«Вожди приходят и уходят, а народы остаются»

Глава V НИЧЕГО!

С раннего утра в лагере поднялась суматоха. За­бегало начальство, унтеры ходили по баракам, застав­ляя дневальных мыть полы, двери, подметать, выбра­сывать в мусорные ящики каждую лишнюю тряпку.

– Генераль-инспектор едет! Гросс генераль! – го­ворили солдаты.

После «воскрешения» Сергея поместили в теп­лый барак для выздоравливающих. Кризис миновал.

Железный организм его чудом выдержал, и на десятый день Сергей уже – самостоятельно стал подниматься и бродить по бараку, хотя на улицу еще не выходил.

Когда в сопровождении офицеров в барак вошел генерал, Сергей, зябко поеживаясь, лежал на нарах. Его заострившееся лицо было смертельно бледным.

– Внимание! – подал команду дневальный.

Все устремили глаза на открывшуюся дверь. Пер­вым вошел генерал, высокий, седой, с пронзительно-хищным взглядом и орлиным носом. Щеголеватый обер-лейтенант, адъютант генерала, услужливо рас­пахнув дверь, пропустил его вперед. Вслед за генера­лом вошли еще четыре офицера. Внимательно окинув глазами сидящих на нарах пленных, генерал помор­щился от спертого, тяжелого воздуха.

– Сдраствуйт, коспота, – стараясь скрыть брезг­ливость, проговорил он.

– Здравствуйте, – нестройно ответили четыре-пять голосов.

– Как вы пошивайт? Кушать хватайт?

– Как вам сказать, господин генерал, сами види­те, маловато, – ответил за всех пожилой солдат-дне­вальный. Он стоял перед генералом, явно нервничая, и мял в руке пилотку. Сверху одежды у него была накинута шинель с поднятым воротником.

– Нитшефо! Нитшефо! – пробормотал генерал.

– Русский зольдат – гут зольдат. Фыносиф. Если пы русский зольдат стать германский официр, он бы фесь мир попетиль, – стараясь казаться гуманным и доб­рым, проговорил он. – А как с фами опращайт? Не пьют ли?

Ответом было гробовое молчание.

Генерал неловко помялся и снова шутливо заго­ворил:

– Нитшефо! Нитшефо! Наш фельикий канцлер Бисмарк кофориль: у русский нарот на фсякий слутшай ф шисни есть сфой нитшефо. А это пыль шелестный канцлер, фельикий шеловек.

– Но, господин генерал, великий канцлер имел в виду совсем другое, когда говорил об этом «ничего» русского народа.

Лохматые брови генерала вздрогнули, нахмури­лись, и холодный взгляд устремился на того, кто про­изнес эти слова. Перед ним, рядом с двухъярусными нарами, стоял в накинутой на плечи русской шинели молодой пленный солдат. Губы его нервно вздрагива­ли, умные, глубоко запавшие глаза внимательно и су­рово смотрели на генерала. Это был Сергей.

Генерал вынул носовой платок и, зажав им нос, подошел к окну.

– Потшему не помыйт? – раздраженно и брезг­ливо заметил он дневальному, указав на окно, а затем, резко повернувшись, пошел к двери.

Офицеры угодливо расступились, фельдфебель распахнул дверь. Торжественно, важно, не сказав «до свидания», выплыл генерал, его поджарые ноги нервно подрагивали. За ним торопливо выскользнули и все сопровождавшие. Последним уходил адъютант генера­ла, молодой обер-лейтенант с тонким интеллигентным лицом, в узком, как корсет, мундире. Уходя, он оглянулся и пристально посмотрел на Сергея. Глаза их встретились. Брови адъютанта вздрогнули, на лице появилось выражение недоумения, сменившегося удивлением. Какой-то давно забытый, смутный образ мелькнул в памяти немецкого офицера. Закрывая дверь, лейтенант задел притолоку фуражкой, которая чуть не слетела с его головы.

Выйдя на улицу, обер-лейтенант увидел стоящего навытяжку перед генералом испуганного фельдфебеля.

