Вторжение немецких войск в Польшу

Наша семья – мои родители, два брата и мы с сестрой – жили в польском городе Лешно в еврейском квартале, хотя мы и не были евреями. Я ходила в школу с еврейскими детьми и говорила на идише.

Фермеры в Польше были, в основном, немцами. Мы все хорошо ладили друг с другом, независимо от национальностей. До войны отец в партнёрстве с одним евреем держал мельницу. Позднее тот выкупил её и наш дом в придачу, а мы переехали жить на ферму за город.

Ещё до того, как разразилась настоящая война, в Польшу вошли русские, и многих местных отправили в Сибирь. К счастью, нашей семье повезло, и нас не забрали.

Вид на пострадавшую от бомбардировок улицу Варшавы, 1939 год.

Мне уже исполнилось семнадцать лет, когда в Польшу вторглись немецкие войска. Какое-то время немцы относились к нам хорошо. Мама знала немецкий язык, и это помогало общению. Но потом они начали забирать детей, зачастую совсем маленьких, не старше трёх – пяти лет, светловолосых и голубоглазых, как настоящие арийские дети или «дети Гитлера», как ещё их называли.

Эсэсовцы всё чаще проявляли жестокость к местному населению, а военные других войск продолжали обращаться с нами вполне сносно.

Моей маме по дому помогала украинка, и однажды она сказала нам, скоро заберут одного из моих братьев – к тому времени гитлеровцы стали забирать и взрослых тоже. Мой брат убежал на другую ферму, чтобы там отсидеться. Как-то часов в десять утра к нам приехали эсэсовцы и пригнали с собой большой фургон. Отца дома не было, он работал в это время на ферме. Военные вошли в дом с оружием на изготовку и спросили про брата. Мать солгала, что он уехал далеко к родственникам. Тогда военные сказали, что вместо брата они заберут меня, мама не соглашалась, говорила, что мне только восемнадцать лет, но её никто не слушал. Они приказали матери собрать мои вещи, а она не переставала плакать и умолять их. Тогда один из эсэсовцев велел ей прекратить причитать и сказал, что у него у самого дома осталась жена и двое детей, а он понятия не имеет, вернётся ли домой.

Я старалась успокоить маму, убеждала её, что обязательно сумею сбежать. Перед тем как уехать, я зашла в хлев, чтобы обнять на прощанье своего любимого поросёнка. Один из солдат пошёл за мной, подозревая, что именно сейчас я и попытаюсь скрыться, и он был явно разочарован, когда увидел, зачем я там.

Меня посадили в грузовик, сюда же загрузили мою сумку и передали бутерброды, которые сделала для меня мама. Внутри я увидела много девушек и юношей своего возраста, они все плакали. Ещё здесь было несколько эсэсовцев. Когда грузовик поехал, мы все плакали – я, мама, другие дети в фургоне. А потом нас пересадили на поезд.

Мы ехали в вагоне для перевозки скота – без окон, с соломой на полу, без воды и туалета – одну ночь и один день. Потом поезд остановился в лесу, где наконец-то мы смогли справить нужду и поесть – нам дали немного хлеба и воды.

Нас привезли в Берлин, и там мы провели три дня в военном лагере. Кормили нас кабачковым супом, а спали мы, уже измученные, на раскладушках. На следующий день всех прибывших распределяли на работу: кого на фермы к немцам, кого на фабрики. Меня вместе со многими другими девушками отправили на фабрику.

Это был лагерь Зезен под Ганновером с оградой в семь футов по периметру, откуда не было ни единой возможности выбраться. Мы спали на койках по девять человек в комнате на подушках, набитых соломой, укрываясь солдатскими одеялами. Меня спрашивали, не еврейка ли я, потому что по их словам я разговаривала, как еврейка. Мне поверили, что я не еврейка, среди нас были две девушки-еврейки, но мы держали это в тайне.

Звонок будил нас в пять утра, чтобы к шести часам мы уже были на работе. Обычно мой рабочий день заканчивался в шесть часов вечера, а иногда уже ночью в десять часов. Я работала на фабрике по производству спагетти. Там было очень жарко. Иногда от жары люди падали в обморок. Мы таскали на себе тяжёлые тюки с мукой и воду.

