Война для детей — другая планета

Алексей Столбов, 1946 г.

Предвоеннные годы, начало войны… Время то было особое. И вот я вспомнил, поэт был – Передреев [1], его сейчас мало знают. У него когда-то вычитал такое стихотворение:

Забыв о том, как сеяли и жали,
Давным-давно мои отец и мать,
Из деревеньки этой убежали,
Едва-едва успели убежать.

…А по всему голодному Поволжью
Смерть от села ходила до села…

Вот это буквально о нас. Крепкое хозяйство в Поволжском селе в 1930 году признано было кулаческим, и мои родители с грудным ребенком (мной) на руках вместе с другими родственниками в одну ночь все разбежались, кто куда.

Фамилию все родственники изменили, и отец даже изменил отчество. Его брат оказался в Грозном – Георгий Иванович, в Орджоникидзе (Владикавказе) второй брат, старший, – Кузьма Иванович, сестра Акулина Ивановна, а мой отец – Александр Степанович.

Фамилия у Кузьмы Ивановича стала Данилин, у Георгия Ивановича – Мочалкин, а отец взял фамилию Столбов.

Наша коренная фамилия – Точилкины. Когда я, уже в конце 40-х, паспорт получал, было необходимо свидетельство о рождении. Я к отцу приставал: запроси дело с места моего рождения. Но отец никогда о родословной, о раскулачивании не говорил ни слова. Потому что время еще было такое: раскулаченные, оккупационные, штрафники не считались вполне советскими. И я абсолютно ничего об этом не знал, а отец отнекивался, мол, документы сгорели  во время коллективизации.

Разбросан был большой родовой курень, а сколько было среди них специалистов, мастеров!.. Я до сих пор удивляюсь, имея высшее образование, своему отцу. У него мастеровая школа своя, еще дореволюционная, практически никакого образования нет. Он мог вычислить, например, как правильно сделать колесо:  спицы, части обода. И вот надо все это колесо рассчитать по размеру, состыковать все части, и, поскольку оно круглое, нужно рассчитать все уклоны: каждой части обода нужен определенный скос, чтобы колесо было круглое, прочное, стык в стык. И вот это колесо он вычислял математически, делал, и – пожалуйста, получалось! Или вот, скажем, бочку нужно было сделать. Все доски (клепки) должны состыковаться по кругу, ведь она же не должна протекать, и отец правильно вычислял объем, сколько этих клепок нужно, их размер, уклоны. И сам металлический обод делал по размеру, чтобы доски стягивать, и пожалуйста – бочка готова. Делал он и водовозные бочки на 60-80 ведер, и маленькие, и ни одна из них не текла. Все было, как у перворазрядного мастера. Вот как это? Ведь сколько лет нужно учиться, чтобы все это срабатывать?..

Мама моя, Василиса Михайловна, была очень верующей, душевно тонкой, стеснительной.

И вот мы – отец и мать, я грудной на руках и старший брат Павел – с Поволжского села ринулись сначала в горы (Минеральные воды, Ессентуки), оттуда – по району, а затем, скитаясь, попали в калмыцкие черные полупустые земли. На таких мастеров, как мой отец, спрос был большой: он ведь был и плотником, и столяром, и бондарем, и строителем. Поэтому после скитаний мы сначала застряли в одном совхозе в калмыцких степях. Эти совхозы (советское хозяйство) только начинали строиться, поэтому жили в землянках. Я помню, в одну землянку 5-6 человек помещалось. Они были продуманные, удобные, но все же землянки есть землянки – окошки были маленькие, пропускали мало света, так как размещались прямо над землей.

В 1938 году мы уже переехали с калмыцких степей в ставропольские, в совхоз Красный Маныч, где прошли мои детство и юность. В этом совхозе к началу войны я учился во втором классе.

Как узнали о начале войны? Это был июньский день. У нас на Ставрополье степи очень солнечные, жаркие. Мы, дети, все были на каникулах, играли на улице. По радио в 12 часов объявили о войне, слушали взрослые, и мы тоже слушали, но внимания у нас особого не было, чисто детское восприятие. Война – это где-то за пределами нашего мира, другая планета, событие, нас не касающееся.