– Funf und zwanzig! (с нем. двадцать пять) – уловил лейтенант послед­ние слова генерала.

Возбуждение, охватившее Сергея, сменилось страшной усталостью. Обессиленный, он лег на нары.

«Что будет? – мысленно возвращаясь к генералу, думал он. – Расстреляют? Может, сейчас же перейти из этого барака в другой, затеряться среди людей? Все равно! – решительно махнул он рукой. – Семи смер­тям не бывать, а одной не миновать! – И с головой укрылся шинелью…

«В чем дело? Почему так вспыхнул генерал? Что за «ничего» и что под этим подразумевал Бисмарк? Где я видел этого пленного? – думал в это время обер-лей­тенант Ридлинг, адъютант генерала Шварца, еле поспевая за ним. – Кому он приказал дать двадцать пять палок? Этому пленному?»

Вечером в памяти вдруг всплыла забытая сцена. Осень. У небольшого озера на Смоленщине русский пленный, студент, моет его машину. Ридлинг говорит ему о конце России и русского языка, а тот отвечает: «Вожди приходят и уходят, а народы остаются». «Да-да, в бараке был тот самый студент-филолог. Те же ироничные, насмешливые, проницательные глаза, та же бесстрашная манера выражать свое мнение. Это, без сомнения, он… И что же все-таки означает это «ничего»? Что подразумевал под этим Бисмарк?» – опять спросил себя Ридлинг.

Через неделю, в свободный воскресный день, он с утра обложил себя томами сочинений Бисмарка, взя­тыми в городской библиотеке, и, бегло перелистывая их, искал лишь русское слово «ничего». Только к ночи, когда глаза уже слипались от усталости, он нашел то, что искал.

«Однажды, – писал Бисмарк, – в молодости, ког­да я работал военным атташе германского посольства в России, я возвращался поздней ночью из Царского Села в Петербург. Пришлось ехать с простым крестьянским возницей на розвальнях, потому что не на­шлось извозчика, который решился бы выехать в поле в разыгравшуюся вьюгу: мне обязательно надо было к утру добраться до Петербурга.

Вихри снега застилали наши глаза, лошадь вы­билась из сил, и мы потеряли дорогу. Казалось, гибель была неизбежной. Впереди была целая ночь, а вьюга все усиливалась. Но мой возница все время успокаи­вал: «Ничего, барин, ничего». Он отпряг лошадь, при­вязал ее за повод к саням, опрокинул их. Мы залезли с ним под розвальни, постелив один тулуп под себя и одевшись другим.

Вьюга бушевала всю ночь, и всю ночь мой возни­ца повторял: «Ничего, барин, ничего!» Под утро вью­га стихла. Мы вылезли из-под розвальней, откопали сани, впрягли лошадь и благополучно добрались до Петербурга. Будучи еще не один год в России, я часто слышал это «ничего» при самых различных обстоятельствах. И я завещаю потомкам никогда в жизни не воевать с Россией, ибо у русских на любой случай жизни и есть свое «ничего», о котором никогда не надо забывать».

«Так вот в чем дело! Вот что взбесило генерала Шварца! – Ридлинг нервно заходил по комнате, куря сигарету за сигаретой. – Кто прав? Бисмарк и этот пленный студент или фюрер и генерал Шварц? – Рид­линг пытался успокоить себя, но сомнения продолжа­ли мучить его: – Германия одна против всего мира. Свободу она несет другим народам или смерть и раб­ство? – Он вспомнил расстрелы детей и женщин, бе­сконечные вереницы изможденных пленных, идущих но дорогам, томящихся в лагерях, истязаемых на ра­ботах. – Конечно, смерть и рабство. А своему народу? Что тот получит взамен бесчисленных жертв на фрон­те, взамен экономической разрухи? Лишь утопические обещания счастья…»

Устав от этих мыслей, он бросился на диван, но только к рассвету ему удалось забыться коротким, тя­желым сном. Во сне к нему пришел пленный студент. Он насмешливо посмотрел на него и подчеркнуто веж­ливо сказал: «И что вы до сих пор раздумываете? Прав­да-то на нашей стороне. Вожди приходят и уходят, а народы остаются». – И, прогрохотав колодками, он вы­шел из комнаты, тихо закрыв за собой дверь.

