Внезапное назначение

Первые части воспоминаний: Не доходил трагизм войны

Вскоре   после   боя   под   Путивлем   жара   и сушь   сменились продолжительными холодными дождями. Осень быстро входила в права: дороги и поля раскисли, сильно захолодало — жизнь наша стала намного тяжелее, особенно потому, что мы не вылезали из мокрой одежды и обуви.

В дождливый и пасмурный день, после длительного марша, нас поставили на прямую наводку у проселочной дороги. Орудия стояли друг от друга непривычно далеко, около сотни метров. Перед нами низкий, унылый луг, через него к нам шел проселок. Правее, говорили, шла мощеная дорога, которая километра через два от нас с проселком   образовала   острый угол.   Мощеная дорога, вернее, посаженные на ее обочине деревья, были еле видны через мелкий-мелкий дождик — мгу. Мы знали, что правее нас, у выхода мощеной дороги   из   низины,   стоит   пушечная   батарея   нашего   училища. Говорили, что пехоты впереди нет.

Наше орудие на том месте, где оно стояло, было не окопать: даже подсошниковую канавку залила вода. Сзади нас метрах в двадцати тридцати начинался пригорок, на нём желто-серой стеной стояла кукуруза — нас почему-то туда не поставили. Средних командиров на батарее никого не было. Помощник командира взвода старший сержант Гончаров через полчаса после занятия огневой ушел от орудия к тяге, которая располагалась за пригорком у пшеничной скирды, и больше оттуда не появлялся. Мга сыпала и сыпала. Мы все очень намокли и, ничем не занятые, мёрзли возле орудия, сидя кто на станине, кто под колесами на будыльях кукурузы, закутавшись в плащ-палатку. Время   от   времени   кто-либо   начинал   прыгать, танцевать, стараясь согреться движением.

Так, курсант Кабанец танцевал сзади гаубицы, стараясь не сходить со снопа кукурузных будыльев, чтоб не залезть в натолченную нашими ногами грязь. Он почти мой земляк, краснодарский. Это сближало нас, и мы симпатизировали друг другу. Он был ниже среднего роста, круглый, но не толстый, работящий и старательный, всегда благожелательный. Лицо почти круглое, мальчишеское, с живыми темными глазами. Любил петь, знал много песен. И сейчас он танцевал и пел вполголоса, похлопывая под плащ-палаткой в такт песне по мокрым коленям. И вдруг Кабанец как поперхнулся на средине слова, крикнул:

— Немцы! Ей-богу, немцы по дороге на пушечную батарею. Танки!

Кабанец был закутан в плащ-палатку, из-под опущенного на лицо шлыка плащ-палатки, похожего на головную часть водолазного скафандра, настороженно смотрели тёмные глаза.

Все вскочили: на дороге, которая шла к пушечной батарее, с трудом виднелась растянувшаяся колонна. Впереди шли трудно различимые по контурам танки: пелена мелкого, почти как туман, дождя размыла их. За танками шли какие-то машины. Гул колонны был еле слышен.

— А, может, это наши? — сказал ефрейтор Мухаметдинов, наводчик орудия.

— Если б у наших было столько танков, они б не отступали, а вели бой с немцами, — ответил ему Соловьев.

Обратив внимание товарищей, что четвертый расчет готовит орудие к стрельбе и уже зарядили гаубицу, я предложил:

— Давайте и мы зарядим!

Мухаметдинов, стоявший у панорамы спиной ко мне, промолчал, Соловьев поддержал. Он самый высокий в расчете, верхняя часть орудийного щита была ему немного выше пояса. Стоял он на своем месте у орудия, справа от казённой части, ко мне боком. Повернув ко мне голову, Соловьев сказал:

— Подавай команду!

Мы привыкли к команде. Кто-то её должен подать. И я подал:

— Взрыватель осколочный! Заряд полный!..

Кабанец бросил в ствол снаряд, дослал кулаком, закутанным в рукав шинели — он всегда так досылал снаряд, считая, что так быстрее надёжнее, поэтому рукав шинели до локтя был в пятнах въевшейся орудийной смазки; звякнула гильза, с растяжкой клацнул затвор. В это время до нас с левого фланга дошла команда:

— По местам! Зарядить!

Чуть позже команды справа звонко ударила пушечная батарея. Танки остановились. Передний не стрелял, зато почти все остальные танки стали вспыхивать выстрелами.

Из кукурузы выскочил старший сержант Гончаров.

— Не стрелять! Не стрелять! — кричал он. — Отбой!

