В русском плену

Воспоминания Альфреда Фёрстерлинга (род. в 1925),
Гамбург, ноябрь 2007 г.

Сейчас, в начале октября здесь уже царит глубокая зима. Дневные температуры держатся на уровне от -5 до -20. Нам уже раздали зимнюю одежду. Наша тонкая униформа солдат вермахта пришла в негодность. Мне достались ватные штаны и отличная куртка из тяжелой овечьей шерсти. И хотя это была поношенная одежда русских солдат, здесь для нас в таких сибирских морозах она была вполне пригодной. Головным убором служила войлочная шапка на подкладке с опускаемыми ушами и вытянутым заострённым концом на макушке. Мы называли её «шапка – память о Сталине». Она превосходно защищала от холода и ветра. В такой одежде мы были неотличимы от русских. Однако, на левом рукаве каждой куртки имелась белая нашивка с буквами, обозначавшими «военнопленный».

Жизнь в плену шла своим чередом. Три раза в день мы получали полную миску супа, затем небольшую порцию каши, к этому добавлялся кусок хлеба. Постепенно я смог узнать, где мы находимся – недалеко от г. Нижний Тагил, к северу от Свердловска – советское название Екатеринбурга. Там ранее располагалась летняя резиденция последнего царя. Мы были не первые в этом лагере, поэтому мы узнали ещё много интересного от пленных, находившихся здесь уже долгое время. Этот лагерь назывался «Бамбуковый лагерь». Почему он назывался именно так, мне узнать так и не удалось. Нижний Тагил также назывался «город тысячи вышек», поскольку относился к тюремному региону категории «2», в котором размещались только заключённые, не совершившие тяжких преступлений. Повсюду наблюдательные вышки и обнесённые забором лагеря. Здесь также есть люди, которым разрешено свободно передвигаться в пределах города и промышленной зоны. Часть из них — это местное население. Другие же — бывшие заключённые, уже отбывшие большую часть срока, но при этом живущие здесь под строгим контролем и не имеющие права покидать город.

Наконец, нас тоже повели на работы за пределами города. Нашей первой работой было носить камни. При этом руководители работ часто меняли объекты работ. Мы должны были разгружать товарные вагоны и отвозить мешки с пшеницей и рожью в лагерь. Это был тяжёлый физический труд. В вагоне стоял один человек, который бросал мешки в проём, внизу стоял я и принимал мешок за мешком на спину. Качаясь под тяжестью мешка, я шёл до места, где они складывались для дальнейшей транспортировки. Часто в мешках были дырки и мы прятали тайно муку по своим карманам. Что-то из этого я съедал сырым, но это вызывало жажду и болел желудок. Жажду можно было утолить из крана с водой, стоявшего посреди площадки. Почему вода не замерзала в кране при таких холодах – гениальное русское решение: вода текла непрерывно из трубы и стекала в небольшое углубление. Муку можно было потом замешать в водянистый суп, и тогда она становилась съедобной. Её также можно было сварить на печке.

Мы жили в части лагеря с недавно построенными незаконченными кирпичными бараками. Вечером мы впервые получили густую просяную кашу. К сожалению, только один небольшой половник, но всё-таки это было нечто тёплое и густое. Но тотчас же каждый раз после этого вновь возникала изжога. Первую ночь мы ещё спали на полу. На следующий день нас перевели в другие бараки. К сожалению, я был разлучен с моим товарищем. Я потерял его из виду и не знаю, что с ним случилось потом.

Двухэтажные деревянные нары были нашими кроватями. Мне удалось получить место наверху недалеко от большой каменной печи. Топлива для печи не было, но где-то мы всегда вновь и вновь находили что-то для растопки. На верхних нарах было лучше, поскольку там было теплее.

В начале декабря нас перевели в другой лагерь. Заключённые называли его Майерлагерь, по имени начальника лагеря, назначенного русскими. Этот лагерь пользовался дурной славой: плохие условия в старых деревянных бараках, плохое питание и ещё худшие условия работы. Бараки были переполнены, однако в них, по крайней мере, было тепло – в царившей там духоте. Ночью появлялись клопы – чувствовалось, как что-то ползёт по лицу. Малейшее движение рукой и тотчас появлялся сладковатый запах миндаля. И так снова и снова. Это было мучительно. Укусы сильно чесались, и от этого не было никакого средства. В других бараках клопов не было, так как там бегали пауки, которых тщательно берегли, поскольку они поедали клопов. Незадолго до Рождества нас опять распределили по разным объектам работ за пределами лагеря.