Ридлинг, вздрогнув, проснулся. В комнате было темно и тихо.

– Фу ты! – пробормотал он, осознав, что это был только сон.

Дверь барака внезапно распахнулась. Вошли су­хопарый шеф ревира, фельдфебель Кауфман и пуче­глазый унтер-офицер Бергер.

– Aufstehen! – заорал Бергер.

Те, кто в силах был как-то передвигаться, под­нялся.

– Где есть чельовек, который кофориль с генераль?

В бараке воцарилась тишина.

– Не признавайт? Кто есть дневальный?

– Я! – Из темного угла выступил солдат в шинели с поднятым воротником.

– Который чельовек кофориль с генераль?

– А я и не заметил, кто с ним говорил, – ответил дневальный, отводя глаза.

В ревире рядом с Сергеем находился и тамбовец Тимофей. Судьба снова свела их: Тимофей заболел тифом. Снова встретившись, они стали держаться вме­сте. В то время как дневальный отвечал на вопросы унтера, Сергей спал. Тимофей незаметно прикрыл его лицо полой шинели.

– Сейчас мы найдем, – зашипел фельдфебель, подходя к нарам и всматриваясь в лица заключенных.

– Aufstehen! – заорал он.

Сергей, вздрогнув, проснулся. Он медленно встал, пошатываясь.

– Funf und zwanzig! – заорал фельдфебель.

Мертвенно-бледное лицо Сергея стало пепельно-серым, но ни один мускул не дрогнул.

– Передайте сейчас же полицаю, – сказал по-не­мецки фельдфебель Бергеру.

– Jawol! – рассеянно взглянув на Сергея, козыр­нул унтер-офицер.

– Выпороть сейчас же! – процедил уходя фельд­фебель. Вслед за ним вышел из барака и унтер. Не про­шло и минуты, как дверь распахнулась и вошел санитар.

-– Сергей Суров, на осмотр к доктору! – крикнул он.

– Иди и не возвращайся, – шепнул Сергею там­бовец.

– Сергей быстро надел шинель и вылетел из барака.

Через пять минут возвратился унтер в сопровож­дении полицая Мишки Пучка, маленького, круглоли­цего, в синем мундире вильгельмовских времен, стяну­том русским офицерским ремнем. Должность полицая никак не шла ему. Лицо у него было добродушное, веселое, улыбчивое, в глазах всегда мелькали искор­ки-смешинки. На правой руке на ремешке у Мишки болталась плеть. – Который тут генеральский крестник? Выходи!

Все молчали. Унтер подошел к нарам Сергея, но там было пусто. Рядом, слегка посапывая, лежал Тимо­фей. Унтер не обратил особого внимания на лицо Сер­гея, но место, где тот лежал, приблизительно помнил.

– А, перелег, свинья, – пробормотал он. – Aufstehen! – заорал он на Тимофея.

Тимофей поднялся.

– Комм, – указал на скамейку унтер.

– За что это он тебя благословил? – спросил Мишка.

– Я и сам не знаю, — глухо пробормотал Тимо­фей. – Наверно, физика не пондравилась!

– Снимай штаны и ложись на скамейку!

– Охо-хо, на старости-то лет привелось, – про­стонал Тимофей, снимая штаны.

– Anfangen! Schnell! Schnell! (с нем. Начинай! Быстро! Быстро!) – торопил сзади пучеглазый унтер.

– Мишка взмахнул плетью и резко ударил. Тело Тимофея конвульсивно дернулось.

– 1, 2, 3, 4 , – считал унтер.

Мишка делал вид, что плетку опускает с силой, на самом деле он опускал ее лишь сверху. Когда плет­ка почти прикасалась к телу, он сдерживал ее, чтобы смягчить удар.