Есть и пить не позволялось до девяти утра, когда нам выдавали два куска хлеба, свекольный джем и чёрный кофе. Следующий приём пищи был в час дня – на обед давали суп с кабачками и макаронами и ещё кофе. Стоило кому-нибудь пожаловаться на что-то, и суп выливали ему прямо на голову. Если приходилось работать дольше обычного, то выдавали дополнительную порцию супа. День рождения Гитлера был выходным и у немцев, и у нас. Обычно в этот день нам давали мясо, как правило, конину.

Я провела четыре года в лагере. Благодаря своему знанию семи языков я иногда была переводчиком. Если заключённый испытывал недомогание, кашлял, его отправляли к врачу, а я сопровождала его, чтобы переводить. Мы ездили на поезде, где нам, голодным и истощённым, не позволялось сидеть, мы могли только стоять. И с собой у нас ничего не было поесть. Если у заключённого обнаруживалось что-то неладное со здоровьем, то его больше никто никогда не видел. Нам говорили, что больных отправляли домой, но мы знали, что на самом деле их усыпляли, как собак. Как же мне хотелось воткнуть нож в этого доктора! Те, кто возвращался назад в лагерь на поезде, проводили весь день без еды и питья и были слишком слабы, чтобы стоять.

Я очень переживала из-за того, что не имела никакого представления о том, что стало с моей семьёй, а они ничего не знали обо мне. Я даже подумывала о том, чтобы повредить руку с помощью станка, в надежде, что, если у меня отрежет пальцы, меня отправят домой. Я долго выбирала, какой рукой пожертвовать и, в конце концов, остановилась на левой, потому что всё равно сохранила бы способность писать, ведь я правша. Я уже практически собралась это сделать, как один из немцев крикнул: «Перерыв!»

У меня был очень сильный кашель, поэтому я отправилась в кабинет к управляющей, сказать ей об этом. Она написала мне сопроводительное письмо, и на следующий день я отправилась к доктору.

Я вошла в вагон, но тут же была остановлена железнодорожной полицией, потому что на мне была метка заключённого. Полицейский проверил мой пропуск. В поезде мне нельзя было сидеть, поэтому я стояла, держась за окно, чтобы не упасть от слабости.

Когда вышла из поезда, я обратилась к молодой женщине с просьбой подсказать, как пройти до больницы, а она ответила: «Ищи сама, грязная свинья». Потом я спросила дорогу у пожилого мужчины с тростью. «Вы не здоровы, моё дитя», – сказал он и довёл меня до больницы. Пока мы шли, мой провожатый, немец по национальности, рассказал, что Гитлер хочет уничтожить всех стариков, так как они только зря переводят еду.

В больнице оказалось, что доктор, к которому меня направили, появится только на следующий день, и мне нужно было остаться здесь на ночь. Я была ужасно голодной, поэтому мне дали кофе и кусок чёрствого хлеба, который до этого уже побывал в мусорной корзине, мне даже пришлось стряхнуть с него мусор, и позже немного тушёной капусты.

Ночью я слышала, как кричала молодая девушка. Мне сказали, что над ней ставят какие-то опыты. Это была юная семнадцатилетняя русская девушка, её всю изрезали.

На следующий день я попала к врачу СС, который сказал, что у меня всего лишь анемия и прописал мне съедать по три сырые моркови в неделю и пожелал удачи. Обратно я ехала на поезде, в котором было много немецких офицеров, мне опять пришлось стоять весь путь.

Вдруг ко мне подошёл молодой офицер и произнёс: «Не смотрите на меня». Потом он стал задавать мне много вопросов, поинтересовался, есть ли у меня друг среди немцев. Ещё сказал, что хочет мне помочь, и что решил мне отдать свою продовольственную книжку на несколько месяцев и немного денег. Рассказал, что сам он из обеспеченной семьи и не нуждается, но предупредил, чтобы я ни в коем случае не хранила книжку в лагере, потому что если её найдут, меня, скорее всего, расстреляют. Я не могла поверить! Мы лишь мельком взглянули друг на друга, когда я выходила из поезда.

