Ветер с востока

Семен Маркианович Крутов (1919-1976 гг.) родился в селе Языково Бессоновского района Пензенской области. До войны учился в ИФЛИ (Институт философии, литературы и истории им. Чернышевского), после нее в Литературном институте им. Горького. Участник Великой Отечественной войны. Был в фашистском плену, затем в сталинских лагерях, в 1976 году пропал без вести в лесах под Смоленском. Жил в Пензе и Москве. Член Союза журналистов РСФСР.

Глава I ВЕТЕР С ВОСТОКА

Теплый октябрьский день 1941 года. По Смоленскому шоссе гонят огромную пеструю колонну советских военнопленных. Толпы людей идут, лишь видимо сохраняя строй. Идут, ковыляя, держась друг за друга. Кто в пилотке, кто обвязанный окровавленными бинтами, кто в каске, большинство же с непокрытыми головами. Идут военные, идут и гражданские. Вот молодой грузин в щегольских хромовых сапогах и белой нижней рубашке. Рядом с ним – заросший щетиной старичок в лаптях грузина – молодой безусый красноармеец в пилотке, без поясного ремня, в тяжелых не по ноге солдатских сапогах. Он идет прихрамывая, то и дело отставая: то размотаются обмотки, то выбьются портянки. За спиной у него – солдатский ранец с пустым котелком. Вот и все его имущество. Тяжелые мысли гнетут его. Это – Сергей Суров, бывший студент филологического факультета, затем солдат Красной Армии, а сейчас военнопленный. Он идет, зорко оглядываясь по сторонам.

С шоссе хорошо просматривается окрестность. Под еще теплым осенним солнцем рдеют опадающие багряные листья. Справа от шоссе густой стеной стоит лес, слева блестит небольшое озеро, сильно заросшее тростником. К нему опустилась голова колонны и там остановилась. Людей небольшими партиями подводят к воде, и, изнемогающие от жажды, они пьют из него грязную жижу. После этого ударами штыков и прикладов их отгоняют в сторону.

Наконец очередь дошла и до Сергея. Он пьет эту мутную, грязную воду, пьет, не отрываясь от полного котелка, и неведомое ранее блаженство растекается по всему телу. Случайно взгляд его остановился на сломанной тростинке, торчащей из воды метрах в десяти от него. «Если бы только можно было нырнуть в воду и дышать через эту тростинку до тех пор, пока не уйдут конвоиры!» – вдруг подумалось ему.

Наполнив фляги, котелки, кружки, люди медлен­но возвращаются в лагерь. Страшная слабость овла­дела Сергеем после того, как он выпил воды. Это был острый приступ голода, так как за весь день он съел только два сухаря, которые успела ему всунуть пожи­лая женщина, когда они переходили шоссе.

Когда они тронулись в обратный путь, то сверху увидели свой лагерь, расположившийся в небольшой долине. Он был оцеплен двумя рядами колючей про­волоки и со стороны напоминал скорее огромный за­гон для скота. В центре лагеря одиноко стоял тесовый сарай, вокруг которого сновали люди. Эта огромная человеческая масса была похожа на огромный мура­вейник. Хотя день выдался теплым, кругом горели костры. Тонкие струйки дыма взвивались в небо и мед­ленно таяли в глубокой, бездонной синеве.

В воротах лагеря стоял с засученными по локоть рукавами толстый краснорожий фельдфебель и считал входящих. Люди, подгоняемые конвоирами, нажимали друг на друга. Фельдфебель, неистово колотя палкой, наводил порядок.

– По пять! – орал он. – По пять!

Получив удар по голове, Сергей споткнулся. Следующий удар получил грузин. Сергей поднялся быстро, но толпа снова сбила его с ног. Наконец, прихрамывая, он медленно прошел через ворота лагеря.

«Ворота Гуадуна, или Дверь в Новую Европу», — насмешливо подумал он и вместе с другими шагнул в огромную серую массу людей, столкнувшую недалеко от ворот, уже на территории «Новой Европы».