Но вскоре жизнь вокруг стала меняться. Прежде всего, конечно, начался призыв в армию всех мужчин от 18 до 40-45 лет. Отцу моему было в то время 40 лет, и он был призван. А на женские плечи сразу ложился мужской труд, особенно все полевые работы: сенозаготовки, уход за посевами и прочее. А вот уже женский труд, домашний, был перенесен на плечи детей, которые могли ухаживать за домашней скотиной. У нас ведь там была большая проблема с водой. Существовал всего один колодец, и из него брали питьевую воду и для людей, и для скота.

Самым памятным из детства было вот это особенное и важное дело: каждый из нас, детей, где-то в 11 часов утра, брали один – ванну на плечо, другой – корыто, третий – таз, и шли все к колодцу, заготавливать воду для скота. Когда стадо коров пастух пригонит на водопой к этому колодцу, то всем было нужно напоить своих коров, телят, коз и так далее…  И вот мы все начинаем доставать воду. А доставать её трудно. Несколько ведер вытащил каждый – всё, вода в колодце исчезла. Мы спускаем ведра, сидим, ждём, когда она наберется. Подождали – пошла, снова  набираем по полведра, четверти ведра, опять всё вычерпаем. Доливаем свои ванны, тазы, корыта, и опять сидим. И таким образом, примерно до часу дня, мы заполняли все ёмкости. И вот гонят коров. Те уже бегут, и при этом знают, куда: где чья ванна какой бурёнушки, стоит. Напоили скотину, и идем назад домой с этими ваннами. И так каждый день: запасов воды не было.

Для нас был важен домашний труд. Мы ухаживали за своими мамами, помогали им, понимая: мама придет уставшая. Поэтому к её приходу, бывало, всё уже сделаешь, в доме приберёшь, и мать придёт с работы, скажет: «Ой, спасибо, сынок!». В доме всё убрано, скотина накормлена, напоена, маме уже заботиться не о чем.

Так у нас проходило все детское время, так мы росли, в таких условиях. Школа у нас, правда, была только семилетка. Думаю, что у нас был только один перерыв с 1942 на 1943 год, поскольку в августе немцы оккупировали село, и тогда уже всё, школа закрылась. В 1943 г. мы уже снова пошли учиться, только один год пропустили. А с 1943 года я  уже учился в 4 классе.

Особенно ярки воспоминания детского раздолья и свободы в период межвластия. Советские органы власти эвакуировались, а немецкие войска еще не пришли. Одна-две недели в августе 1942 года.

Алексей Столбов

Через совхоз проходила дорога, по которой сплошным потоком шла эвакуация с запада на восток, в направлении Будённовска. Гнали стада, отары, табуны лошадей. Мы, дети, сопровождали их, и нам доставались отставшие, захромавшие, уставшие или приболевшие животные: овцы, лошади и т.д. Большинство из нас уже имели своих лошадей, которых мы на ночь привязывали, ездили на них на водопой, ухаживали. Это было наше, детское. Взрослые не обращали на нас внимания. Всё было доступно. Например, библиотека открыта. Все полки забиты книгами. Мы воюем этими книгами, прячась за стойками. Вспоминая сегодня с сожалением, понимаешь, какие богатства, и ценности были уничтожены в годы войны.

Помню начало оккупации: мы были около колодца, рядом находился дождевой пруд, где купались дети. Вдруг кричат: «Немцы, немцы идут!». Мы, дети, гурьбой побежали, и видим: прямо с запада идут огромные машины, мощные такие (наши ЗИЛы были поменьше), но с трудом, идут по грязи. На нас, детей, никто не обращал внимания, а нам было просто интересно, и всё.

Политика немцев при оккупации Северного Кавказа была, можно сказать, мягкой. Немецкое командование следило за тем, чтобы население не подвергалось насилию, грабежам, жёсткому отношению, учитывая, что немалое количество ставропольских, особенно горских, народов, было мобилизовано в казачество. Казаки были, конечно, не основной силой, но они служили в немецких оккупационных войсках. И у нас тоже стояла казачья часть. А нам было интересно: они пели такие казацкие песни, особенные. На водопой лошадей водили. Поэтому учитывая всё это своеобразие, немцы очень лояльно, мягко относились и к населению. Я вспоминаю, что когда они ходили по домам с просьбой «млеко, яйки – раненым», если женщины наши им продукты давали – хорошо, а нет – значит нет, насильно не отбирали. Правда, в полицаи брали на селе молодых парней служить, за порядком следить, в частности,  за детьми. Иногда они и требовательно к нам относились – покрикивали, похлестывали детей, но на это мы не особо обращали внимания. Немцев тоже было немного, рота какая-то всего на весь совхоз. Старостой у нас стал преподаватель немецкого языка Пугачёв, у него в доме жил немецкий комендант. Не особенно они нас трогали, и мы их не особенно видели.