Унтер, закурив сигарету, продолжал считать. Сзади тихо открылась дверь барака: возвратился фель­дфебель. Лежавшие на нарах пленные делали Мишке едва заметные знаки, но он, увлекшись искусством хитрого сечения, ничего не замечал.

– 23, 24, 25, – закончил унтер и повернулся к две­ри, чтобы уйти.

– Verflueckte! Schweine! (с нем. Проклятые свиньи!) Разве так бьют! – заорал фельдфебель на Мишку. – А ну-ка, дай плетку! Я тебя сейчас научу, как порют в Великой Германии! Ложись сам!

– Герр фельдфебель, – умоляюще взвыл Миш­ка. – Простите ради Бога! Я из доходяг, у меня нет силы бить по-другому!

– Молчать, – заорал фельдфебель. – Ложись! Покорно спуская штаны, полицай Мишка поплелся к скамейке, с которой Тимофея как ветром сду­ло. Забившись в свой угол, он притаился, опасаясь, что его снова положат на скамью.

Фельдфебель снял с себя шинель, бросил ее на руку унтеру и по локоть засучил рукава мундира. Удар плетки со свистом рассек воздух, и когда плетка при­коснулась к телу, он слегка подернул ее на себя. Брыз­нула кровь, и сразу же вздулась багровая полоса.

– Вот так надо пороть, – прохрипел он. – 1, 2, 3, 4, с бешенством, взмахивая плеткой и опуская ее, считал удары фельдфебель. – 25, – хрипло закончил он и вытер рукавом мундира пот, выступивший на лбу.

Мишка со стоном поднялся и дрожащими рука­ми стал натягивать штаны. Часть его тела, предназна­ченная для сидения, превратилась в кровавое месиво. С клочьев содранной кожи стекала кровь.

– В следующий раз будешь знать, как надо пороть, – бросая под ноги Мишке его плетку, злобно сказал фельдфебель и вышел, с силой хлопнув дверью.

Через полчаса, когда Сергей возвратился от док­тора, Тимофей, ворочаясь с бока на бок на койке, бур­кнул ему сквозь зубы:

– Вернулся, философ!

– А что?

– А что? Ничего! – ответил Тимофей и отвернул­ся лицом к стене.

– Он тут за тебя порку принял, ты его не тревожь, пусть человек в себя придет, — ответил за него сосед с другой стороны, бывший моряк Федор.

— Это кто же тебя просил? — гневно накинулся на Тимофея Сергей.

— На войне как на войне. Сам погибай, а товарища выручай, — добавил улыбаясь Федор.

ГЛАВА VI ТРИНАДЦАТЫЙ АПОСТОЛ

Открылась дверь, и в барак вошел остролицый ав­стриец Вилли.

– Guten Abend, kamraden! (с нем. Добрый вечер, товарищи!) – весело крикнул он с порога.

– Добрый вечер, Вилли, – со всех сторон ответи­ли пленные.

– Что это вы такой веселый сегодня? – спросил дневальный.

– О! У меня сегодня праздник: завтра еду на фронт, а это смех сквозь слезы. А впрочем, как говорит­ся, wszystko jedno. Фронт так фронт. Там, на войне, открытое убийство, а здесь тихое убийство. Где есть Сергей?

— А там, на своем месте! — махнул в конец барака дневальный.

— Я вот сигарет принес. Это на всех камарадов! — сказал Вилли дневальному, отдавая пачку сигарет.

Потом он подошел к нарам, где лежал Сергей. (Сергей хорошо говорил по-немецки, чем и заслужил расположение Вилли). – Я к вам с большой просьбой, Сергей, – заговорил он тихо по-немецки. – Завтра я еду на фронт, а там всякое бывает. Говорят, что ваши якобы убивают пленных. Я, конечно, в это не верю, но… допускаю. Есть всякие люди и у вас. Один мой това­рищ, уезжая на фронт, взял у русского пленного за­писку, в которой говорилось о его хорошем отноше­нии к русским заключенным. Недавно я был в отпуске и узнал, что его мать получила через швейцарский Красный Крест письмо, в котором он сообщил, что находится у вас в плену. Мол, живет хорошо. Будь добр, дай мне такую записочку, – шептал Вилли.