На работах

Температура продолжала понижаться. 24-е декабря мы вспоминали особенно грустно, т.к. это был Рождественский сочельник, в этот день на термометре было -36. К большой радости всего лагеря все были освобождены от работ. Только одна бригада должна была работать. Это были мы со штукатурами. Мы работали в закрытом помещении. Ночью изрядно намело снега. Утомительный путь к месту работ можно было пройти, только идя один за другим, гуськом. В начале и в конце колонны шел охраняющий солдат, мы между ними. Ледяной ветер дул в лицо. По пути нам встретились русские, и один из них закричал мне что-то по-русски, сильно размахивая руками, — «nos, nos, nos». Что он хочет? — спросил я идущего за мной, и повернулся к нему. И тот увидел, что случилось. Мой нос, также как и щёки, стали совершенно белыми – признаки отморожения, которые могли привести к долгим незаживающим ранам. От этого помогало только одно – снять перчатки и растереть лицо снегом, пока оно не начнёт гореть, тогда кровообращение вновь восстанавливалось.

Здесь в лагере настроение в канун первого Рождества в плену было подавленным. В нашем бараке большинство лежало на своих нарах и дремало. Некоторые пели рождественские песни, но от этого настроение становилось ещё хуже. Уже на следующий день жуткий мороз немного отступил. Все должны были снова идти на работы снаружи. Для меня это означало вновь идти набивать штукатурные рейки. По крайней мере, моё рабочее место было внутри помещения и защищено от ветра и снега — намного лучше, чем снаружи на морозе.

Наша рабочая колонна была вновь отправлена в глухую местность. На краю болота был расположен небольшой населённый пункт. Туда нужно было провести электричество. К тому же мы должны были поперёк топи установить опоры и натянуть провода. При плюсовых температурах это было невозможно, поскольку болото не держало опоры, но сейчас всё замёрзло, поэтому мы пробивали скважины в ледяном слое, устанавливали опоры и закрепляли основания камнями. Очень скоро скважины снова затягивало льдом. Таким образом, все опоры были вморожены в грунт. Мы не представляли, что будет, когда настанет оттепель. Так проходили дни до конца марта. Температура колебалась между -5 и -20.

1-го апреля 1946 года после обеда наш барак должен был построиться. Всего было примерно 100 человек. Мы должны были перейти в другой лагерь. Никто не знал куда. Мы получили сухой паёк — буханку хлеба на троих, и поскольку некоторые не хотели его делить, возникали драки. На ж/д вокзале нас ожидал спецпоезд ГПУ, специально оборудованный для транспортировки опасных преступников. Вагон внутри был разделён на отсеки для четырёх человек и разгорожен решёткой. Нас патрулировали усиленно вооружённые солдаты. В каждый отсек было втиснуто по 16 человек, что было почти невыносимо. Большинство могло только стоять. Сидели мы по очереди. Лежать было невозможно. Мы были в пути два дня. Полученного хлеба должно было хватить на один день, на следующий день нам было выдано по буханке хлеба на шесть человек. Тот, кто хотел в туалет, должен был сообщить об этом конвоиру. Ходить можно было только по одному. Ожидание своей очереди длилось бесконечно долго, это приводило к тому, что некоторые не могли терпеть и тогда по вагону распространялся тяжёлый запах. Из-за тесноты возникала невыносимая духота, и это было настоящим мучением. На второй день с утра мы, наконец, прибыли. Это был Свердловск.

Сначала мне не нужно было работать за пределами лагеря. В середине апреля началась оттепель. У нас забрали валенки и заменили на кожаные ботинки. Из-за большого размера ноги, я не мог найти себе подходящей обуви. Лишь позднее мне нашли более или менее подходящие. Так я остался в лагере и был определён на простые лагерные работы. Однажды у нас в очередной раз проводили обыск и всё отобрали. Мой дневник на маленьких клочках бумаги я смог уберечь и время от времени дополнял его новыми заметками.

Однажды в актив лагеря поступили почтовые карточки «Красного креста». Они представляли из себя сложенные карточки – одна карточка предназначалась для письма родным, на прилагаемой второй карточке для обратного ответа заключённый должен был написать адрес лагеря, в котором он находился. Было настоящей сенсацией, когда эти почтовые карточки распределялись среди обитателей лагеря. Теперь у нас была возможность дать весточку о себе своим близким. Спустя какое-то время к нашему удивлению приходили ответы.

почтовые карточки «Красного креста»

Приведённые здесь почтовые карточки я написал в мае моим родителям. Ответ я получил 6-го августа 1946 года. Карточка была отправлена в Берлине 29-го июня и проштампована. Уверенность, что мир теперь знает, что мы находимся здесь в плену, и мы живы, наполняла нас мужеством. На протяжении всего последующего срока заключения мы неоднократно получали такие почтовые карточки, которые затем с ответом отсылали обратно родным. Тем не менее, переписка подвергалась цензуре.

