказал он нам как-то. — Это там несколько дней наши солдаты огнем не давали  фашисткой технике двигаться по шоссе на Гжатск и далее – на Москву».  А еще узнали, что муж  хозяйки из соседней деревни Каргино, у которой мы брали молоко был «пособником»: развлекал немецких солдат игрой на балалайке, за то и получил срок. А такой приветливый  был дяденька. Война была совсем рядом в воспоминаниях, в старых блиндажах, в старом дубе – свидетеле вяземской трагедии. Страшно было представить, что на этой земле, по нашим полям и дорогам когда-то топали немецкие сапоги.

Наш сосед, дачник  Николай Васильевич, когда  откопал  на своем огороде  ящик с неразорвавшимися  патронами, не дожидался саперов из Вязьмы,  сам  на руках отнес   ящик за деревню и там взрывал. Смелый был человек,  добрый, хотя и большой любитель выпить, неудачный  пчеловод: его не раз до полусмерти  кусали  эти  деловые летуньи  (не любят они  алкогольный дух).  Как-то  Николай помог  нам привезти из Вязьмы штакетник, огородил им наш палисадник и покрасив  забор какой-то крепко пахнувшей  олифой, с гордостью  поведал:  «Все сгорит, а забор будет стоять. Этой олифой «Буран» красили!».  Мы не поверили. Неужели  тот самый «Буран» — легендарный космический  аппарат,  который, «преодолев  плотные слои атмосферы», где все  сгорает в прах, после полета в космос  вернулся на землю  живым и невредимым?! А Николай  оказался прав! Через много лет, когда деревня Коробово стала не только нежилой, но и пепелищем (приезжие охотники развлекались), мой сын, побывав там, подтвердил — дом,   сарай, деревья,  сад —  все  выгорело, а доски забора валяются на земле целые. Где же наш деловой сосед достал  олифу, предназначенную для секретных государственных целей? «Да знакомый мужик за пол-литра с завода вынес ведро».  Ну,  где  еще можно достать   за пол-литра   ведро стратегического сырья  для покраски деревенского штакетника?!  Только в нашей родной, непобедимой  и великой  России. К слову, Николай – уроженец этих мест, гжатский.  Когда выпивал,  любил  ходить по деревне  с гармошкой  и петь  песни про войну.

Текст для публикации передала Р.Г. Волкова
www.world-war.ru