Вернулся домой через 6 лет

Борис Павлович Серебряков родился 14 марта 1922 года в Новосибирске. Жил с родителями на Веревочной улице в районе, который назывался Ельцовка (по протекающей по нему речушке). Там жили в основном железнодорожники, воры и хулиганы. Вором Борис не стал, но пай-мальчиком не был. У него было такое правило: сам не задирался, но если обижали, не забывал давать сдачи. Если изобьют двое – трое, рассчитывался с ними поодиночке. Не было гор, с которых бы не съехал на лыжах (на лбу осталась отметина от неудачного спуска). Летом играл в футбол, зимой в хоккей с мячом. Играл за команду «Боец» мясокомбината правым крайним. Ходил на каток «Спартак». Летом ездил в пионерские лагеря от обувной фабрики, где работал его отец.

1-3 классы учился в 17-ой школе, потом до 8 класса в 24-ой школе им. Вегмана, с 8 класса в 30-й железнодорожной школе. Класс был дружный. Одноклассники собирались до самой старости. Мы, дочери знали многих, так как наши тетя и дядя были одноклассниками отца, и у них на праздники (дни рожденья и др.) часто собирались их школьные друзья.

В верхнем ряду 3-й справа — Серебряков Борис

В 1940 году закончил школу. В июле поступал в НИВИТ (Новосибирский Институт военных инженеров транспорта, позже НИИЖТ) вместе с одноклассниками Мишкой Левчуком, Ленькой Першиным на факультет «Мосты и тоннели». Экзамены сдавали по всем предметам кроме физкультуры: русский письменно и устно, математику, историю, иностранный язык, черчение, рисование. Проходили мандатную комиссию – проверка происхождения: не было ли в роду помещиков и т.п. Все экзамены сдал хорошо, а по рисованию – «Удочка». Вызвал к себе декан, объяснил, что тяжело будет учиться на этом факультете, раз рисование «хромает», предложил перевестись на «Эксплуатацию железных дорог». Но Борис не захотел. Ленька Першин, заваливший первый же экзамен, предложил поехать в Иркутское авиационно-техническое училище. Получили документы, сообщили родителям о своем решении – завтра уже уезжать. Те чуть в обморок не упали.

Приехал в Иркутск, прошел медкомиссию, сдал экзамены: русский, математику, физику, да еще и соседу решил. Перед тем, как выдать обмундирование, стали стричь наголо, обнаружили шрам на лбу (в 8 классе на лыжах ударился). Отправили к хирургу. Тот: «Почему скрыл травму головы?». Как ни уверял, что просто забыл уже про тот случай, отчислили по состоянию здоровья. А денег на обратную дорогу нет. Пошел к начальнику училища, тот отправил к начфину, выписали литерный билет и дали пять рублей на дорогу (большие деньги по тем временам). Вернулся домой 10-15 сентября, уже был готов пойти на другой факультет в НИВИТ, но пришла повестка из военкомата, что поставлен на учет. Это был первый набор 18-летних, окончивших 10 классов. До этого брали в армию с 21 года.

А 10 октября – 2-я повестка, 14 -го – военная комиссия, признали годным к службе, 15 –го – мандатная комиссия, а 20-го сказали явиться с вещами.

18 октября сфотографировался с родителями на память

20 октября в санпропускник, и поехали. Думал: «Зима – лето, зима – лето, и – все, домой!» А домой вернулся через 6 лет…

«Суровые армейские будни»

Везли через Курск, Белгород, Полтаву, Киев. В Киеве эшелон разделили пополам, часть повезли на север, часть – на юг. Последняя станция – Двинск, там простояли целый день, в ночь выехали, утром были уже за границей – в Литве. 1 ноября были в Алитусе — 20 км от границы с Германией. Трое суток – карантин в дивизионном клубе, потом баня, там сразу выдали обмундирование. Гражданские вещи – в мешок, обещали вернуть при демобилизации.

Справка выдана красноармейцу Серебрякову в том, что он действительно находится в рядах РККА с 04. 11. 1940 г.