Плач, стоны, проклятия раздавались в воздухе. Сотни грязных, скрюченных рук протянулись к ним в надежде получить хоть глоток воды. Обезумевшие от жажды, люди смяли, сбили их с ног. Кто-то просил воды, кто-то не давал. При виде немцев пленные разбежались, но на месте только что возникшей давки остались семь безжизненных, вмятых в дорожную пыль человеческих тел.

Сергей тяжело поднялся, потрясенный увиденным. Мокрый, грязный, с исковерканным котелком, непонятно каким образом снова оказавшимся в руках, он с трудом выбрался из толпы. Сергей чувствовал себя песчинкой, подхваченной ужасным ураганом войны и падающей неизвестно куда. То, что ему пришлось увидеть и пережить за месяцы плена, было несравнимо ни с каким кошмарным сном. Он, мечтавший жить в новом, идеальном человеческом обществе, стал жалкой скотиной, как и тысячи людей, загнанных на это голое поле за колючую проволоку.

Сергей подошел к проволочному ограждению и стал смотреть на шоссе, по которому их пригнали в лагерь. Он увидел двух девушек-горожанок. Как жаль, что он уже не сможет близко подойти к ним, пошу­тить, посмеяться, как раньше, хотя только двадцать метров отделяют его от них. Еще совсем недавно, в мирной, довоенной жизни, ему было легче обогнуть весь земной шар, чем сейчас пройти эти двадцать мет­ров. Он смотрел на девушек, шедших нарочито мед­ленно, и вспоминал недавние карнавальные вечера в Москве, смотрел на солдат, прогонявших девушек, смотрел на лежавших недалеко от него, посиневших от истощения людей в солдатских формах. «Синие солдаты… – подумал он. – Синие… Синие…» И не­ожиданно вспомнились пушкинские строки:

Принес, и ослабел, и лег
Под сводом шалаша на лыки.
И умер бедный раб у ног
Непобедимого владыки.

Разные мысли одолевали его. «Вот она, накати­лась на них, эта темная, страшная туча зла, которое веками копилось где-то в глубинах германской исто­рии и сейчас обрушилось потоками крови, звериных страстей, до этого сдерживаемых юридическими и нравственными законами», – думал он. Сергей пони­мал, что даже в этих нечеловеческих условиях люди старались хоть как-то скрасить свое существование.

Вот уже пять дней, как им не давали никакой еды. Обросшие, худые, грязные, они лежали на песчаном поле и ждали уготованной им участи. У одних не вы­держивали нервы, и они бросались на штыки, лезли под дула автоматов, повисали на колючей проволоке.

Другие, судя по выражениям их лиц, казались уже людьми обреченными. Некоторые сходили с ума. Вот один из таких, бывший интеллигент, отпорол пуговицы от своей гимнастерки и предлагал их за корку хлеба. Кому нужны его пуговицы, когда за кусок хлеба можно взять лучшие часы? Невольно каждому пришлось пересматривать свое отношение к жизни, находить пути сопротивления этой чудовищной, жестокой идее истребления, разработанной и выполняемой с чисто немецкой педантичностью. Но были и такие, кто еще как-то сопротивлялся, боролся за жизнь. Кто они теперь, что с ними будет дальше – спрашивали друг у друга люди, но не находили ответа.

Кто-то пытается починить рваные сапоги, кто-то выбирает из белья насекомых, кто-то курит вату из пиджаков или просто бумагу, кто-то кипятит воду, некоторые столовыми ложками роют себе окопчики, чтобы укрыться от осеннего дождя и ветра. Изредка дают баланду, и тогда те, у кого нет котелков, получают ее в пилотки, шапки и даже в полы шинели или ботинки.

Из-за того, что едят всякую гадость, начались запоры. Под стенами дощатого сарая люди сами себя оперируют палочками. Многие, истекая кровью, остаются там навеки.

Сергей отошел от проволоки и направился к бараку. Внимание его привлекла компания из шести человек, собравшаяся вокруг костра. «Вот и еще занятие», – подумал он и увидел как к игрокам медленной, развязной походкой подходит упитанный полицай. «Учуял легкую добычу», – не ошибся Сергей.

– А порядочная сумма поднакопилась, – сказал полицай. – Вам, может, что надо? Могу сухари продать!

– Сколько их у тебя? – спросил бритоголовый.

– Семь штук.

– Что за них хочешь?