Я вернулась в лагерь и связалась c фрау Хенкль, которая жила по другую сторону ограды, отдала ей продовольственную книжку и рассказала о том, что со мной произошло. Она слушала и не могла сдержать слёзы. Фрау Хенкль купила нам хлеб и пирожки. Когда другие девушки увидели это, они не поверили своим глазам. Дважды в неделю она приносила нам что-то съестное.

В одно воскресное утро всё изменилось. Звенели колокола. На улицах появились американцы. Немцы вывешивали в окна наволочки. Сначала мы не могли понять, что происходит. Потом нам сказали, что нас освободили, но предупредили, чтобы мы пока не выходили на улицу, потому что нас могут пристрелить. Мы кричали и плакали от радости, и очень хотелось наконец-то вернуться домой. Американцы принесли чудесную еду, которую изъяли из магазинов. Потом к нам пришёл капеллан, а позже доктор осмотрел нас и сказал, что мы сильно истощены. От канадского Красного Креста мы получили продуктовые посылки.

Американцы были не очень-то вежливы с пожилым немцем, который принёс нам фрукты из своего сада и сказал, что переживает всем сердцем за нас. Мы объяснили им, что так нельзя и заставили их прекратить издеваться над стариком. Они послушали нас и даже дали ему сигарету.

Многие девушки потом уехали в Канаду. Меня хотели отправить в Америку, но я хотела домой, поэтому решила остаться в лагере в качестве переводчика при госпитале Красного Креста, где лечились бывшие узники концентрационных лагерей. Ко мне здесь хорошо относились, и я была обеспечена едой. В итоге я проработала там больше года.

Медикаменты в госпиталь доставлял молодой англичанин родом из Сандерленда. Однажды он спросил меня, хочу ли я вернуться домой, а я даже не знала, существовал ли мой дом и остался ли кто-нибудь из моих родных в живых. Он сказал, что готов взять меня с собой в Англию, и что я смогу пожить вместе с его семьёй, а он попытается разыскать мою семью.

Чтобы уехать, мне нужны были документы, которых у меня не было. Командир этого англичанина даже предложил нам пожениться: «Почему ты не выйдешь за него замуж? Так было бы проще. Да и он хороший парень». Мы были знакомы почти год, и он мне нравился, и я знала, что он был влюблён в меня. Но мне казалось невозможным в то время влюбиться в кого-нибудь.

Мы поженились. Все расходы на свадьбу взяли на себя сослуживцы моего жениха, оплатили даже моё свадебное платье, фату и цветы. У нас было два викария – один католик, другой от англиканской церкви.

После свадьбы Тед, мой муж, вернулся в Англию, но мне пришлось остаться в лагере ещё на девять месяцев, пока готовились мои документы. Дважды в неделю мы писали и получали письма друг от друга. В конце концов, я села на корабль Королевского военно-морского флота, на котором добралась до порта Халл. А в Сандерленде меня встретил мой муж и его мама, с которой мы сразу нашли общий язык. Тед был стеклодувом. Мы прожили шесть месяцев вместе с мамой Теда, а потом нам дали муниципальное жильё. В Англии я посещала врача-еврея.

Красный Крест сумел разыскать мою семью, они переехали на другую ферму, но все, к счастью, были живы и здоровы. Когда моя мама приехала ко мне в Англию, она меня не узнала. Она рассказала, что вся семья молилась обо мне, когда меня забрали.

Десять лет спустя я привезла в Польшу своих дочек. Тед был очень добрым и заботливым мужем, и я полюбила его всем сердцем.

Спустя годы я не держу зла на всех немцев, особенно на стариков и мирных жителей, которые были добры к нам. Но я помню то горе, которое сотворили гитлеровцы во время войны.

Перевод для www.world-war.ru Елены Захаревич

Источник: http://www.bbc.co.uk/history/ww2peopleswar/stories/65/a3864765.shtml