Следом за Гончаровым из кукурузы вышел наш передок и развернулся у орудия. Гончаров первым долгом взгромоздился на Свеклу, свою верховую кобылу, потом подал команду подцепить к передку орудие.

— Не будем, — заявил я.

— Не будем, — поддержал меня Соловьев. — Ещё горячо не было, а уже…

Нас поддержали Кабанец, Коротков, Никитин, Герша; Мухаметдинов растерянно молчал. К нам подбежал комиссар дивизиона.

— Почему вызвали передки? Назад передки! — кричал он на ходу.

У орудия комиссар, уставившись на сидевшего на коне Гончарова, спросил:

— Кто вызвал передки?

Гончаров, красный от волнения, моргал большими светло-карими с зеленоватыми прожилками глазами и молчал. Комиссар повторил вопрос расчету.

— Командир наш, старший сержант Гончаров, — сказал Соловьев.

— Вы больше не командир, — сказал комиссар Гончарову. — Снимаю с   должности.   —   Обвёл расчет   глазами,   спросил:   —   Кто может командовать?

— Соловьев, — предложил я.

— Чернов, Чернов… — мою фамилию стали называть все, в том числе и ездовые.

— Кто Чернов?

— Я курсант Чернов, — ответил я от правила, приняв строевую стойку.   Комиссар   несколько   секунд   смотрел   на меня,   видимо, припоминая, чем я ему известен. И, пожалуй, вспомнил.

В день боя под городом Путивлем нас вымотала подноска боеприпасов, которые взвод боепитания сложил в полукилометре от огневой, в кустах. Во второй половине дня, нас снова — в который раз! — послали за снарядами. Только я и Соловьёв подошли к штабелю — какой-то курсант, показывая рукой на батарею, сказал:

— Смотрите!

Мы оглянулись: на батарею на рысях шли передки, у орудий бегали курсанты. Мы замерли от неожиданности.

— Батарея снимается, — сказал Соловьев.

— Снаряды нужны в лотки. Берём ящик и — бегом, — предложил я. Мы вдвоём понесли ящик, пытались бежать, но это оказалось очень неудобно. В это время батарею взяли на передки, и она рысью пошла к мостку через речушку. Впереди на конях скакали командир батареи и курсанты из взвода управления. Нас бросили, не подождала Мы, ошалевшие от неожиданности, еще некоторое время пытались бежать с ящиком, потом аккуратно положили его возле дороги и бросились догонять батарею. Пробегая возле опустевшей огневой, завернули на неё за своим имуществом. Там ничего не было оставлено, кроме вороха гильз и чьей-то оброненной ложки. Винтовки были с нами. Не задерживаясь, мы побежали за пылившими к селу у Сейма орудиями. Вскоре батарея пропала из глаз. Теперь мы шли по следу на дороге. К нам присоединились несколько человек из подносчиков боеприпасов нашей батареи. От неизвестности на душе было тревожно. У дороги лежал синий-синий эмалированный дырявый чайник, наполненный винтовочными патронами. Мы разобрали патроны по карманам.

— Вдруг попадём в окружение! Как они будут нам нужны! — говорили мы между собой.

Отставших знакомых и незнакомых курсантов становилось все больше и больше. В селе, у колодца, мы нагнали большую группу курсантов — они были из взвода управления дивизиона; их возглавлял комиссар дивизиона. Воду из колодца доставали старик и девушка. Мы тоже жадно напились. Как только я увидел нашего комиссара, сразу успокоился: со своими, есть командир.

Все напились, комиссар сказал:

— Напились? Пошли.

И зашагал от колодца. За ним гуртом повалили мы. Комиссар не обратил внимания на отсутствие строя, его, видно, занимали другие, более важные, мысли. Мне же стало стыдно перед жителями за сборище людей в военной форме. Когда чуть отошли от колодца — старик и девушка не могли слышать, — я сказал:

— Товарищ батальонный комиссар, прикажите построить нас. Стыдно от жителей.

Комиссар посмотрел на меня внимательно, будто запоминал, потом назвал фамилию рябоватого плотного сержанта и приказал построить всех. Раздалась привычная нам команда на построение. Есть строй — есть порядок, а в тревожное время этого так хочется всем поспешили в строй, привычно оправляя ремни, гимнастерки, пилотки.

Если вспомнил меня комиссар, то только по этому случаю. Все остальные встречи я был в строю или среди массы слушающих. В таких случаях лица запоминаются плохо.

— Командуйте, Чернов!

Осмотрев меня с ног до головы, ещё раз сказал:

— Командуйте. Время не ждет, — и Гончарову: — Вас давно нужно было снять за бездеятельность. Даже окопа для орудия не сделали!