– С удовольствием, хоть десять. Только нет ни бумаги, ни карандаша.

– У меня все есть. – Вилли протянул Сергею карандаш и тетрадь. – Десять записок мне не надо, а две-три пригодятся. Я через час приду к тебе. Только осторожнее, чтобы никто не увидел, – добавил Вилли, поднимаясь, и внезапно с нарочитой веселостью, об­ращаясь ко всем, сказал:

– Да! Да! Я на фронт завтра, а вы тоже на фронт скоро поедете. Сегодня приехала из Берлина комис­сия – один большой генерал и много офицеров. Среди них и ваши русские офицеры из армии Власова. Все русские будут проходить комиссию.

– Это правда, Вилли? – изумленно спросил Сергей.

– Да! Да! Об этом говорил сам обер-арцт.

– Нэхай воны сами воюють! – крикнул сверху какой-то украинец.

– Не может быть! Мерзавцы! Вот это да! Знать, до ручки докатились, если нас за них на фронт вое­вать посылают, – взволнованно загалдели кругом.

– Ну, теперь они нас подкармливать будут, с го­лода не подохнем, – сказал курносый белобрысый сол­дат и добавил: – Пусть мне только винтовку дадут, а кого из нее стрелять, я сам знаю.

– Э, милок! Ты только возьми эту винтовку, и тог­да тебя так заарканят, что пойдешь и стрелять будешь в кого им надо, а не будешь – пулю сам от них по­лучишь, – возразил ему лысый, заросший щетиной старик. – Тебя так в окружение возьмут, что сны твои читать будут.

– Ну это, положим, дудки, – возразил курносый и замолчал.

С утра на лагерную площадь действительно со­гнали всех русских пленных. Среди немецких офице­ров на помосте стояли и офицеры-власовцы.

– Коспота! – обратился к пленным генерал, от­давший вчера приказ о порке Сергея. – Германски прафительство пошель нафстречу фашим шеланьям фоевать за сфопота. Сетшас перет фам путет гофорить русский полкофник.

– Товарищи! Господа! – громко заговорил вы­сокий, полный, широкоскулый человек в форме пол­ковника немецкой армии, выправкой и жестами явно подражавший немецким офицерам. – Германское правительство дает возможность вам, русским военнопленным, выступить с оружием в руках против большевиков. Известно ли вам, что у нашего правительства пленных нет? Есть только изменники Родины. Поэтому оно не вступило в Международный комитет Красного Креста и не оказывает вам никакой материальной помо­щи, как это делают правительства других стран. Вот почему среди вас, советских военнопленных, такая ужасная смертность. Я сам был в Советской Армии пол­ковником. Я не был трусом и не сдался в плен. Я честно сражался и выполнял долг солдата. Но на войне как на войне, сказал когда-то Наполеон. Войн без пленных не бывает. Обстоятельства сложились так, что я попал в плен. Для нашего правительства я стал изменником Родины. Изменниками считают всех нас! Всем нам путь на Родину закрыт! Но мы вернемся! И только с оружием в руках! Я призываю всех последовать нашему примеру!

–- За сколько сребренников продался, Иуда? Офицерскую честь на немецкие шмотки променял! – крикнул кто-то из пленных.

В сторону, откуда раздался выкрик, тут же бросились пять или шесть немецких солдат. Полковник побагровел.

– Граждане! – хриплым, простуженным голосом крикнул он. – Я знаю, не все мы мыслим одинаково. Среди вас есть и большевистские агенты, засланные для того, чтобы шпионить за вами!

– Сам ты гитлеровский ублюдок! – крикнул дру­гой голос, уже с противоположной стороны.

– Обращаются с нами, как со скотами, а теперь воевать за них! Нашли дураков! – со всех сторон по­неслись выкрики и самые отборные ругательства.

