Война тётушки Мэри

Тётушка Мэри на самом деле была моей двоюродной бабушкой и по совместительству крёстной. Она много раз рассказывала о том, как в снежном январе 1936 года несла меня крестить. А ещё она любила рассказывать во всех подробностях, как неистово я сопротивлялся этому процессу, и, кажется, её особо забавлял ужас священника, которому предстояло иметь дело со мной. Как бы то ни было, с тех пор мы дружили с тётушкой, тем более что и жила она совсем близко – у нее была собственная комната в доме бабушки, буквально через несколько домов вниз по нашей улице.

Мы все были частью одной большой семьи. Такие семьи, если верить социологам, были распространены в прошлом, а сейчас, оглядываясь назад, я могу сказать, что у нас было явное преимущество, ведь все мы, по сути, были как настоящий кооператив. Я хорошо помню, как в прачечный день тётушка с бабушкой стирали вместе. Но, может быть, я так хорошо запомнил этот день, потому что, когда они вешали постиранное бельё, Буллер, дедушкин пёс, свалил сушилку для белья и сбил с ног обеих старушек.

Тётушка Мэри всегда была дома, и я очень любил ходить к ней, особенно если у меня случались неприятности, или если нужно было что-то сделать, или с кем-то поговорить, тем более что и она всегда была рада меня видеть.

Когда началась война, мы уже были очень дружны с тётушкой. До школы я ещё не дорос. В сентябре 1939 года меня не отправили в эвакуацию вместе с братом и двумя сёстрами. Я остался дома с мамой, которая умудрилась тогда найти себе работу. Ну а в результате я проводил большую часть времени в доме у бабушки – отличнейшем месте для трёхлетки, особенно, когда нет конкурентов на любовь и снисхождение бабушки, дедушки, двух тёть – маминых младших сестёр (одну из которых, наверное, специально для путаницы, тоже звали Мэри), дядюшки Томми, и, конечно же, моей тётушки Мэри.

Хотя я помню, что и как мои дедушка с дядюшками рассказывали о войне, сейчас я думаю, что её начало я всё-таки видел глазами тётушки Мэри. Наверное, потому, что, когда она отправлялась за покупками, я всегда ходил с ней. На нашем пути от магазина к магазину, мы встречали друзей и знакомых тётушки и всегда останавливались, чтобы обсудить с ними последние события войны. Примечательным было то, и теперь я это понимаю, что дед рассказывал о войне с точки зрения политики и военного дела, тогда как Мэри смотрела на всё глазами обычного человека. В мясной или свечной лавке, или кооперативе разговоры были об ушедших на войну мужьях, о том, где теперь дети, а позже и о том, что кто-то погиб или ранен.

Пожарные тушат разрушенное здание недалеко от Лондонского моста в Сити, Лондон, после серии воздушных налетов, 9 сентября 1940 года. (AP Photo)

И всё время были обстрелы и взрывы, в начале войны это было ещё в новинку, но потом начался настоящий кошмар. Мэри никогда не показывала, что она как-то сильно переживает, но она ходила смотреть на каждый разбитый бомбёжкой район по соседству. Сначала разрушения были довольно локальными. До сих пор помню запах гари и разбитые стены взорванных домов.

Пострадавших от обстрелов людей в оборванных одеждах увозили в больницу. Уцелевшие стены были будто в заплатах, кое-где, казалось, только благодаря обоям они не разваливались на кирпичики. Вид стен, без пола, и нагромождение балок, половиц и кирпичей наводил на меня оторопь. Независимо от того, был разрушенный дом когда-то большим или маленьким, богатым или бедным, я всегда испытывал одно и то же чувство. Мэри в это время разговаривала, о том, кто погиб, а кто ранен, с другими, пришедшими посмотреть на разрушения, они сравнивали последствия одного взрыва с другим, рассказывали, где находятся наиболее пострадавшие районы.

Каждый день мы приходили в кооперативный магазин, который был обязательным пунктом в нашем ежедневном маршруте. Мэри относилась к нему как к клубу, в котором мы проводили время. У нее была небольшая доля собственности в магазине, но мне кажется, что воспринимала она себя так, будто была основателем Ливерпульского кооперативного оптового общества. Там Мэри была в своей стихии, потому что она могла поболтать сначала в очереди к мяснику, потом в очереди за хлебом и так далее.