А вот когда немцы уже уходили, они повально всю молодежь призывного возраста 17-18 лет и старше забирали с собой. Конечно, все прознали, что они будут уходить и забирать молодежь, и многие попрятались с тем, чтобы остаться. Многие остались, немцы быстро, буквально в одну ночь ушли. Через некоторое время возвратились наши войска. Но наших сельских ребят призвали в советскую армию уже не как основной состав, а как бывших в оккупации штрафников, т.е. если ребята призывного возраста, из окружения вышедшие, – они уже штрафники. Так мой старший брат попал в штрафную роту. Но он был образованный, грамотный, поэтому быстро возвратился в нормальные ряды, сержантом стал. Пропал без вести, потом уже только через 40-50 лет здесь, в Москве, окончательно выяснили, что он умер в госпитале от ран, похоронен в братской могиле в Ивано-Франковской области на Украине. А мать всю жизнь его ждала: сколько ездили, через скольких знакомых искали, надеялись какие-то сведения получить, так и не узнала, где и как погиб…  Мой средний брат Иван Александрович подростком работал в центральных ремонтных мастерских токарем во время войны. Работая, он становился на ящик и только так доставал до станка. То есть, подростки  полностью заменяли ушедших на фронт. Одним словом, и фронтовое, и военное было детство – голодное, неуютное…

Голодно было потому, что у нас ведь не было какого-то специального снабжения. Хлеб, конечно, весь скот, овцы, овчина – все это отдавалось фронту. Поэтому в магазинах ничего практически не было, и так же, как и по всей стране – карточки, работающим – побольше, детям – поменьше. Поэтому просто не было продуктов. В зиму 1943 года в животноводстве была бескормица. Совхоз овцеводческий – овцы тысячами гибли. Их свозили к нам, у нас была салотопка – жир топили. И вот там складывали штабеля этих погибших овец. И население мобилизовывалось снимать с них овчину, с мёрзлых, за это давали дополнительный паёк. Конечно, это очень правильно, представьте себе эти штабеля – сколько овчины. Если мясо уже не пригодно, то сколько полушубков можно было сшить. Все остальное из съестного где как добывалось: понятно, было и своё хозяйство – коровы, куры, так и перебивались. И в 1946-47 годах тоже время было голодным. В 1948 году, когда я уже уехал учиться в Георгиевск в техникум механизации, нам давали бесплатные обеды. И студенчество было голодным.

Когда узнали об окончании войны, это было уже не детское восприятие, потому что война настолько стала трагической в нашем понимании, ведь нам было уже по 15 лет. Как всегда в школе играли, бегали, и вдруг по селу весть: «Война кончилась!». Мы из школы бегом домой, радостные, восторженные: опять что-то новое, но уже приятное, радостное, уже родителей все ждут, все выросли, соскучились… Поэтому окончание войны – очень радостное, торжественное событие. Дальше уже только смотрим на Запад, возвышенность, откуда едут машины, возвращаются фронтовики. И все выходят и смотрят: вот показалась машина, а вдруг кто-то из родных вернулся? Все ждут, все надеются. Это были самые радостные дни, когда возвращались фронтовики домой.

Алексей Александрович Столбов

И теперь уже началась моя взрослая, трудовая жизнь. Отец возвратился с фронта в 1945 году. Раньше в совхозе была так называемая стройчасть, где трудились прорабы, десятники, рабочие, это была отработанная система. А когда отец вернулся, никакой стройчасти не было. Он пришел, и один заново поднимал это хозяйство. Сам начислял себе и мне зарплату: я уже стал у него подмастерьем, он работал, и я ему помогал. Отец сам рассчитывал зарплату себе, мне, всё честно, лишнего он себе не начислял, это было бы неправильно. Вот сколько он себе отмерил по сравнению с оплатой других рабочих специальностей на кузнице, конюшне, полевых работах, и начислял: себе – столько-то, мне – в два-три раза меньше, и это продолжалось примерно года полтора. Он один был и бухгалтером, и десятником, и прорабом, и строителем, всем кем угодно. Так восстанавливалась эта стройчасть.