В «приймаках»

Георгий Владимирович Смирных, директор спецшколы ВВС в г.Свердловске, фото 1951 г.

Собираюсь с силами и выхожу на улицу. Какое странное ощущение – в первый раз за многие месяцы я вышел днем под взгляды людей. Кажется, что из каждого окна на меня уставились много глаз (а так и было, ведь каждый новый человек на хуторе – новость, событие, подлежащее длительному обсуждению!), а я с седой бородой, с длинными давно не стриженными волосами, в грязной и рваной кустине, в остатках кирзовых сапог на босу ногу … голый, ну просто совсем голый человек. Иду и постоянно прикидываю, куда бежать в случае непредвиденного… Добираюсь до воловни, там уже человек шесть стариков, сидят и о чем-то рассуждают. Здороваюсь, рассказываю им, что я из Трудармии, был на окопах, пробираюсь домой в Белоруссию, да занемог и прошу позволения остаться в хуторе. Очень приветливо соглашаются – «какое тебе разрешение – живи! Только как кормиться-то будешь?». Объясняю им, как все решил сидючи в саду, что столяр – краснодеревщик, работал в последнее на крупной мебельной фабрике, но инструмент в руках давно не держал, «у нас там все машины делали». Хитрючие старики посочувствовали, покивали головами, и вдруг один из них спрашивает: «А ты, дядька, сволочки не перетягнешь?» В первый раз слышу такое слово, и понятия не имею, о чем меня спрашивают. Но что делать? Храбро отвечаю: «Перетягну, что-ж»… А что было делать-то?

«Побалакав» еще, тот старик отвел меня «до хаты». Сначала, по обычаю, хорошо покормил «работника», а уж потом показал и работу. Дело оказалось не таким и страшным – по середине хаты на потолке протянуто опорное бревно – сволок – а от него на стены идут распорки — «сволочки», на которых уложен хворост, и все это обмазано глиной. Старик считает, что часть «сволочек» подгнила и их требуется заменить. Дело показалось несложным. Старик выдал мне пилу, «сокиру». Она тупая, вся в зазубринах. Стараясь держаться как заправский мастер, начинаю «направлять струмент». Вожусь так до обеда. Опять хорошо кормят – и «кулешом» и хлебом с молоком и тут … начинаются мои беды. Впервые в жизни сталкиваюсь с новым для меня строительным материалом. Сравнительное безлесье в этих местах приводит к тому, что в дело идет всякий сучок, всякая палка. Если «дядька» хозяйственный, то он никогда не пройдет мимо кусочка дерева, который у нас на Урале и замечать не станут. Тут и печи топят кизяком и бурьяном. Все жинки вспоминают предвоенные годы, когда имелась возможность прикупить на зиму 1-2 тонны каменного угля и не знать проблем. Вот и дал мне дедок «дубков», «карайчиков» и прочей трудно поддающейся обработке древесины… да еще потребовал, чтобы я расщепил их в длину. [1] Что ж – работать, так работать – начинаю колоть доски под пристальным присмотром дедка. Малость погодя, он интересуется: «А ты сокиру-то хоть раз в руках держал?».

Надо сказать, что такой «бессребреник» пришелся местным жинкам по нутру – до того, как я закончил «работу» у дедка, на мои услуги выстраивается уже целая очередь. Следующий заказ также хорошо помню – «зробить присбу и обстановить хату». Опять я даже понятия не имел о «присбе», но опыт «сволочек» подтолкнул взять и эту работу. Потом были заказы и на копку ям для картофеля и ремонт оконных рам и дверей… Про меня говорили, что «дядька» делает все медленно, не Бог весть как, но за работу ничего не берет. Становлюсь постепенно популярным, да и кормят на славу! Сказывается старый обычай кормить работника хорошо. Но переход от голодного существования к регулярному питанию молоком не проходит бесследно – зарабатываю дизентерию, осложненную моей постоянной язвенной болезнью. Желудок мучает страшно, работаю я все хуже и хуже. Яму в мягком грунте, куба 4 максимум, рою 5 дней. В хаты, где есть свои старики, работать не иду, с жинками – же разговор легче – « что вы хотите от больного старика? Сколько могу, столько и работаю!».