Я поступил в распоряжение учебной роты при 5-ом разведбате 5-ой танковой дивизии, которой командовал полковник Ротмистров (будущий маршал бронетанковых войск). Началась курсантская служба: в 6 подъем, в 12 отбой. С 23-30 до 24-00 – личное время: надо пришить подворотничок, почистить сапоги, если успеешь – написать письмо домой.

Шла подготовка, приближенная к боевой обстановке. Например, рядом мостик, а речку – вброд (декабрь месяц). В феврале чуть ли не полроты заболели воспалением легких после таких учений (брод, потом заняли оборону, мокрая шинель примерзала к земле). Провел в госпитале в Каунасе около 2-х недель. Тем, кто переболел, разрешили на физ. зарядку ходить в гимнастерках, а до того – в нательных рубахах. В апреле «стариков» — тех, кто уже прослужил 3-4 года, оставили «до особого распоряжения» Они должны были демобилизоваться еще осенью, ждали приказа в мае. В июле я должен был получить звание младшего командира (командира машины), обучали управлению легкими танками, однако они были сняты с вооружения еще до начала войны.

В мае немцы стали частенько нарушать воздушные границы, наше правительство писало ноты протеста. Политработники говорили, что мы готовимся к войне. В июне почти каждый день ночью стали поднимать по тревоге, часа в 2 поднимут, постоят, потом отбой. А 19 июня подняли по тревоге, выдали медальоны, которые мы заполнили, по 120 патронов на карабин по 2 гранаты Ф-1, по 28 патронов для нагана, новую смену белья и 3-хдневное НЗ. И мы покинули казармы. Ушли из Алитуса за Неман на 12 км от границы. Утром стали копать капониры под танки, чтобы их замаскировать, строить блиндажи. 20 июня мне пришла посылка. Почту возил Володька Барковский, земляк. Я пошел к начальнику штаба. Получил разрешение съездить на почту. По дороге увидели, как саперы копают капониры и в них втаскивают списанную «неходячую» технику: танки, бронетранспортеры – будущие огневые точки. Получил посылку, родители прислали папиросы, подворотнички, одеколон. В Алитусе купили две бутылки водки, перед ужином разделили ее на четверых, только собрались отдыхать – вызывают в штаб:

— Пойдете в распоряжение начфина!

— Есть!

Привели в штабной блиндаж, показали образец: из 10-тикилометровых карт надо склеить 100-километровую. Всю ночь с 20-го на 21 июня клеили. Днем поспали, а следующую ночь, с 21 на 22 снова клеили. Около 4-х часов утра слышим – гудят. Думали спросонья, что это комары, много комаров налетело в блиндаж, но это были самолеты с Запада на Восток, волна за волной…

Мы комаров выгнали из блиндажа. Закемарили, а тут выстрелы совсем рядом. Звук самолетов на бреющем полете. Утром узнали, что обстреляли полевую кухню. Немного погодя услышали, как бомбят Алитус. В блиндаже была рация. Замполит Блейкман, знавший немецкий язык, говорит: «Ребята, ВОЙНА!»

Война

Командир роты всех построил, потом посадили в 5 машин, отвезли к Неману, в те танкетки и танки рассовали с напутственными словами: «Это наш оборонительный щит». В 8 часов утра с левого берега Немана стали выскакивать немецкие мотоциклисты, по-видимому, разведка. Они стреляли в нас, мы – в них. Через Неман шел бой между нашей дивизией и танками противника до 8 вечера. Хорошо поработала зенитная батарея, сбила 4 или 5 самолетов, но после очередного авианалета рощу, где она пряталась, сровняли с землей. За спиной – обрывистый берег, впереди – река. Через гору, через Неман бьет артиллерия. Через Неман 2 моста. Северный взорвали примерно в 19-30, а мы у южного. Около 20 вечера появились первые немецкие танки, вот уже первый въехал на мост, вот второй… Мы ждали, что мост вот-вот взорвут саперы, но так и не дождались. Я говорю напарнику, Завдяту Хабибуллину: «Надо выбираться отсюда, а то танки сейчас перейдут через мост, и нас отутюжат, сделают железные могилы!»