У дедушки на заднем дворе было убежище Андерсона, где мы прятались, когда раздавалась сирена тревоги. Я бы возненавидел это убежище, даже в том случае, если бы внутри оно было устроено как дворец. А наше убежище было скорее тюрьмой и вызывало клаустрофобию. По желобкам гофрированного железа, которым были отделаны стены, постоянно стекал образовывающийся конденсат. Поэтому прислониться к стене было нельзя, и мы сидели, прижавшись друг к другу, в центре помещения. Свет можно было зажигать только в случае, если без него нельзя было обойтись. Я, как самый младший в семье, был максимально удобно устроен в убежище. Я лежал на лавке с подушкой вместо матраса, хотя это существенно уменьшало пространство для остальных обитателей.

Помимо меня там всегда было как минимум семь-восемь человек взрослых. И пусть дед был ответственным за гаечный ключ, с помощью которого можно было отсоединить панели и выбраться из убежища, если вход туда окажется заваленным в результате взрыва, главной в убежище всё-таки была тётушка Мэри. Она была главной и в домашних молитвах, которые бабушка и её сестра Агнес читали непрестанно. Они читали молитвы по чёткам, причём очень быстро. Я уверен, что каждый раз во время их молитв действительно происходило чудо, и именно молитва давала им силы среди разрывов бомб, выстрелов, гудения самолётов, которые тогда не прекращались.

Сотни человек, оставшихся без крыши над головой в результате бомбардировок, ночуют в пещерах в городе Гастингс на юго-востоке Англии. Определенные участки пещер были отведены для и отдыха и развлечений. Некоторые люди перенесли сюда свою мебель и кровати. Фото было сделано 12 декабря 1940 года. (AP Photo)

Когда бомба разрывалась рядом, земля сотрясалась, грохот взрыва оглушал, эти женщины падали на колени и кричали: «Иисус, Мария и святой Иосиф!». Их попытки сохранять ради меня спокойствие в этот момент были тщетными, их страх передавался мне, а мой ужас становился ещё сильнее. Потом они поднимались и усаживались обратно на свои старые хлипкие стулья и снова начинали молиться, а мягкость и ритмичность молитв успокаивала нас. Иногда наши молитвы прерывались и по другому поводу.

Чаще всего это происходило из-за приезда двоюродного дедушки Джонни, мужа Агнес. Обстрелы его особо не трогали, или он делал вид, что не переживал из-за них, но скорее всего это было потому, что он почти всегда был пьян к неудовольствию Мэри. А Агнес, казалось, сильно не возражала против пьянства мужа. В последние несколько лет перед войной Джонни часто сидел без работы, потому что потерял постоянное место в самый неподходящий момент своей жизни. Война с её запросами вернула Джонни стабильную занятость, и он совсем не собирался позволить Гитлеру лишить себя вновь обретённого достатка. Каждый раз, когда он заявлялся домой поздно, Мэри требовала с него отчёта, где он был в «такую ночь, когда вокруг авианалёты, и воют сирены», как будто она не имела ни малейшего понятия о пабах по соседству. Джонни не говорил ни слова, потому что его тактикой было хранить молчание, когда вокруг были женщины. Исключением был случай, когда он вернулся очень пьяным: Джонни оступился на лестнице в убежище и с криком упал между нами, при этом он опрокинул стулья и свалил на пол сидящих на них тётушек. Тётушки даже забыли о бомбах и взрывах, пока поднимали Джонни. Ещё они забыли о молитвах и обзывали его такими словами, значения которых порядочным леди и знать-то не положено. Наконец они усадили его на стул, и все затихли.

Мэри попыталась начать общую молитву, но Джонни начал петь очень приятным тихим дрожащим тенором песню «Ты заставила меня полюбить тебя» [1], но вместо слов «Я не хотел этого, я не хотел этого» он спел «Пенни на бутылку, пенни на бутылку» и чокнулся бутылками Гиннеса, которые он принёс для себя и деда, а Мэри, негодуя, начала высказывать ему всё, что о нём и его распутном поведении думает. Это возмутило Агнес, и она убедительно посоветовала Мэри не лезть не в своё дело. Тогда вмешалась бабушка и приказала им обеим замолчать. Но они продолжили ругаться, пока на соседней улице не взорвалась бомба с таким устрашающим грохотом, что старушки вновь упали на колени со словами: «Иисус, Мария и святой Иосиф!». И даже Джонни перестал петь – мир в семье был восстановлен! На следующий день Мэри вела себя так, как будто ничего накануне и не произошло. Она в длинной юбке, ботинках на шнуровке, повседневной шляпе, позвала меня пойти по магазинам, но мне не очень хотелось в этот раз, потому что на улице все строили убежища, и было много песка и цемента.