По слухам, на фронте полное затишье. Начинаю встречаться со своим знакомым. Он нарекается Иваном Зименко. Предлагаю ему начать готовиться к походу – запасать сухари. Он же резко мне указывает на мою физическую немощь, «неотрывную связь» с уборной… Он прав, я все еще буквально шатаюсь от ветра и вообще с удивлением вспоминаю, как я добрел до этих мест. Лекарств в хуторе никаких нет, и болезнь моя не утихает. Узнаю, что Зименко умеет плавать, но это уже не поможет – на дворе поздняя осень, пошел уже лед, плыть через Дон – чистое безумие, без лодки не обойтись. Приходится опять ждать. Приходится работать – ох и напортил же я дверей и окон местным жинкам! Не со злобы, а от неумения приноровиться к местному дереву и инструменту. Однако со временем получались и удачные работы. Немцы, например, не разрешали пустить ветряную мельницу, зерно было, его потихоньку и тайком доставали из скирд, стоявших в поле и предназначавшихся для вывоза в Германию. Так вот где-то в декабре старики наши направили стопы в хутор, где сидел сельскохозяйственный комендант, по слухам какой-то раненый немецкий «унтер», и доложили ему, что от бескормицы начался падеж волов, и что они весной не смогут засеять свою землю и не будет зерна для «Великой Германии». Волам, мол, раньше давали в корм и солому, и пшеничную муку… Обеспокоенный и, видимо, малопонимающий в сельском деле комендант, разрешил брать снопы «для волов», строго наказав не давать пшеницу людям. Хуторяне тут же растащили снопы по дворам, обмолотили их и солому перенесли на воловню. Зерно-то есть, а муки нет.

Каким-то путем в наш хутор попала «терушка» — ручная мельница, сделана она была очень просто из дерева и старого железа. Присмотревшись к ней, я сделал первый «опытный» образец. Он вышел удачным и я сразу же получил много заказов, вернее, снова отправился по хатам. Срок изготовления мельницы – 3 суток, за это меня и кормили и давали кров.

Спал я на соломе… вот написал эту фразу и из глубин памяти накатило… ох, хуторяне, хуторяне! Какая же у вас в хатах грязища! Внешний вид жилища весьма привлекателен, о нем заботятся, подкрашивают, подбеливают – люди видят, посему жинка и «мажет» ее разводами цветов или чего там еще, по своему вкусу и умению. А внутри? Хата и двор со скотом, все под одной крышей. Живая мелочь – курицы, утки, телята – прямо в хате. Поросят, мечты каждой хозяйки, тогда уже по хуторам не было – немцы их беспощадно поедали в первую очередь. Пол глинобитный – «доливка» — просто живой от колоссального количества блох. Тяжело уральцу, даже наших клопов-кровососов и то вспоминаешь с умилением! Клоп насосался и отстал, а блохи просто с ума сводят. Помимо блох крайне надоедливы и говорливые старухи. Они считали, что «деда» нужно еще обязательно и разговорами занимать. Сидишь, латаешь худое ведро, а она рядом пристроится и начинает «о божественном»! А я ни ляха в том предмете не понимал и не понимаю. «А когда же, диду, в сим роке усечение главы св. Иоанна Крестителя справлять-то треба?». А как ответить – не знаю, а это уже подозрительно для «деда»! Ладно, хоть церкви в хуторе не было и не нужно было в нее ходить. Жинки все в соседний хутор ходили, я же отговаривался «хворобой», что мне «не дойти». Очень старушки интересовались и моим прошлым, приходилось выкручиваться и придумать историю о моей многосемейности, хотя меня они и тут ловко подцепляли – не знаю я деревенские определения родства, доходящие до 10-го колена, ну не знаю и все тут! Не мог (как и сейчас не могу) объяснить разницу между «деверем» и «шурином»…

Чем же занималось население на оккупированной территории? Интересно, но колхозы (по крайней мере, в том районе) немцы разрушать не стали. Ходили слухи, что весной они будут раздавать землю, но жители уже прочно держались за колхоз. Внешне объяснялось это так – вот кончится война, придут наши «чоловики» и будем об этом думать. А сейчас не до этого. Но это было внешнее объяснение. Колхозный строй к тому времени уже пустил глубокие корни, да и работников настоящих на селе не было. Ну и никто не верил в длительное пребывание немцев. Силу их видели, боялись, но им не верили и ждали своих. Позднее сам слышал, как негодовали, что мадьяры разобрали новый колхозный свинарник на дрова. И еще – как только начали немцы отступать, все бросились подбирать брошенных лошадей (их в хуторах было мало, всех реквизировали немцы) и бросаемых итальянцами лошаков и повели их … в колхозную конюшню! Старики иронически относились к указаниям сельскохозяйственного коменданта готовиться к весеннему севу, комментарии были в основном «народными», каковых бумага не стерпит.

