Война врезалась в память

Когда началась война, мне было 3 года, но некоторые эпизоды так врезались в память, что до сих пор стоят перед глазами.

…Под липой возле клуба расположились на обед красноармейцы. Чем-то угостили и меня. Придя домой, я хвастался, что ел у солдат «гоголь-моголь».

А потом, в один еще теплый солнечный день (по-видимому, в сентябре), на том же месте сидели наши пленные и грустно пели: «Ой, ты Галю, Галю моло­дая… Пидманули Галю, не взяли с собою…».

По рассказу мамы, немцы, прежде чем войти в деревню, несколько дней обстреливали её из минометов. От страха у меня отнялись ноги, и я перестал ходить. Заняв Красные Горы, немцы обходили все дома. Один из них зашел к нам и удивился, что меня, такого большого, мама держит на руках. Мама, как могла, объяснила. Тот сначала что-то говорил на своем языке, а потом, сняв с крючка полотенце, показал, что его надо намочить в горячей воде, отжать и туго забинтовать мои ноги. Мама последовала его совету, и ноги отошли.

…В 42-м году было очень голодно, есть хотелось постоянно. Мы с ребятами подходили к немецкой полевой кухне, и повар указывал нам на груду пустых консервных банок. Мы понимали, что надо взять банку, и тогда повар наливал в нее суп. Но были и другие повара, которые гнали нас прочь.

…В ночь, когда немцы отправляли на работы за Псков местных парней, я проснулся от плача и воплей, доносившихся с улицы: в голос ревели провожав­шие своих односельчан девушки.

Мама рассказывала такой случай (сам я его не помню), произошедший во время отступления немцев. По дороге через деревню двигалась колонна машин. Мама свернула в проулок, держа меня за руку. У меня в другой руке была палочка с вырезанным по коре узором. Я размахнулся и бросил в проходившую машину. Палка попала в сидевшего в кабине офицера. Мама стала шлепать меня за дерзость. Офицер остановил:

— Мама, кляйн… не надо!

Могло быть и иначе…

…Перед отступлением немцы стали сгонять людей в клуб. 7 февраля по домам прошел офицер. Увидев маму с четырехмесячным Валерием на руках, сказал:

— Вы можете не ходить.

Но мама не захотела с нами расстаться и пошла со всеми. Народу в клубе собралось очень много. Помню, что там топилась печка, и мама варила на ней Валерику кашку. Потом немцы принесли два бумажных куля галет и высыпа­ли их на снег. Люди быстро их разобрали.

Под утро 8 февраля отец увидел сквозь щели в оконных занавесках фигуры людей в белых маскхалатах. Он сказал лишь одно слово:

— Наши!

В клубе зашевелились. Дверь оказалась незапертой, часовой исчез. Осто­рожно выглянули на улицу и увидели «хвост» удаляющегося немецкого обоза. Все разошлись по домам.

Дома первым делом затопили плиту и поставили вариться картошку в мундире. Кто-то ходил по домам и предупреждал, что ожидается налет немец­кой авиации. Мама сходила к соседям посоветоваться, и дядя Саша Семенов сказал:

— Помирать, так дома!

Наши родители тоже решили никуда не уходить, а спрятаться в подвале. Только сварилась картошка, как вошли наши солдаты.

— Хозяева, дадите картошечки?

Чугунок опрокинули на стол, и картошка перекочевала в карманы шине­лей. Бойцы пошли дальше, а мы снова поставили на плиту чугун с сырой кар­тошкой.

Вскоре послышался гул самолетов, за ним свист падающей бомбы. Этот свист — от высокой ноты до самой низкой, за которым следовал взрыв, я нико­гда не забуду. Казалось, что бомба летит прямо на тебя…

Люк в подвал был открыт заранее. Мама спрыгнула вниз, отец подал ей Ва­лерика, потом спрыгнули я и отец, а Олега сбросило в подвал взрывной волной. Жутко ревели самолетные двигатели, визжали и рвались бомбы. Затем стало тише, а в подвале отчего-то светло. Мама испугалась, что наш дом горит.