По воскресным дням я никогда не отказывался сопровождать тётушку, потому что очень часто мы на трамвае ездили по Ливерпулю, в район Пир-Хед, или в парк Оттерспул, или куда-то ещё. Иногда Мэри даже покупала мне мороженое или упаковку чипсов. Пока мы ехали на двухэтажном трамвае, естественно, на втором этаже, она комментировала всё, что мы проезжали. Когда трамвай ехал по городу, мы видели много военных, в том числе моряков, и Мэри, которой на начало войны уже было семьдесят лет, всегда говорила о них: «совсем ещё дети».

Однажды мы специально поехали в Пир-Хед посмотреть на плавучий госпиталь, который был пришвартован у Причала Принцессы. Сотни людей встречали раненых, размещённых на палубе. Некоторые из них были в состоянии стоять, некоторые сидели в инвалидных креслах. Все раненые носили ярко-синюю униформу, которая мне казалась довольно странной. Сейчас спустя годы я осознаю, что тогда я вообще не понимал, что значит быть раненым, и мне интересно, понимала ли это тётушка, потому что, кажется, она находила всё это занимательным, особенно, когда мы возвращались домой, и я рассказывал, что все раненые были «совсем ещё дети».

Иногда воскресные дни мы посвящали походам в церковь. В католических храмах в годы войны и ещё какое-то время после её окончания совершали особый обряд, который длился сорок часов подряд, и назывался он Кваранторе [2]. Обряд совершали во всех храмах по очереди в течение лета, а расписание служб печаталось в епархиальном каталоге. Церкви всегда были украшены цветами и свечками по этому случаю, даже я, хотя мне и было тогда не больше четырёх лет, был поражён красотой убранства храмов. Тётушка Мэри любила посещать разные приходы за пределами Ливерпуля, тем более туда можно было легко добраться, и не только на трамвае.

Однажды мы отправились в церковь, расположенную на побережье недалеко от города. Погода в этот день была прекрасная, церковь была на приличном расстоянии от конечной остановки трамвая, и тётушка решила, что мы можем прогуляться по берегу. На радость мне на пляже было зенитное орудие, которое очень привлекательно блестело на солнце из-за защитной стенки из мешков с песком. А рядом был пулемёт. Но самое интересное для меня было то, что они охранялись солдатом при полном боевом обмундировании, включая стальную каску и винтовку со штыком. Солдат стоял неподвижно, пока мы не приблизились к нему на двадцать ярдов, а как только это произошло, он неожиданно крикнул: «Стой! Кто идёт?». Я очень испугался, а тётушка, казалось, не обращала на него никакого внимания. Она просто продолжила двигаться дальше. Я сжал её руку покрепче и тоже пошёл вперёд, но уже прячась за её широкими юбками.

Солдат снова крикнул, угрожающе тыча в нас винтовку, но тётушка опять сделала вид, что не обращает на него внимания. Потом он снова крикнул. В конце концов, когда мы уже были прямо перед орудием, солдат опустил винтовку, забыл про военную выправку и сказал: «Мадам, вы не понимаете, что сейчас идёт война? Это военная зона, и я должен был застрелить вас и этого ребёнка». Мэри сделала вид, будто только заметила солдата и орудие, смерила его пронзительным взглядом и резко ответила: «Ах! Не будьте таким кровожадным глупцом!», и мы пошли дальше, оставив этого молодого человека весьма озадаченным.

К счастью для меня, незадолго до самой разрушительной бомбардировки Ливерпуля, Майского блица в 1941 году, мы с мамой уехали в Шропшир к нашим родственникам, которые эвакуировались туда раньше. У нас появился дом в Шропшире, потому что во время того же Майского блица в бабушкин дом попала бомба, и хотя никто не пострадал, все были сильно потрясены. Когда бабушка и две мои тёти пришли к нам, я помню, что от них пахло так же, как на разрушенных домах, которые мы видели когда-то в начале войны. Тётушка Мэри не уехала из Ливерпуля. Она оставалась в городе с роднёй, пока дедушка не нашёл другой дом, и тогда дедушка, бабушка и Мэри снова стали жить вместе.

Мэри вскоре вернулась к своему привычному укладу жизни уже в другой части Ливерпуля. Ей не понадобилось много времени, чтобы изучить все магазины в округе. Выяснилось, что с владельцем рыбного магазина она была знакома лично, а это значило, что она будет авторитетным источником информации здесь. Мэри ненадолго приезжала к нам в загородный дом, но такая жизнь была ей совсем не по душе: ей необходимы были шумные улицы, с толчеёй и криками, ведь даже война не смогла кардинально поменять торговое настроение больших городов, таких как Ливерпуль.