В одном только резко проявилась индивидуалистическая психология – в хутор пришел приказ отобрать человек 10 молодежи для отправки в Германию на работу. Старички, очевидно посовещавшись в узком кругу, решили отправить всех окруженцев, скрывавшихся в хуторе, и не отправлять никого из «своих». Ребят вызвали, уговорили и, наконец, начали собирать. Приобрели всем хорошую одежду и обувь. Старики выступили дружно и жестко – или выдайте себя за хуторян и поезжайте к немцам на работы или мы вас выдадим им как окруженцев. Вот ребята и решили приодеться-приобуться, но сбежать по пути на сборный пункт в другие хутора. К нам с Зименко подходов не было – он считался семейным, а я – слишком старым и хилым.

В остальном народ держался очень хорошо. Даже оба хуторских полицая (одного помню, звали Савкой) ничем себя не проявляли и никакой «деятельности» не вели, а хуторяне на «власть» внимания не обращали. А вот мои дела становились хуже. В глазах хуторян я стал «своим дидом» и отношение ко мне изменилось – работаешь – кормят, кончил работы и не нашел другую – ни крова тебе, ни еды. К проходящему нищему жалость проявят, а до своего и дела нет. Многие хуторяне, предвидя это, уговаривали меня брать плату за работу, особенно сейчас, когда уже и зима наступила. Они были правы, но ведь и я был прав – не собирался я оставаться в том хуторе, я ошибся только в сроках выхода. Зименко мало чем мог мне помочь – они сами жили впроголодь, ремесел он никаких не знал. Наступала зима, а я был и бос и раздет. Место для зимовки мне удалось найти с трудом. На самом краю хутора, у яра, жила женщина с четырьмя ребятами. Дарья Петровна Пархоменко, простая женщина и большой души человек. Она безоговорочно подобрала больного «старого дида» и совершенно бескорыстно кормила чем могла, отрывая от своих мальцов то корочку хлеба, то печеную картофелину. Жила она крайне бедно, но честно ждала своего «чоловика», который был в армии, и ребят своих воспитала в этом ожидании. А ребята были хорошие, даже нищего «дида» они почитали за старшего с присущей украинской вежливостью. «Дед» же мог отплатить им только тем, что смастерил им санки. Но кататься им проходилось мало – на все семейство были одни огромные отцовские «чоботы». Большую часть дня сидели ребята на печке, все тепло которой давала вязанка бурьяна. В хате было всегда холодно, непередаваемо грязно, месяцами не мытые ребятишки все были во вшах. Впрочем, как и я сам… С удивлением столкнулся я с такой жизнью… Партийный работник смог увидеть реальные недоработки партии, недоработки свои…

Кстати интересно, что Зименко один раз, перебрасываясь картами от скуки в шутку «нагадал» гостье хорошее будущее. Та немедленно разнесла весть о гадалке по всему хутору и потекла река визитеров с требованиями погадать. В плюсе было то, что никто без «гленчика» молока или нескольких яиц не приходил, что при их голодухе было великим подспорьем.

Ох уж эти зимние вечера! Огня нет, ибо нет ни керосину, ни дров. Темнеет рано, ночь длинная, спать не дает голод и атаки блох, холод собачий! Сплю на лавке, под головой подушка, в одежде, накрыт холстиной. Мочи нет, выйдешь на улицу и прислушиваешься – нет ли звуков линии фронта… Нет, все тихо и спокойно. И думаешь и думаешь – ну, сколько ты так будешь сидеть, комиссар Смирных? Во время редких встреч с Зименко рождает план. Зима. Немцы предпочитают сидеть по хатам. Что если попробовать пройти на лыжах? Мы оба неплохо ими владеем. Немного продуктов, легкость одежды не страшна в движении. Нужны только маскхалаты, до линии фронта – километров 40, не больше. Дневку можно провести, зарывшись в снег, а на следующую ночь попытаться пересечь Дон. Правый берег высокий и крутой – и пошел с горы напропалую! Подстрелят? Да и дьявол с ним – хуторская жизнь становилась уже невмоготу. Разделили роли: Зименко старается добыть маскхалаты, я же делаю лыжи. С увлечением тружусь, инструментов, кроме топора, нет, но главная беда – нет материала даже на простейшие крепления. Пришлось срезать верх своих сапог и дело стало продвигаться. Карты у нас нет, и мы упорно собираем сведения у хуторян. Много полезного рассказал нам дед «Бурун» — огромного роста старик, очень интересных и самостоятельных суждений. Немцев он возненавидел лютой ненавистью и вот по какому поводу. Он охотник, но при огромном количестве «литературного материала» (проще говоря, любил дед приврать!) имел лишь одно вещественное доказательство своих побед – хорошую шапку из подстреленной им лисы. И вот этот трофей, его гордость, заскочивший в хату немец схватил и натянул на грязный казан! Этого дед им простить ну никак не мог. Лучший путь к Дону он нам подробно рассказал, делая вид, что не понимает, зачем это нужно.