Комиссар сразу же пошел на левый фланг, а я приступил к командованию:

—   Гончаров,   коня   Алдабаеву!   Быстро!   —   прикрикнул   я на обескураженного Гончарова. — Передок в укрытие!

— Есть передок в укрытие! — весело блеснул голубизной глаз Филев-старший: ездовой корня — старший среди ездовых орудия.

У Гончарова я забрал наган, бинокль и шашку. Ему отдал свою винтовку, Гончаров слабо протестовал, говорил, что комиссар не имеет права и ещё что-то.

— Замолчи и выполняй приказ, — цыкнул я. — Не тебе рассуждать и осуждать действия комиссара. Становись к правилу. Правильным назначаю Никитина, а ты помощник правильного, — я хотел было сказать, что он с работой правильного не справится, но остановился: в глазах у Гончарова блестели слезы, вид его был жалок, вот-вот заплачет.

Пока мы митинговали, от колонны немцев отделились две машины, и пошли по просёлку на нас. Вскоре, когда уже в нашем расчете всё стало на свои места, машины остановились. Что этому было причиной? Или непроходимая украинская грязь, или огонь пушечной батареи по танкам на мощеной дороге, или машины метили нас? В бинокль я видел, что это были гусеничные бронетранспортёры.

Машины стали разворачиваться, чтобы идти обратно, тут выстрелило первое орудие батареи. Разрыв был недолётный. Потом ударило орудие Тимошенко — тоже недолёт. Я торопил наводчика, почему — не помню.

— Давай я, — предложил Соловьев Мухаметдинову и, не ожидая согласия Мухаметдинова или моего приказания, перешагнул через станину, нагнулся над прицелом, плечом оттесняя Мухаметдинова. Я по привычке взялся за правило. Соловьев доложил о готовности.

— Орудие! — подал я команду. Соловьёв дёрнул за шнур.

Я не разобрал, где упал наш снаряд. Вокруг машин почти одновременно выросли два разрыва. Может быть, и от нашего разрыва одна машина загорелась: я учёл ошибки в дальности четвертого орудия, поэтому имел основание не только хотеть, но и иметь попадание. — Огонь! — торжественно закричал я и добавил с радостью: — Цель!

Теперь стреляли все орудия батареи. Какое-то наше орудие открыло огонь по еле различимой колонне немцев на мощеной дороге. Мы вышли победителями. Немцы отошли. Перед нами, как большие копны соломы, горели две машины. Пушечная батарея подбила несколько танков.

Говорили потом, что немцы отвечали на нашу стрельбу, что несколько снарядов разорвались где-то за кукурузой, что немцы стреляли из пулемета — я этого ничего не видел и не слышал: слишком велико было моё напряжение, очень большая ответственность свалилась на меня. Я впервые стрелял, имея о стрельбе совсем малые теоретические познания, которые приобрёл на занятиях по огневой службе. Учили этому в первую очередь командира орудия и наводчика, я же приобрёл свои знания только из-за любопытства и уверенности, что я тоже должен это знать как будущий артиллерийский командир. Очень короткий был срок нашей учёбы в училище до выхода на фронт. Два месяца! Я чувствовал, как скудны мои знания во всем. И всё же за два месяца мы научились многому.

В первые дни учебы в училище наш взвод изучал средства связи в артиллерии. Мы изучили телефонный аппарат, познакомились с устройством радиостанции «РБ», но, главное, с нами ежедневно проводились изнурительные занятия по наведению линии связи и передаче артиллерийских команд на огневую позицию.

В конце июля к нам пришел новый командир взвода лейтенант Пуминов и мы стали огневиками. Теперь мы усиленно занимались огневой службой и матчастью артиллерии. Отделения стали орудийными расчетами. Кто не вошел в огневики, были назначены орудийными ездовыми. Меня назначили правильным. Наводчиком назначили Соловьева, нашего правофлангового, поэтому он лучше всех в расчете работал на прицельных приспособлениях. Помощниками правильного были назначены Никитин и Ройтман. Всего в расчёте было одиннадцать человек без ездовых.

На занятиях мы изучали свои обязанности в расчёте: готовились при необходимости выступить на фронт. Но каждый из нас старался изучить обязанности и тонкости работы наводчика, наиболее ответственной и сложной специальности огневиков. Во время перерыва прицельные приспособления все время были заняты кем-то из расчёта, на них устанавливалась очередь, потому что научиться работать наводчиком хотелось каждому, а перерывов не так уж много.