Полковник поднял руку и натуженно закричал, пытаясь перекрыть голоса:

– Перестаньте! Тише! Если кто хочет выступить, пусть идет к трибуне и прямо выскажет свое мнение. Что орете без толку, как бараны? Даю честное офи­церское слово: за правду ничего не будет! Не бойтесь!

– У тебя его нет! Давать-то нечего! – крикнул опять кто-то из толпы.

– Как ты думаешь? – спросил своего соседа ху­денький бородатый мужичок в танкистском шлеме и обрезанной выше колен русской шинели. – Может, и впрямь ничего не будет? Семи смертям не бывать, а одной не миновать, – не дождавшись ответа, скорого­воркой пробормотал он. – За Христа и пострадать можно. Бог правду любит, – сказал он и, перекрестив­шись, стал пробиваться к трибуне.

– Дай дорогу! Дорогу дай! Тринадцатый апостол идет! – пересмеиваясь, кричали пленные. – Эй, тринадцатый апостол, втолкуй ему, что он сукин сын!

– Вот вы сейчас, господин полковник, воевать звали, — заговорил мужичонка, останавливаясь.

– Зачем воевать-то? Все люди – братья! Я за большевиков не во­евал и за вас не пойду. Есть у Христа заповедь: «Не убий!» Я в Бога Единого верую. А всякое смертоубийство от дьявола идет. Вы простите меня, я человек темный, ма­лограмотный, но мне воссиял Свет Божий. Вы, конечно, человек образованный, может, вы мне объясните, пото­му что, может, я ошибаюсь. Я на все войны так смотрю. Одно у них назначение – как можно больше людей истребить. А почему это так, а? — волнуясь, продолжал он. — Сластолюбие, властолюбие – грехи великие. Кто совершил грех властолюбия, того дьявол в свои лапы бе­рет. А диавол есть лютый враг человеческий. Все цари-государи и начальники разные – слуги диаволовы.

Как только людей много накопится на земле, так цари собираются. Давайте, мол, войну зачинать! Лю­дей много расплодилось, управлять ими трудно, да и кормить нечем. Пусть они воюют, колотят друг друга нам на потеху, пусть нас прославляют. Меньше недо­вольства против нас будет. Вот и сейчас собрались перед войной наш Сталин, Гитлер и Рузвельт, уселись за стол, выпили по бутылочке чертова зелия и договорились насчет этой войны. По-моему, пусть бы они между со­бой на кулаках дрались, а нас не трогали. Мы в стороне постоим, посмотрим: чья возьмет – того и правда! Стоящие вокруг пленные захохотали.

– Не подумайте, господин полковник, я не поли­тик какой, я в Бога Единого верую. А вожди, которые войны допускают, от дьявола все!

Широко заулыбались и офицеры-власовцы.

– Што он такое кофориль? – спросил генерал, обращаясь к полковнику.

– Это баптист, герр генерал, – приложив палец к виску, полковник завертел им. – Явно не шурупит.

– Што такой не шурьюпит?

– Ну, это есть мало-мало сумасшедший. А впрочем, – шепнул полковник капитану-власовцу, – возь­мите проверьте. Может, это хорошо замаскированный большевистский агент. А нет, так выпорите хорошень­ко. – И, повернувшись в сторону мужичка, сказал громко: – На все, что ты здесь наговорил, наплевать и выбросить! Тебя в психушку надо отправить, чтобы ерундистикой не занимался.

Через минуту власовцы оттащили мужичка в ревир.

– Ну, тринадцатого апостола поволокли по коч­кам, – зашептали кругом пленные.

– Эй ты, гитлеровский прихвостень! Где же твое офицерское слово? – В колоннах засвистели, заулюлюкали. Кто-то бросил в полковника увесистый ка­мень, но, ударившись о задние перила помоста, камень отлетел в сторону.

Генерал, полковник и сопровождавшие их офи­церы торопливо сошли с помоста и скрылись в комен­дантском бараке.

Продолжение следует.

Источник: Крутов С. М. Право жить!: Стихи. Повесть. Рассказы. М., 2003.