А он: «Приказа не было!»

— Ну и пропадай тут!

(Приказа об отступлении и быть не могло, нас поставили там, как смертников. Из роты осталось человек 16.)

Открыл крышку люка: сзади – обрыв, впереди – Неман. Была не была, вперед! Скатка, противогаз, карабин, сапоги тяжелые как чугун. Метра два прошел, дальше обрыв, поплыл по течению, а немец с той стороны из пулемета как в «Чапаеве». Краем глаза вижу – другие ребята тоже следом за мной плывут. Метров через 200 берег стал положе, и кусты появились, тальник и орешник. Завдят, Володя Крылов, я, и другие — всего 6 человек, поднялись на гору. А там рожь по грудь, как стена. Пробежали немного, разулись, вылили воду из сапог. За полем в 200-х метрах дорога, по ней пыля, уходят наши танки. Добежали до дороги, пыль еще не осела и гарью пахнет. В 100 метрах – лесок, пошли к нему, слышим – машина идет, попрятались. А машина, оказывается наша, «летучка» ЗИС-5, забита солдатами битком. Я – раз, на правое крыло, кто-то на левое, выдвинули доски, все сели, поехали. Догнали колонну – машины с боеприпасами, бензовозы. Уже затемно приехали в небольшое село Араны, танки заняли круговую оборону. Впереди была развилка дороги на Брест и на Вильнюс.

Послали разведку: 3 танка и 5 мотоциклистов. Вернулся один танк и два мотоциклиста, сообщили, что Брест окружен. Летом светает рано, с рассветом стали отходить на Вильнюс. Прошли несколько километров, машины пошли по проселочной дороге, в лесочке стоял гаубичный полк, а тут, в поле – немецкие танки. Мы вступили в бой, немцы отступили. Подошли к Вильнюсу, над ним бомбардировщики, как галки летают, бомбят.

В Вильнюсе был штаб корпуса, но когда мы туда добрались, корпусного начальства уже не было. Всех нас, кто остался, посадили в машины с боеприпасами, как резервных шоферов, и мы стали уходить вперед как тыловая часть. Пошли на Молодечно, потом в Минск. Минск бомбят, он горит. Дальше – на Борисов, оттуда на Оршу. На перекрестке дорог: Москва — Минск и Киев — Ленинград все машины стали останавливать. Машины – в лес, бойцов – снимать, формировать батальоны. Утром – построение, выступает полковник Крейзер, командир первой московской пролетарской дивизии, солдат которой имел рост 1 м 80 см попал в 6-й мотострелковый полк. Прозвучала команда: «По машинам!», и мы поехали назад. По дороге без маскировки шли красные ЗИСы, бежевые и черные «Эмки», а тут немецкий самолет-разведчик «рама». Следом за ним налетели пикирующие бомбардировщики, как начали бомбить колонну! Машины горят, от техники почти ничего не осталось. Ушли вглубь леса, пошли пешком в сторону Борисова. С этим 6-м мотострелковым полком стали отходить, сдали Оршу, Рудню. Силы были неравные – нашей авиации практически не было, многие самолеты были уничтожены в первые часы войны на аэродромах. Перед Смоленском уже были выкопаны траншеи, противотанковые рвы. Тут мы немца остановили. Но бои под Смоленском были очень тяжелые, 5-6 раз город сдавали и снова брали. Это была настоящая мясорубка. Каждую ночь – пополнение. Больше всего ребят гибло в первом-втором бою. Страшно было умирать в 19 лет, но ко всему привыкаешь, и к войне мы тоже стали привыкать. Тогда мы не понимали смысла всех этих взятий — отступлений в Смоленске. Много позже, после войны, я прочитал о том, что был такой приказ Сталина маршалу Тимошенко: «Любой ценой задержать немцев в Смоленске, чтобы подготовить оборону Москвы!»

26 июля сдали Смоленск. За Смоленском немцы окружили почти всю дивизию. Место было болотистое, трое суток отсиживались, потом прорвались, вышли в сторону Кардымова. Нахлебался воды из болота, попал с отравлением в 136 полевой передвижной госпиталь.