О приближении фронта к городу мы знали не только из сводок Совинформбюро, но и по всё более частым воздушным тревогам, по госпиталям, под которые в городе заняли многие здания, по спешности подготовки батарей как огневых подразделений.

Из нас настойчиво и довольно успешно делали солдат: в училище отличные командные кадры, очень хорошая учебная база, прекрасно велась политическая работа, почти все курсанты были комсомольцами — всё это создавало условия для успешного обучения и воспитания. Уже после недели настойчивого изучения огневой службы мы стали сносно понимать своего командира взвода и заместителя командира батареи, который в артиллерии возглавлял огневые взводы.

В средине августа, часа в три ночи, нас подняли по тревоге и вывели на учения. Из артиллерийского парка батарея вышла без происшествий, но, видно, медленнее, чем намечалось, и поэтому от ворот училища километра три-пять упряжки шли рысью, а мы бежали за орудиями, имея за спиной тяжелые ранцы из телячьей кожи, сбитые всякой всячиной, на ремне винтовки, через плечо противогазы, а на поясном ремне малые лопаты.

Предутренняя прохлада не спасала от пота. Пыль, смешанная с утренним туманом, щекотала ноздри, покрывала потные лица, обмундирование. К рассвету мы так были запорошены пылью, будто день работали на молотилке. К восходу солнца колонна ушла далеко за город. Шли просёлочной дорогой, и вдруг команда:

-Танки справа!

Из-за бугра на колонну выползли «танки» — автомашины, оборудованные под макеты танков. Мы развернулись возле дороги. Зашумели командиры взводов, командиры орудий:

— По танкам! Заряд полный. Прицел 8…

Чисто петухи на утренней заре!

После отражения атаки танков нас повели на показную стрельбу прямой наводкой по танкам. Стреляли курсанты, набранные из старослужащих красноармейцев и сержантов кадровой службы. У них это были предвыпускные стрельбы. Наводчиком был курсант ефрейтор Харламов, а командиром орудия — курсант ефрейтор Свиньёв, оба из нашей батареи. Танк подбили со второго снаряда, проломив в нём приличную дыру. Хорошо помню торжествующие лица стрелявших, когда заместитель начальника училища благодарил их перед строем, пожав каждому руку.

Потом приехала кухня, и начался завтрак, первый солдатский завтрак в поле.

Учение продолжилось маршем. Пошли полуболотистой поймой реки Псёл. Орудия основательно вязли, и мы впрягались в лямки, помогая коням тащить орудия. Потом перешли через небольшую речушку или старицу вброд и заняли огневые позиции. После нескольких команд с наблюдательного пункта на ведение огня оставили огневые, и снова марш под беспощадно жарким солнцем.

Брод через реку Псёл был глубокий, около метра. Замкомбатр подал команду раздеться, приготовить лямки, чтобы помочь лошадям тащить орудия через реку. Всё нам было ново, всё делалось первый раз. Напрягаясь в лямках, как бурлаки известной картины Репина, мы посмеивались, шутили, не забыли смыть с лица пыль и «нечаянно» окунуться.

За рекой мы опять заняли огневые позиции, вели огонь, выполняя команды с наблюдательного пункта, отражали атаки «танков».

К вечеру, смертельно уставшие, мы входили в город с заречной стороны. Ради обучения — и как это нам вскоре пригодилось! — маршрут наш шел по крутому спуску, хотя рядом был хороший, оборудованный съезд. Перед спуском орудия остановили, к серьгам на станинах поцепили тормозные тросы со штырями на концах, штыри всунули между спиц обеих орудийных колёс, колёса натянули тросы и перестали крутиться. Мы, орудийные номера, зацепили орудия лямками, чтобы придерживать при спуске.

Спуск был настолько крутой, что орудия скользили, делая в сухой земле борозды, передки наползали на коней коренного уноса, и кони, скользя, садились на круп, испуганно ржали. Мы тянули за лямки, съезжая за орудием на подошвах сапог, кое-кто невольно падал и волочился на лямке за орудием. Спуск вымотал из нас последние силы.

На следующий день, вскочив по команде «Подъем!», я охнул от боли во всем теле. Ройтман и Кабанец еле надели брюки, заявив помкомвзводу, что они, наверно, заболели, но в конце казармы показался старшина Лопатин, подтянутый, в щеголеватых начищенных сапогах, наглаженных темно-синих диагоналевых брюках, зелёной курсантской гимнастерке, на лице чуть играла улыбка; помкомвзвода подал команду строиться, и мы — откуда прыть взялась! — заспешили в строй.

