Вавила

На лестничной площадке между первым и вторым этажами на стене, справа от окна, еще много лет после блокады была видна крупная надпись: «Вавила».

Такое было прозвище мальчика, который жил в квартире на втором этаже. Я не помню его настоящего имени, и лицо вспоминается уже очень смутно. Он был на год или на два старше меня, то есть уже лет десяти-одиннадцати. Обычный мальчишка ленинградского двора. В памяти сохранилось несколько эпизодов, связанных с ним.

Как-то я увидел, что он разбирает выброшенный на помойку примус.

— Зачем? – спрашиваю.

— Насос хочу вытащить. Будет поливалка!

Я проникся невольным уважением к его техническим познаниям, хотя я и понял, что поливать водой он собирается нас. Сам я пользовался примусом, но об его внутреннем устройстве не имел ни малейшего представления.

Это было, наверное, в мае сорок первого. А в сентябре Вавила выпросил у кого-то из взрослых наполовину сгоревшую потушенную зажигательную бомбу. Он показывал ее нам и говорил:

— А ты послушай, как она шипит.

Мы с опаской прикладывали ухо к холодному огарку со смятым стабилизатором – действительно, внутри бомбы что-то приглушенно шипело. Хотелось скорей отбросить ее, а Вавила смеялся:

— Шипит, фашистская гадюка! Да жало-то вырвано!

Вавила делился со мной собранными на крыше осколками зенитных снарядов и однажды даже украдкой тайком провел меня на чердак во время вечерней воздушной тревоги. Мы выглянули в слуховое окно и осторожно вылезли на крышу. И я впервые увидел ночное небо войны.

Кругом была темнота – враждебная, какая-то пятнистая и живая, шевелящаяся. Она поглотила весь город, не было видно ни домов, ни улиц, даже крыша, на которой мы стояли, скорее угадывалась, чем виделась. Иногда то тут, то там на несколько мгновений высвечивались силуэты крыш, куполов. В стороне от нас в темном небе непрерывно вспыхивали разрывы зенитных снарядов. Рассекая темноту, качались лучи прожекторов и то сходились в одной точке, то расходились по всему небу. И казалось, что качаются не лучи, а вся темнота, весь этот черный мир, грохочущий «зенитками», надрывно гудящий моторами «юнкерсов». Мне почудилось, что я куда-то падаю. Я уцепился за Вавилу, и в этот момент в темной высоте прямо над нами тонко завыла бомба. Пронзительный вой нарастал, приближался, перекрывая все остальные звуки. Она падала прямо на нас! Мы с Вавилой сжались, втянув голову в плечи зажмурившись. Взрыв громыхнул как-то глухо и в стороне, а дом покачнулся.

— Мимо! – облегченно сказал кто-то неподалеку.

— Мимо! Мимо! – обрадовано воскликнул я, оживая и приходя в себя. И тотчас же грозный окрик обрушился на нас:

— А вам что здесь надо? Марш в убежище, шпингалеты!

Потом, когда начался голод, мы встречались с Вавилой совсем редко. А в январе сорок второго я узнал от его младшей сестры, что Вавила пропал – пошел утром за хлебом в булочную и не вернулся. «И карточки пропали… на троих», — безучастно сказала она.

— Ну, а вы искали его?

— Искали… И милиция искала… Бабки говорят: сбежал он с пайком и карточками…

— Куда сбежал?

— Не знаю…

Ну, куда можно сбежать из осажденного Ленинграда?

…Нашли Вавилу весной, когда чистили город от снега и мусора, не убиравшегося всю зиму. На уборку выходили все, кто мог двигаться, и мы, дети, тоже помогали.

Вавилу откопали в заледеневшем сугробе. Он, наверное, почувствовал слабость и присел на слежавшийся снег, чтобы передохнуть, а потом, то ли задремав, то ли потеряв сознание, повалился на бок, и его замело. Одной рукой он прижимал к груди сумку, а кулаке другой были зажаты хлебные карточки.

Из сумки вынули паек хлеба – нетронутый, с крошечным довеском. Умирающий от голода Вавила не позволил себе откусить и съесть даже маленький кусочек хлеба – это было бы предательством по отношению к сестре и матери.

За три месяца пребывания в снегу хлеб не заплесневел, только стал твердым, как деревяшка. Но хлеб можно было размочить, его отдали сестре Вавилы. А самого Вавилу похоронили с хлебными карточками в кулаке…

Источник: Эстафета вечной жизни: сборник воспоминаний уходящего поколения блокадников. – С.-Пб: Грифон, 1995 . – С. 172-174.