Вместе с госпиталем переехали в Починок тяжелораненые были помещены в церковь на площади. Сшили простыни, на них консервированной кровью нарисовали красный крест, повесили на крышу, но немцы все равно бомбили.

Они наступали, и опять возникла опасность попасть в окружение. Одна дорога к спасению – через Днепр по Соловьевой переправе. Чтобы вывезти раненых из Починок, собрали у населения керосин, спирт-сырец, заправили машины, кое-как дотянули до колонны, ожидающей очередь на переправу.

По обе стороны дороги – канавы и штабели торфа, впереди – шаткая, хрупкая переправа, которую постоянно бомбят. 6 августа переправились через Днепр, часть госпитальных машин с тяжелоранеными, а 32 медсестры и мы, двое легкораненых: я и Мишка Пивень, вброд. Через Днепр ходил 4 раза, сопровождал медсестер. Левый берег пологий болотистый. Люди бредут кто в чем: кто в нательном белье, кто в плащпалатке. Лошади оседланные, ржут, из трясины только голова торчит, но помочь невозможно, у самого ноги по колено вязнут. В последний переход чуть не утонул: одна медсестра не умела плавать, уцепилась за шею, чуть не утопила. Хорошо, что в последний момент схватился за тальник, выбрался вместе с ней. Пошли дальше через деревню Климово, остановились в деревне Дробычево, разбили госпиталь в скотных дворах. Стало очень много поступать новых раненых, контуженных, а я стал поправляться. Мы все, кто мог из легкораненых помогали принимать новых. Многие умирали от перитонита и закрытого пневмоторакса. Меня посадили писать похоронки. Только я очухался, пришел приказ: «Всех, чья местность оккупирована, снять с передовой (немец засыпал листовками, предлагал стать перебежчиками), остальных (сибиряков, москвичей и др.) – на передовую, в том числе и меня. Появилась наша авиация, траншеи в полный рост выкопаны, и был немец на Днепре остановлен. В сентябре через наши позиции ударила «Катюша», била термитными снарядами, на том берегу все горело. Мы впервые видели это.

В обороне простояли до первого октября, и тут: «С добрым утром!» — артналет, перед обедом снова. Стали отходить по приказу, под Вязьмой попали в окружение. 8 октября хотели прорваться, и в этом бою меня контузило: приподняло, бросило. Заскочил в воронку от снаряда, по краям – осколки фиолетового цвета…

Плен

Очнулся в госпитале в сарае, где хранились снопы, от головной боли и шума. Хотел выматериться: «Что ж ты так сапогами-то топаешь?» Смотрю – а сапоги-то немецкие! У ворот стоит немец и пулемет на треноге. Пригнали крестьянские подводы, положили тяжелораненых, повезли. Остальных построили и погнали в Спасск-Деминск, оттуда в Рославль Смоленской области по дороге Москва-Варшава. В Рославле пригнали на городскую площадь, огороженную в 2 ряда колючей проволокой, через каждые 2 метра выкопаны канавы – туалеты. Народу столько, что можно было лечь только вплотную между канавами. Дождь, снег с дождем — холод, от которого негде было укрыться. В качестве еды привезли сухую рожь, достался котелок. В этом лагере пробыли около недели, затем перевели в Кричев в помещение цементного завода, здесь хоть крыша над головой есть. Натолкали как селедку в бочку, можно только стоять вплотную. Рядом стоял пожилой мужик, у него рюкзак с чем-то мягким, а у меня была бритва, разрезал, а там — тесто! До чего вкусная вещь, показалось. Там пробыли суток двое, потом подогнали платформы (через каждые три — пулеметы), посадили и повезли в Могилев на бывший аэродром Лупалово, в военный городок. Здесь разделили белорусов, русских, украинцев – всех отдельно, малолеток (до 20 лет) – отдельно. Попал к малолеткам. На день – пайка хлеба суррогата 300 граммов и котелок баланды из нечищеной картошки (больше шелухи, чем картошки).