Тем не менее, когда я вернулся в Ливерпуль в конце 1944 года, я был шокирован тем, что увидел. И речь здесь не о разбитых домах, которые меня пугали, а о разрухе, которая витала в воздухе. Казалось, весь город был раздавлен, люди одеты плохо, уцелевшим домам требовался ремонт, улицы не подметались, и везде пахло гарью. В семье всё тоже изменилось. Мои дедушка с бабушкой и тётушка теперь жили далеко, нужно было ехать на трамвае, чтобы повидаться с ними. Пока мы были в эвакуации, наш ливерпульский дом приютил дальних родственников, чьи жилища были разбиты в обстрелах. Даже когда война закончилась уже официально, состояние разрухи не закончилось, и все задавались вопросом, когда же всё станет, как прежде.

День Победы в Великобритании в 1945 году.

Однажды произошло событие, которое дало мне надежду, что всё ещё может наладиться. Это было почти сразу после Пасхи, мы с тётушкой Мэри ехали из бабушкиного дома к нам. Тётушка решила, что мы не поедем весь путь на трамвае, а немного пройдём пешком, чтобы сэкономить на стоимости проезда. Это был очень приятный солнечный день, и хотя я любил долго ехать на трамвае, не стал возражать против того, чтобы прогуляться с тётушкой Мэри.

Наверное, не случайно однажды мы пришли к храму святого Себастьяна, и вошли внутрь — тётушка всегда считала, что это неуважение пройти мимо храма. Помню, как внутри было светло и чисто, но даже не это запомнилось мне. По всему храму были нарциссы, было ощущение, что весь мир стал снова молодым, новым, и чистым. Мэри не сказала ни слова, но я уверен, что она была глубоко поражена увиденным, потому что она упала на колени и стала долго и искренне молиться. Обычно в церкви мне было трудно вести себя спокойно и тихо, но не в этот раз. Тихо сидеть тогда было очень приятно и естественно.

Не только эти мои ощущения были предвестниками окончания войны, кое-что случилось через несколько минут после того, как мы вышли из храма. На этой же улице находился главный молочный кооперативный магазин. Ещё до того, как мы подошли к нему, мы услышали шум толпы. Мэри неожиданно энергично, так же, как в самом начале войны она ходила к разрушенным в первых бомбардировках домам, направилась к магазину. Когда мы подошли к магазину, мы увидели организованную очередь, признаться довольно оживлённую. Мэри встала в конец и поинтересовалась, что там происходит. «Мороженое! — сразу несколько человек закричали одновременно, — они сейчас будут продавать мороженое!». Нас тоже охватила это радостное возбуждение. Через какое-то время с мороженым стали выходить те, кто был вначале очереди, не с рожками или вафельными брикетами, которые я помнил со своих младенческих лет, а с большими кусками, которые люди несли в коробках.

Когда подошла наша очередь, я понял почему: мороженное было в блоках около восьми дюймов в длину и три в ширину, упакованных в картонные коробки.

– Сколько это стоит?

– Шиллинг за блок, шесть пенсов за половину, три пенса за четверть.

Мэри ненадолго задумалась, а потом сказала: «Дайте нам, пожалуйста, две порции по шесть пенсов».

Продавщица разрезала большим ножом блок пополам и дала нам мороженое. Никогда, ни до, ни после этого раза, я не ел мороженого такого сливочного и сладкого как тогда. И по своей консистенции мороженое было не слишком зернистым, не слишком гладким, а в самый раз!

Вот так мы и шли, Мэри и я, залитые весенним солнцем, наслаждались мороженым до последних молочных капель, шумно высасывали их из уголков своих коробок. Мы были счастливы, как никогда больше в жизни. Вот тогда война закончилась для меня и Мэри, и тогда мы поняли, что будущему быть.

[1] «You made me love you», популярная песня, написанная в 1913 году американцами композитором Джеймсом Монако и поэтом Джозефом Маккарти, http://www.youtube.com/watch?v=UzTevhFLkBk

[2] Кваранторе (Quarant’Ore, иногда Quarantоre) – богослужение в Католической церкви, особая форма Поклонения Святым Дарам, совершалось по цепочке в нескольких храмах в общей сложности непрерывно в течение сорока часов, часто во времена серьёзных бедствий и опасностей.

Перевод для www.world-war.ru Елены Захаревич

Источник: http://www.bbc.co.uk/history