– Все, что есть на банке.

– Как, ребята? – переглянулись игроки.

– Бери! – решил за всех бритоголовый.

Полицай сгреб деньги, пересчитал их и стал рас­совывать по карманам, затем вынул из-за пазухи семь армейских сухарей и отдал их, после чего, довольный сделкой, ушел. Шестеро, глядя ему вслед с ненавистью и презрением, делили седьмой сухарь на равные части, и подбирали крошки, словно золотые песчинки, и дол­го пережевывали.

Время клонилось к обеду. Внимание Сергея привлек маленький, плотный офицерик, острый, хищ­ный взгляд которого выискивал очередную жертву. Немец вышагивал по лагерю в сопровождении четы­рех офицеров.

– Jude? – спросил он у одного из пленных, ху­денького, заросшего щетиной мужичка.

– Нэ, герр офицер, я вкраинец!

– Schwein! – буркнул офицер.

– Jude? – спросил он стоящего рядом с украин­цем высокого, чуть сгорбленного мужчину.

– Русский я, – медленно, как бы выдавливая сло­ва, ответил тот.

– Hund! Зобака! – заорал офицер. – Большьевик!

– Никак нет! Я христьянин.

– Что он говорит? – спросил офицер у перевод­чика.

– Как ты ответил господину коменданту, – быст­ро перевел тот.

– Я ему, господин полковник, сказал, что я христьянин.

Польщенный, переводчик, унтер – офицер, самодовольно улыбнулся и уже покровительственно переспросил:

– Как это понять? Христианин или крестьянин?

– Да это, господин полковник, одно и то же. У нас ведь вера-то православная.

– Это темный мужик, герр комендант. Обыкновенный навозный жук.

– Gut! – расхохотался офицерик и двинулся дальше.

Мужик хитро посмотрел ему в след и буркнул в сторону:

– Слава Тебе, Господи, пронесло! Это сам комендант. Зверюга, а не человек, – добавил он, обращаясь к Сергею, который стоял рядом.

Сергею показалось, что он где-то видел этого солдата.

– Слушай, а ты не тамбовский? – спросил он.

– Тамбовский!

– В Раде формировался, в артполку, да?

– Да! – И мужик подозрительно взглянул на него, а потом, ударив его по плечу, радостно воскликнул: – Ба! Наводчик второго оружия! Видал я, как ты два танка прямой наводкой стебанул! Как ты жив остался, ведь твое орудие другие танки смяли?

— Смяли, да не наглухо! Попали мы из огня – да в полымя…

– Я вот сейчас опять чуть под смерть не попал. Вчера этот гад своими руками ухлопал здесь десять человек. Пойдем-ка отсюда. У тебя вид антилегентный, а он таких страсть не любит.. Посмотрит на лицо, на руки белые – сразу капут! Комиссар, скажет, боль­шевик.

Они отошли в сторону и присели.

В это время комендант в сопровождении офице­ров вышел из лагеря и остановился у проволоки на­против худенького, обросшего щетиной мужичка-ук­раинца. Комендант жестом подозвал мужичка к себе.

– Откуда ты? – спросил на ломаном русском языке один из офицеров.

– Я с Полтавы, паня! – ответил мужичок, обли­зывая языком сухие, потрескавшиеся губы.

– Хоть бы трохи! Три дня не ив! – жалобно бор­мотал он, протягивая к ним грязные, дрожащие руки.

Переводчик-унтер, смеясь, что-то говорил здоро­венному пузатому офицеру. Другой офицер, высокий, молодой, щеголеватый, фотографировал мужичка.

– Подойдите сюда, ближе! – крикнул переводчик в сторону группы пленных, стоявших у проволоки.

Из толпы отделилось человек тридцать.

– Gut! Sehr gut! – улыбаясь, сказал пузатый офи­цер и бросил под ноги мужичку две буханки хлеба.

Буханки, подпрыгивая, как мячики, упали к но­гам мужичка, но вдруг стоявшие за его спиной люди кинулись к хлебу. Никто, да и сам «паня», не мог ожи­дать, какое действие произведет щедрый дар на изго­лодавшихся, измученных людей. Пленные, обезумев­шие от голода, бросились к хлебу, но мужичок, как бы предвидя дальнейшие события, упал на землю и на­крыл его всем телом.