За баландой ходили в кошару посреди площади – длинный узкий сарай с дверью, где выдавали хлеб, дальше – кухня, где повар с черпаком баланды плеснет…

Мы по наивности спросили как-то отца: «Что, раз в день?» На что он ответил: «Да, конечно, а вы думаете, что там трехразовое питание было?»

Жили в четырехэтажных зданиях, бывших казармах летного состава. В каждой комнате двух-ярусные нары, человек на 60. Естественно, никакого отопления. Вшей было – миллион! Тиф. Каждое утро перед подъездом – штабель трупов в рост человека высотой, в два роста длиной. В январе и я заболел тифом, но уже был открыт лазарет в одноэтажном бараке. Сначала раздели, остригли, узлы с одеждой – в дезкамеру, голову и пах вымазали какой-то жгучей коричневой жидкостью, дали мыло и в душ. Воды минут 10 не было, потом пошла чуть теплая. Дали одежду, привели в барак, там, на полу шинель и телогрейка вместо подушки. Попал к окну, на нем рамы одинарные, на подоконнике сосулька. Когда пришел в себя, грыз ее. Очнулся – ночь.

Рядом лежал рыжий здоровяк – нет его, в ногах другой был – тоже нет. Первым делом нужно в туалет, вышел в коридор, там все вповалку лежат, кое-как добрался до туалета. Утром санитары мертвых выносили, попросил у них есть. «О, значит будешь жить, потерпи немного». Принесли чаю на траве и солдатский русский сухарь. «Не ешь сразу, потерпи, потихоньку». Выдержал, а так хотелось съесть его сразу, да не один! В обед принесли баланду с чищенной картошкой – до чего же вкусно! Вечером — опять сухарь и чай. Дня через два санитар дал еще один добавочный сухарь, видно понравился я ему. Тут я начал оживать.

А каждое утро из лазарета по 20-30 трупов выносят. Думаю: «Надо обратно, там друзья». Вышел на улицу, там мороз, аж синё! Вдохнул свежего воздуха и чуть не упал. Из лазарета в лагерь – шлагбаум, смотрю – открыт. Около него стоит немец в 2-х шинелях с капюшоном, карабин прижал к груди. Прохожу мимо – остановит или нет? А у того от мороза губы не шевелятся. Прошел, думаю: «Только не поворачиваться, а то стрелять будет!» А тот как стоял, так и стоит. Вернулся, а там и не ждали.

Друзья — товарищи периодически на кухне воровали картошку. Главное было не пропустить нужный момент, когда засыпают картошку и все помещение окутывается паром. В этот миг надо было нырнуть в дверь и схватить. Сколько в руке ухватишь. А тут украли котелок с кашей и принесли мне. Понемногу вроде бы ел, да незаметно весь съел и стал помирать. Товарищи стали поить теплой водой и по полу катать с боку на бок, пока понос не начался, так и спасли.

Первое время после лазарета на работу не гоняли, была возможность прийти в себя после болезни. Работала только команда могильщиков – 100 человек, здоровых мужиков туда набирали, давали по две пайки за работу. Однажды в феврале 1942 года выводят на работу, и я в этот строй. Конвоя не очень много решил бежать. Пригнали на лесопилку, каждому дали по горбылю (длинной доске), выбрал потоньше, несу. Иду по улице, впереди поворот, оглянулся – конвой далеко, завернул за угол, впереди конвой тоже далеко. Подбежал к угловому дому, горбыль перекинул через забор, заскочил в калитку, залез в большую собачью будку. Слышно – немцы кричат, потом все смолкло. Вылез из будки, постучал в дом, вышла женщина, испугалась. « Мне бы обогреться!» Пустила. В доме двое ребятишек, а на столе картошка «в мундирах».

— Ты, наверное, есть хочешь? (Накормила).

Оставить не могу, извини. Расстреляют.

— Расскажи, как на восток пробраться?

Женщина показала направление к железной дороге, вдоль нее проселок. Зима, темнеет рано. Вышел на дорогу, ни одна собака не тявкнула, это немцы всех собак перестреляли. Вышел на железную дорогу и вперед. Ноги сами несут – все, ушел! Зашел в первую попавшуюся на пути деревню, постучался в крайнюю маленькую хатенку.