С 15-го сентября опять установилась зима со снегом и морозом. В конце ноября был лютый мороз. Днём термометр опускался до -40. В такую погоду никто не должен был работать. У водовозов замерзала вода в бочках. В декабре лагерь был внезапно расформирован.

Вплоть до освобождения в мае 1948 года меня перевозили из одного лагеря в другой в пределах Свердловска. В лагерях и лагерной жизни всё меньше было чего-то нового. Поэтому детальное описание каждого из них здесь совершенно излишне. Распорядок дня всегда был один и тот же — с утра водянистый суп с хлебом в столовой, после этого построение у ворот перед началом различных работ. В середине дня снова водянистый суп, затем каша, чаще всего из проса, и хлеб. Работали мы недалеко от лагеря, на обед мы шли в лагерь или же нам приносили еду на место работ. Вечером опять тот же водянистый суп с хлебом. Количество хлеба отпускалось для каждого в соответствии с объёмом выполняемых им работ.

Постоянный голод и тяжелая работа подорвала мою волю и желание жить. Я больше не видел выхода. В качестве единственной надежды у меня осталось лишь представление, что только неработоспособным можно быть отпущенным на свободу. Но при моём высоком росте и крупной комплекции у меня не было на это шансов. Поэтому моё состояние должно было непременно ухудшиться. Этого можно было достичь путём ограничения себя в еде, что означало обменивать еду на сигареты. Когда я проделал это некоторое время, я действительно стал заметно худее и стал всё чаще привлекаться к легким работам в лагере, а затем вновь меня отправили с рабочими бригадами за пределы лагеря.

Так я встретил третью уральскую зиму. Наконец, всё закончилось тем, что в середине апреля 1948 года я снова пришёл в лазарет c жалобами на общую слабость, неработоспособность и в лазарете мне был поставлен диагноз дистрофия. Здесь в лазарете лежало уже достаточное количество «товарищей по несчастью» таких же, как я, непригодных для работы на русских. Примерно в конце апреля 1948 года распространились слухи, что русские собираются отправить часть пленных на родину. Всех волновал вопрос, окажемся ли мы среди них?

В начале мая появились реальные подтверждения – регистрации пленных, замена лагерной одежды на дорожную. Вместо кожаных ботинок мы получили деревянные башмаки с тканевым верхом и шнуровкой. Мою отличную итальянскую униформу теперь я должен был сдать, а вместо этого получил поношенные вещи и старую русскую солдатскую шинель. Я невозмутимо принял новую одежду в надежде на скорое отправление на родину.

Справка об освобождении из советсткого плена, 1947 г.

15-го мая 1948 года утром сборы и короткий переход до ж/д станции. Я не могу описать мои ощущения, когда поезд тронулся с места и поехал. Где-то на пути, ещё в Свердловске, мы сделали остановку, но затем всё пошло гладко. Поезд ехал и ехал, периодически притормаживая на одноколейном участке, пропуская встречный поезд. В это время мы могли покидать поезд по своему желанию, но должны были следить за сигналом отправления. Услышав только лишь первый гудок, все бросались обратно к вагонам.

Возвращение на родину немецких военнопленных. 1955 г.

Добрались до Москвы. Пригородные поезда и поезда метро пролетали мимо. Мы ехали без остановок до Бреста. В Бресте заканчивалась русская ширина колеи. После пересадки на состав, предназначенного для европейской ж/д колеи, наш путь продолжился. Теперь уже поезд сопровождали немецкие железнодорожники, обслуживающие локомотив и вагоны. Из писем с родины, которые мы получали время от времени, я знал, что мой отец также в качестве машиниста русского локомотива должен был ехать в Брест, поэтому я зашёл к машинистам. Во время длительных переездов от Берлина до Бреста персонал работал в три смены. В специально обустроенном для этого вагоне в свободное время отдыхали машинист и кочегар, там же они и спали. Я спросил, знают ли они машиниста по фамилии Фёрстерлинг, и они ответили да, он как раз вчера со своим составом снова поехал обратно из Бреста в Германию. Он работал в том же ж/д отряде Берлин-Шёневайде, поэтому они его хорошо знали. Я сказал им, что я его сын. Они провели меня в свой вагон и дали мне кусок хлеба из своего пайка.

Предпоследней остановкой был перевалочный лагерь во Франкфурте на Одере. Здесь мы могли ещё раз как следует помыться, нас продезинфицировали ДДТ, в очередной раз записали наши данные, дали домашние адреса, русское свидетельство об освобождении и хлеб на дорогу. На следующее утро в четыре часа мы поднялись на специальный поезд с настоящими вагонами скорого поезда. Днём 28 мая 1948 года мы прибыли в Берлин.

Источник: http://www.dhm.de/lemo/forum/kollektives_gedaechtnis/449/index.html

Перевод и подготовка материала Натальи Пятницыной.