– Пустите! Поделим! Я три дня не ив! – кричал он из-под навалившихся на него людей.

Зрелище было ужасным. Груда голодных, ревущих тел каталась по земле. Стоявшим у проволоки офицерам эта сцена, судя по выражению их лиц, доставляла явное удовольствие.

Сергею стало от увиденного и страшно и омерзительно. Он, потрясенный, отошел прочь.

Щеголеватый офицер продолжал фотографировать.

– Великолепные снимки! – то и дело восторженно восклицал он.

Комендант взмахнул рукой. Пулеметная очередь – и через минуту на месте свалки в луже крови корчились в смертельной агонии десятки расстрелянных в упор людей. Среди них – украинский мужичок с куском хлеба, зажатым в окровавленной руке.

Смеркалось. Над лагерем взвилась ракета: сигнал отбоя, после которого всякое движение по лагерю воспрещалось.

Сергей и тамбовец присели на холодную землю потом расстелили шинели, положили под голову ранец вместо подушки.

– А одеться-то нечем? – сиплым, простуженным голосом спросил у Сергея сосед слева, лысый, бородатый старик, лежавший на шинели.

– Нечем, дедушка, – ответил Сергей.

– Придвигайтесь, ложитесь на мою, а вашей оденемся, – добавил старик. – Теплее будет.

Где-то в стороне раздался окрик часового, затем резкий выстрел. Высоко в небе, разрывая ночную тишину, пророкотал одинокий самолет. Сергей долго смотрел в далекое звездное небо. Оно казалось величественным, спокойным и далеким от земного горя.

Под немолчный гул людских голосов Сергей раз­говорился со стариком соседом. Оказалось, что до войны тот занимался астрономией, был профессором. Старик был настолько слаб, что даже не мог поднять руки. Его глубоко запавшие, печальные глаза были устремлены в небо.

– Помнится когда-то давно, – проговорил ста­рик, – я читал в русском дореволюционном журнале «Нива» воспоминания человека, побывавшего в пер­вую империалистическую войну в немецком плену. То, что он описывал, чепуха по сравнению с тем, что мы видим сейчас. Но одна его мысль глубоко врезалась мне в память: «У каждого, побывавшего в немецком плену, – писал он, – навеки застыло в глазах что-то такое невыразимое, не поддающееся определению словами. Это как бы отблеск пережитых ужасов, не­избывного горя, страдания, сочувствия горю других, какой-то мудрой простоты и в то же время понимания бренности жизни».

Старик немного помолчал и, бессильно пошеве­лив рукою, продолжил:

– Я уже конченый! Но вы молоды и не так измо­таны. Отбросьте всякие надежды на случайное осво­бождение и бегите при первой возможности. Много­вековая культура, которую выработали лучшие умы человечества, отброшена нацистами вглубь веков. Немцы порабощены: они допустили, чтобы их вождем стал обыкновенный авантюрист. Настоящие вожди те, кто, поняв дух времени, поняв истинные потребности и чаяния народа, стремятся осуществить их. Они – зерна, упавшие на плодородную почву. Но у нацистов нет ни почвы, ни зерен – только тирания, а она всегда бесплодна. – Старик закрыл глаза и, казалось, задремал. – Дух времени… Дух времени… – тихо проговорил он. — Мы с вами, как говорят артиллеристы, попали в вилку этому духу времени. Витали в высших материях, а жизнь швырнула нас в самую глубокую бездну. Не увлекайтесь философией, как я, держитесь ближе к простым людям: они практичнее и жизнеспособнее, многовековая мудрость течет в их крови, вы многому у них научитесь. – Веки его нервно задрожали, и старик умолк.

Ночью Сергей прикрыл грудь старика полой своей шинели. А когда проснулся на рассвете от холодного, осеннего, проливного дождя, то на своей груди почувствовал ледяную, безжизненную руку старика-астронома: он был уже мертв. Сергей закрыл остекленевшие глаза старика и, зябко кутаясь в шинель, пытаясь укрыться от дождя, обыскал его карманы в надежде найти документы, узнать фамилию, адрес, но там ничего не было, кроме черной костяной пуговицы. Карманы были пусты.