-Кто?

— Открой, дедушка, странник.

Тот открыл дверь, тоже перепугался, но пустил, накормил, а спать отправил на сеновал. Я там трое суток просидел, набираясь сил, расспрашивая о том, как дальше пробираться на восток. Сам думаю: «Коня бы украсть!» Планировал ночью двинуться, но утром пришли местные полицаи. Видно кто-то случайно узнал обо мне и выдал. Деда избили, стали сено вилами проверять, пришлось выйти. Привезли обратно в лагерь, немцы опять избили, заставили печку в караулке топить. Думаю: «Наутро расстреляют». Чудом остался в живых. Один немец, видно, добрый, говорит: « Wek!» — «Убирайся!», обратно в лагерь отпустил. Пришел в свой барак, все кинулись расспрашивать: « Как, где был?»

Через две недели в конце февраля, уже оттепель, наехало много подвод. Прошел слух, что малолеток крестьяне будут по дворам разбирать. Все обрадовались, но вместо этого привезли в концлагерь, который находился в заводе Дмитрова в Могилеве. В основном там были евреи, около 1 200 человек, мастеровые. Выжигали уголь, шили одежду, выделывали кожу. Были сапожные, часовые мастерские. Разместили наше «пополнение» в бывшем литейном цехе. Вверху — застекленный фонарь, посредине – печка, по бокам – тройные нары. К нам подошел пацан чистенько одетый, спросил:

— Нет ли кого из Новосибирска?

— Я!

Мальчишку звали Колька Грибанов, жил он на Мостовой улице в районе Каменки. Познакомились, разговорились, он спрашивает: «Есть хочешь? Я сейчас принесу!» Оказалось, он работает на кухне. Принес пайку хлеба и штук 10 картофелин «в мундирах» — целое состояние! Так понемногу и подкармливал меня: то очисток принесет, то еще чего-нибудь.

Из концлагеря стали гонять на уборку города: чистить помойки, разбирать деревянные дома. Бревна возили в лагерь, там пилили их, кололи. Немцы иногда убивали собак, шкуру забирали, а собачатину отдавали пленным. Когда появилась первая трава: крапива, лебеда, варили с ней и очистками борщ. Однажды был такой случай: я заступился за мальчишку лет 14, Кольку Клюева, москвича из музыкального взвода. Он пытался испечь картошку на печке, а другой парень – Данила (чуваш или мордвин) стал отбирать. Пацан заплакал, я ударил обидчика, у него – кровь из носа. А тут появился лагерный полицейский «капа»: «Кто ударил?» Данила показал на меня. На утреннем построении вывели из строя:

— 25 плетей!

— За что?

— Еще 25!

Привязали к колоде, на которой пилили дрова, и начали бить. Сначала молчал, потом закричал, сил не было терпеть. В конце водой облили, встал, дошел до цеха, залез на третьи нары и дня четыре отлеживался, задница была как чугун.

Работы в городе продолжались, после разбора деревянных домов стали разбирать печи. Кирпичи возили на двуколках, только вместо лошадей – люди: один в оглоблях, остальные толкают сзади. Так как я был высокого роста, часто впрягали впереди. В октябре-ноябре 1942 года много народу умерло, из 400 осталось около 250. Оставшихся загнали в 5 вагонов, без печки, посередине – дыра, привезли в Минск, там пересадили в другие, уже немецкие вагоны и привезли в Лёцин (Восточная Пруссия). Там постригли, обрили, намазали какой-то жидкостью, одежду продезинфицировали, и повезли дальше в Растенбург. Поселили там в помещение кирпичного завода. Печи заложены, деревянная тесовая надстройка, трехэтажные нары. Выдали бумажные матрасы. Бумажные подушки каждому, привезли соломы, чтобы их набить. Дополнительно выдали по одной шинели и телогрейке, поставили 2-3 печки. Не так холодно, хоть и конец декабря.