Но оказалось, что от сотрясения разошлись половицы, и в образовавшие­ся щели проник дневной свет. Решили скорее выбираться из этой мышеловки. Когда я последним вылез наверх, то увидел, что окосячка двери расщеплена ос­колком, а сама дверь сорвана с петель. В коридоре все со стен попадало на пол.

На улице я увидел, что крыша двора Семеновых осела на землю и распол­злась, а из-под нее вылез солдат весь в крови. Это меня так поразило, что я не сразу понял, что и самого дома уже нет, на его месте только раскатанные брев­на и черный снег. Когда я спохватился, где все наши, их уже не было видно. Мне стало страшно, я заметался вокруг дома. Оказалось, что родители пошли под Крестову Гору. Я побежал их догонять. Снова послышались гул самолетов и стрельба из пулеметов.

На краю поля под соснами находились блиндажи (как я понимаю теперь — оставшиеся с 41-го года, когда здесь проходил Лужский рубеж). В полукило­метре от них шел бой.

Я уже видел своих родных, но никак не мог с дороги перебраться через ка­наву в снежную толчею. Меня подхватил под мышки пробегавший мимо боец и перенес через канаву, а там я догнал своих.

В блиндаж набилось много народу, было очень тесно. Девчонки, Тоня и Вера Малятниковы, сидели рядом со своей матерью, обхватив от страха ручонками свои головы. А нам, мальчишкам, не сиделось на месте. Было интересно высу­нуться наружу и смотреть, как осколками от рвущихся мин срывает с сосны ветки и они падают вниз.

К блиндажу подъехал военный на коне и начал крепко ругаться:

— Куда вас принесло? А если не устоим и немец попрет обратно?

Бой впереди шел еще долго. Над деревней поднимались столбы дыма и сто­яло зарево. Отец определял: горит портновский дом, дома Архиповых, Гусе­вых… Бабы заголосили, а тетя Настя Лосева помешалась и приговаривала: «Ой, машиночка, ой парашютики…»

Когда стемнело, бой утих. Все вернулись в деревню. Мы не пошли в свой по­луразрушенный дом, а заночевали у тети Маланьи. Ночью дома обходил упол­номоченный и говорил, что снова ожидается налет немецкой авиации, и чтобы мы рано утром уходили в лес. Помню, как в темноте мы шли цепочкой за Волок.

Утро выдалось тихим и солнечным. Все сидели под елками и не решались разжечь костер. Днем пришел человек и сказал:

— Можете идти по домам, немца отогнали далеко!

Когда мы с Олегом подходили к нашему дому, то метрах в пятнадцати от него увидели среди остатков семеновского дома лежащего на спине убитого Ваню Семенова (он был чуть старше меня). Лицо его было настолько разбито, что трудно было узнать. Оказывается, кроме него, погибли и Лида — моя ровес­ница, и старший брат Коля. Сама тетя Тоня получила тяжелое ранение и умерла на следующий день. А дядя Саша с младшей дочкой Маней остались живы, не получив даже царапин.

Эту зиму мы прожили в доме тети Клавдии, расстрелянной немцами. С нами жила и семья родственников Архиповых из пяти человек.

Долгое время были на постое наши бойцы. Делились с нами едой, хорошо пели песни: «Спят курганы темные…» и другие. Солдаты-танкисты подарили мне валенки своего убитого товарища. Они были мне так велики, что жали в паху, но носил я их с гордостью.

После продвижения фронта вперед жители ходили собирать «трофеи». Стыдно об этом говорить, но с убитых снимали все, что можно было носить. Многие тогда ходили в валенках с разрезанными голенищами, зашитыми через край суровыми нитками. Тяжелое, жестокое, суровое было время…

Так тихо.
А мне, будто прежде,
Здесь слышится выстрелов треск;
За этой дорогой проезжей
Дымится расстрелянный лес,
И потом и кровью солдата
Пропитана злая жара.
Да, все это было когда-то,
А кажется — только вчера.

А. Клейн

Источник: За блокадным кольцом : воспоминания / Автор-составитель И.А. Иванова. – СПб.: ИПК «Вести», 500 экз., 2007. с. 233-235.