– Как жаль! – прошептал он.

Голова его заныла от боли. «Держитесь ближе к простым людям: они практичнее и жизнеспособнее, многовековая мудрость течет в их крови», – вспомнил он слова старика.

Потоки дождя все усиливались, и люди метались по лагерю, пытаясь найти от ливня защиту. Те, кому чудом удалось сохранить отбиравшиеся при обыске плащ-палатки, оставались на месте. Остальные жались к одинокому тесовому сараю для раненых. Желая спрятаться от дождя, многие забрались на потолок, под ветхую крышу, и это вскоре привело к трагедии: под их тяжестью потолок и крыша сарая рухнули, а боль­шая часть раненых, лежавших внизу, погибла под об­ломками балок и досок. Наконец дождь стих.

– Знаешь что, парень, пойдем-ка поближе к во­ротам, скоро на водопой поведут, – сказал тамбовец.

– Тебя как звать-то? – спросил Сергей. – А то как-то неудобно, до сих пор имени твоего не знаю.

– Тимофеем!

– А по батюшке?

– Да я уже забыл, когда меня по батюшке звали, сейчас только по матушке величают, – мрачно сострил Тимофей.

– Ладно, Тимофей так Тимофей, – согласился Сергей. – Пойдем на водопой.

Глава II ПОЕДИНОК

К озеру водили партиями – по двести человек. Им удалось пристроиться ко второй партии. Когда переходили через шоссе, то увидели, как в сторону озера свернули две легковые машины. Выскочивший из «опеля» обер-лейтенант переговорил о чем-то со стар­шим конвоя и, подойдя к пленным, указал на четверых, в том числе на Сергея и Тимофея, затем повел их к машинам.

– Машина мыть, – сказал он на ломаном русском, глядя в походный немецко-русский словарик.

Обер-лейтенант был корректен и подчеркнуто вежлив. Его тонкое интеллигентное лицо, стройная хрупкая фигура, затянутая в мундир новыми ремнями, выхоленные руки, резко выделялись от других фашистских офицеров. Стоя в стороне, обер-лейтенант пристально следил за медленными движениями Сергея.

– Руссен? – спросил он, подойдя к нему.

– Да, – ответил Сергей по-немецки.

– Коммунист?

– Нет! – отрицательно качнул головой Сергей. — Я студент.

– Что изучал?

– Я филолог. (Разговор происходил на немецком языке.)

– О, я тоже филолог. Ты говоришь по-немецки, это хорошо: немецкий язык лучше русского.

– Я так не думаю. Нет русский язык не хуже вашего, а…

– Да? А теперь конец вашему языку и вашей Руси, – вежливо перебил его обер-лейтенант.

Сергей побледнел.

– Я уверен, обер-лейтенант, что русский народ и его язык не удастся никому уничтожить: вожди приходят и уходят, а народы остаются.

– О вождях советую вам впредь выражаться поосторожнее. Хотя бы из благодарности, что вам несут свободу. – Обер-лейтенант быстро оглянулся: не слышал ли кто из немцев слов пленного?

– Какую свободу? Вот эту?! Вот это вы называете свободой?! Это же нарушение всех международных законов! – сказал Сергей, указывая на изможденных пленных.

– Я не это имел в виду. На войне всегда были и будут пленные.

– Но все, кроме немцев, обеспечивали пленных самым необходимым.

– Немцы тоже обеспечивают тех, за которых пла­тит их правительство. Ваше же от вас отказалось! По­чему мы должны это делать? Германия не так богата, чтобы прокормить целую армию русских военноплен­ных! — Сказав это, офицер отошел, чтобы отдать рас­поряжение конвоиру.

– Чего он к тебе прицепился? – спросил тамбовец.

– Да вот о русском языке разговорились.

– Смотри, парень, брось свою прямоту! Как муха погибнешь! Лучше молчи – целее будешь!

Сергей понимал, что тамбовец прав, и спорить не стал. Да, надо учиться сдерживать свои эмоции.

 

Продолжение следует.

Источник: Крутов С.М. Право жить!: Стихи. Повесть. Рассказы. М., 2003.