Но все наши планы были в очередной раз нарушены, когда проснувшись рано утром мы обнаружили, что на постой в хутор явился целый батальон мадьяр. Он входил в состав переброшенной в наш район дивизии, разместившейся во всех окрестных хуторах. Набили их в хаты человек порой до 20, выставили немедленно везде караулы, секреты, на дорогах появилась немецкая полевая жандармерия (видимо, для охраны и присмотра за самим мадьярами). Более того, скоро нам стало известно, что сам район немцы оцепили заградотрядами, видимо не очень рассчитывая на своих союзников. В этих условиях наш лыжный поход превращался в чистое безумие. Более того, на первых порах возник вопрос – а можно ли вообще скрываться на хуторе, занятом противником? Ходили слухи, что немцы при размещении войск в хуторах вообще отсылали всех мужчин в лагеря. Отсюда первая реакция – бежать из хутора. А куда?

Хорошо еще, что в хату к Пархоменко никого не определили на постой. Хата крайняя к яру и в таких случаях ни немцы, ни мадьяры не решались их занимать. Две соседних хаты также остались без постояльцев. Правда, с первого дня постоя солдаты чередой идут с одним вопросом: «Матка, кусать!», а, уходя так и норовят что-то да стянуть. Но это все же лучше, чем жить с ними под одной крышей. А вот на улицу не выйти – обязательно привяжутся, карманы вывернут, быстро освоили слово «давай» Давай им все – и картошки, и табаку, и яйца… Вскоре от Зименко узнаю, что жандармерия стала более пристально присматриваться к населению. Оставаться в хуторе становилось опасно, ведь если узнают, что я – «чужой», то Пархоменко могут расстрелять. Она ни слова не говорит, но я и так все понимаю, что она переживает за детей.

Выручил дед Бурун. Без всяких предисловий ввалился в хату, и предложить идти в воловню «волов годувать». При воловне небольшая коморка, а волов и ночью кормить надо, так что вполне естественно, что «воловник» там и живет. Он также пообещал дать немного зерна для мельницы, да пару ведер картошки. Понимаю, что он спасает мне жизнь, да еще и окунает меня в самый центр хуторской жизни – на воловне постоянно толчется народ, здесь первым можно узнать все новости. Вот так, комиссар Смирных еще и навоз за волами убирал! Горько? Да, неприятно, но ведь было и такое!

А вот 14 января случился переполох – наши войска наступают и мадьярские части [2] перебрасывают на фронт. Они со страхом собираются, а у меня на душе песни звучат – УРА! Батальон ушел, но ненадолго! Прошла пара дней и перед хутором появилась большая толпа мадьяр – уже без оружия – с требованием … взять их в плен! Поручив эту операцию деду Буруну, мы с Зименко ввечеру вышли из хутора и пошли в сторону канонады, которая раздавалась все отчетливее с каждым днем. К утру вышли на какую-то дорогу. Часа через два увидели на ней какой-то броневик – вот он критический момент, мы на дороге, свернуть некуда, на снегу как на ладони, да еще и место открытое… Немцы? Ну, значит конец. Стоим и ждем… Броневик подходит и из башни на нас смотрит солдат в шапке – ушанке… со звездой!

[1] Позднее, я убедился, что местные столяры не пилили древесину на доски, а очень ловко расщепляли эту узловатую дрянь, которую даже не сравнить с уральской пиленой доской.
[2] Интересно, что со слов моего Папы, вернувшегося с гражданской войны, я привык считать мадьяр храбрыми и сильными воинами. Но на этой войне не раз убеждался в противном – вот что значит не своя война!

Продолжение следует.

Материал подготовлен внуком полковником запаса
Игорем Александровичем Сабуровым