На конюшню батарею вел сам старшина. Под его резкую, но не очень громкую команду, ясно различимую до интонаций голоса, мы ударили левой ногой о мостовую, будто у нас ничто не болело после тридцатикилометрового марша. Сила приказа, сила власти над нами у старшины была так велика, что под гипнозом команды сразу всё забывалось. Мы стучали строевым, старательно оттягивая носки сапог, и у нас ничто не болело.

Я уже писал, что я удовлетворительно работал наводчиком, кроме того хорошо изучил «Боевой устав артиллерии, часть I, книга I», многое выучил наизусть, особенно обязанности номеров расчета, мог работать на буссоли, но очень слабо, поверхностно знал матчасть и правила эксплуатации орудия. И еще очень многого не знал, что обычно изучается сержантами на протяжении 6-9 месяцев учебы в учебных подразделениях. Мои знания в области артиллерии совершенно меркли при сравнении их со знаниями курсантов, окончивших артиллерийские спецшколы. Меня радовало назначение и беспокоило, что я многого не знаю. Только одно мне давало моральное право командовать: на марше и в бою, в несении службы и при инженерных работах на огневой позиции я мог любому в расчете сказать: «Делай, как я». Никто в расчёте не мог упрекнуть меня в нерадивости, поэтому, наверно, расчёт единодушно предложил меня в командиры.

***

Мы возбужденно обсуждали только что закончившийся бой — на батарею, к первому взводу, прискакали наши командиры. Через некоторое время замкомбатр и командир нашего взвода подошли к орудию. Я доложил. Замкомбатр протянул мне   руку и поздравил с назначением. Потом это сделал и лейтенант Пуминов.

— Чернов у тебя помощником будет? — обратился замкомбатр к лейтенанту Пуминову.

Вообще-то можно, — как-то   неуверенно сказал лейтенант Пуминов. Я принял строевую стойку и сказал с хрипотцой в голосе от волнения:

— Лучше,   если   помкомвзводом   будет   Тимошенко.   Он спецшкольник и парень умный.

Тонкие губы нашего лейтенанта растянулись в еле заметной улыбке.

— И это верно. Молодец! — похвалил он меня, как когда-то на конной подготовке.

Помощником командира взвода стал сержант Тимошенко. О Гончарове ни словом не вспомнили, будто его и не было. Он стоял возле орудия, виноватый и жалкий. Уходя к четвертому орудию, командир взвода сказал мне:

— Приготовьтесь к движению. Отбоя не делайте, но всё соберите.

Через полчаса мы были на марше. Шли по просёлочной дороге, размешенной сотнями ног и колес, последними в колонне. Теперь наше орудие четвертое. Заметно похолодало, небо поднялось, дождь перестал. Укутав ноги шинелью и плащ-палаткой, я покачивался в седле. По грязи чавкали ноги коней, ноги моих товарищей, идущих сбоку дороги по уже посеревшему жнивью. С просёлка вышли на большую дорогу — ещё более грязную, чем просёлочная. Я несколько раз слезал с коня — верхом сильнее мерзнешь. Делал я это и по моральной причине: хотя командиру орудия был положен конь, но я себя чувствовал правым подтягивать отстающих только тогда, когда месил грязь вместе со всеми.

Ох, уж эта грязь украинских дорог 1941-го года! Орудия вязли в ней по самые ступицы колёс, а иногда и больше, и кони, выбиваясь из сил, волокли грязь боевой осью орудия. Часто коням помогали мы, впрягаясь в лямки, сами утопая в грязи так, что нельзя было вытащить сапоги.

Всё: и постоянный дождь, и неимоверно грязная дорога, и то, что нам частенько приходилось «становиться лошадьми» — впрягаться в лямки — для нас стало естественным на войне, сознанием мы были готовы ко всему, из тягостей не делали трагедии, законно считая, что у солдат бывает и хуже. Поэтому при случае шутили, смеялись, как до войны, как в тылу. В плохом от погоды мы уже научились видеть и хорошее: можно не бояться самолётов.

Только Гончаров шел в стороне от расчёта, как чужой, не особенно разбирая, куда ступить, как это часто бывает с человеком, думающим о чем-то напряженно или увлеченно. Такой в дерево или в столб не ударится, но с какой стороны обойти — не подумает. Способный от природы, он хорошо учился в спецшколе и знал дело, поэтому, пока мы были в стенах училища, ему многое сходило, многое не замечалось, не становилось в строку. Об этом периоде его службы есть смысл рассказать позже подробнее.

 

Продолжение следует.

Источник: В. Чернов Долг: Записки офицера Советской Армии: В 3 т. Т.1 — 183 с. (Тираж 300 экз.)