Гоняли на работу: строили гаражи, сборные щитовые дома. Пайка была уже 500 граммов хлеба и баланда из брюквы чищенной. Утром давали – суррогат кофе, полпайки хлеба, в обед — суп из брюквы и остальные полпайки, вечером — картошку «в мундире» 4-5 штук. По сравнению с предыдущими лагерями почти «санаторное» питание. Конвой – уже не немцы, а чехи, стало чуть полегче. Вот уже и 1943 год наступил. На стройке рядом работали французы и голландцы, они угощали нас сигаретами, шоколадом, галетами, которые получали в посылках от Красного Креста. Карл, немец, который выдавал инструменты, был коммунистом, с 1933 по 1939 год сидел в концлагерях. Он рассказывал нам, как и где сейчас продвигается Красная Армия, вырезал для нас карту, по которой мы следили за ситуацией на фронте. Он же принес весть, что наша армия дошла до старой границы Советского Союза. С гаражей была видна железная дорога, по ней шли эшелоны с разбитой техникой, санитарные эшелоны. Они радовали нас, потому что были первыми признаками будущей Победы. Вскоре появились и наши бомбардировщики, в те времена каждый солдат по звуку различал «своих».

В июле 1944 года ночью нас разбудил страшный взрыв. У кирзавода, где мы жили, стояла большая кирпичная труба с неоновыми фонарями, и все испугались, что это наша авиация бомбит, а сверху же не видно, что здесь пленные. Но взрыв был единственный, и на следующий день мы узнали, что это было покушение на Гитлера, его ставка была в 2-х километрах от нас. В этот день мы работали в имении Карлсгоф, проходили мимо часовни и видели через распахнутые двери 3-4 гроба и офицеров с саблями. Карл рассказал нам, что на Гитлера покушались, но не убили. В августе он принес весть о расстреле Эрнста Тельмана, немецкого антифашиста.

В ноябре – декабре 1944 года, в снежную ночь нас погрузили на машины и перевезли в Кенигсберг. Поместили в небольшой лагерь, гоняли на работу – разбирать завалы на улицах после бомбежек английской авиации. В марте город окружили наши войска. Конвой разбежался, и мы — кто куда. На окраине – хороший дом, хозяин попросил выкопать блиндаж, мы впятером рыли, не торопясь, так как хозяйка хорошо кормила, суп гороховый варила.

В апреле стали сильно бомбить, мы ушли в центр, прятались по подвалам вместе с французами, голландцами и другими пленными. 6 апреля мы сидели в хорошем подвале, вдруг в него заскакивают эсесовцы с автоматами. Сердце ёкнуло – ну все, пропали! А немцы выгнали нас из подвала, дали инструменты: кирки, лопаты и заставили копать противотанковый ров на месте булыжной мостовой. В этот момент налетела наша авиация, все разбежались. От Кирхенплац (церковной площади) по огненному коридору между горящими домами бежали к центру квартала, где были хорошие подвалы, в них мы и спрятались. Там же были поляки, голландцы, французы, все делились друг с другом, кто чем мог.

7 апреля услышали в городе громкоговорители, призывающие немцев сдаться. 8 апреля утром мы нашли фанерный щит и написали на нем на разных языках: «Не стреляйте! Здесь военнопленные!» В этот же день в подвал заскочили двое наших солдат, сказали идти к реке Прегель. Из всех переулков к ней стекались военнопленные. Перешли реку по мосту, увидели там регулировщиков, а дальше конвой. 2-3 часа шли по дороге, встретили походные кухни. Там нас накормили борщом, кашей с хлебом, и мы пошли дальше 20-25 км в местечко Грослинденау (сейчас Знаменское).

За ним лес, в нем землянки, в которых мы переночевали. Утром – построение: русские отдельно, поляки, белорусы, украинцы, французы, голландцы – все отдельно. В этот момент голландцы мне предложили: « Что с тобой будет, Борис? Пойдем с нами, мы тебе и форму найдем». Они ко мне хорошо относились, так как я однажды помог им вытащить одного раненого голландца из подвала. Но я отказался.

Продолжение следует: Снова вместе!

Материалы из семейного архива прислала Ирина Борисовна Сыроквашина
для публикации на www.world-war.ru