В детдоме под Смоленском

Как-то мы с сестрой, как обычно, пришли к обеду на работу к Андрею Петровичу, но его на месте не оказалось. Товарищи его по работе сказали нам, что его, по-видимому, арестовали. Они также сказали нам, что в последний раз он забегал в мастерскую уже под конвоем солдата и просил передать нам, чтобы мы в час обеда подошли к кухне. А кухня стояла как раз под окнами сапожной мастерской.

Мы остались ждать. Вскоре его в сопровождении конвоира привели на обед. Он рассказал нам, что его задержали по какому-то недоразумению, что скоро его должны отпустить и чтобы мы по-прежнему приходили за обедом в мастерскую. Так продолжалось несколько дней: мы приходили на обед и общались с ним. В очередной раз он сказал нам, что мы должны пойти с ним в камеру, так как надеялся, что в таком случае его быстрее отпустят. Это было совершенно дикое решение с его стороны. Но в то время и в тех обстоятельствах оно показалось мне вполне приемлемым, и я согласилась с ним. Но на следующий день, когда мы пришли, и он попытался объяснить конвоиру, что хочет взять нас с собой в камеру, тот страшно рассердился и жестами приказал нам уйти, а его увел в камеру. Больше мы его никогда не видели.

Когда на следующий день мы снова пришли в мастерскую, сапожники сказали нам, что приходил “русский” немец, о котором я упоминала раньше, и приказал, чтобы мы не уходили, а дождались его. Вскоре он пришел и повел нас на второй этаж в офицерскую столовую, где приказал накормить нас. После этого мы с ним вышли на улицу, сели в ожидавшую его машину и куда-то поехали. По дороге он обернулся к нам и сказал, что папу нашего поместят в специальный лагерь до конца войны, а мы пока поживем в детском доме.

Мы подъехали к городской управе, где офицер передал нас сидящей в одном из кабинетов женщине и уехал. Она сказала, что детский дом откроется только через день, а пока позвала нас переночевать у неё. На следующий день она пошла на работу, а мы в последний раз перед отъездом пошли к себе домой. Но ночевали мы у соседки тети Оли, которая нас всячески опекала, так как оставаться одни дома мы боялись.

На следующий день мы пришли в управу, где в ожидании отъезда в детский дом познакомились с замечательной женщиной Татьяной Федоровной Грибоедовой. Она приняла в нас горячее участие, дала свой адрес и пригласила заходить в гости. Оказалось, что её дочь училась вместе с дочерью воспитательницы детского дома. Татьяна Федоровна написала ей записку с просьбой, чтобы нас отпускали иногда к ней в город. Под вечер из детдома за нами приехала телега, ехать нужно было примерно 6 километров.

Так окончательно закончились наши скитания по дорогам войны. Мы ехали навстречу нашему новому, неизвестному пристанищу.

Телега выехала из города мимо сгоревшего здания мединститута на Рославльское шоссе и покатилась мимо аэродрома и нечастых домов вдоль дороги. Понемногу темнело. Наконец, лошадь свернула с дороги на поредевшую липовую аллею, которая упиралась в стоящий на пригорке большой двухэтажный дом, вблизи него располагались различные хозяйственные постройки. Это и был детский дом, в который нас определили. Стоял октябрь 1941 года. Тогда мы ещё не знали, что нам предстоит прожить здесь два непростых года.

Оказалось, что мы с сестрой были первыми, кто попал в этот детский дом. Собрались вокруг нас все сотрудники, стали расспрашивать нас, откуда мы, кто наши родители, и как мы остались одни. Как мы отстали от мамы, мы рассказали, а вот то, что наш отец был кадровым военным, тем более политруком, мы благоразумно промолчали. Я вспомнила, что в моем классе училась девочка, отец которой был бухгалтером в “Заготзерно”, вот я и сказала, что наш отец был бухгалтером. Позже, когда мы уже обжились в детдоме и узнали людей поближе, я рассказала нашей воспитательнице, что мы из семьи военного.

История этого дома, как она мне виделась, такова. До революции это была барская усадьба, в годы советской власти там разместился детский дом. Расположение усадьбы было очень живописным: главный дом стоял на пригорке, от шоссе к нему вела липовая аллея. Вблизи дома располагались различные хозяйственные постройки, а вокруг простирались поля, по которым протекала маленькая речушка.

С одной стороны, поблизости, до войны находился дошкольный детский дом, территория которого теперь тоже относилась к нашему детскому дому. С другой стороны, примерно в километре от нас, по направлению к Смоленску, располагался лагерь, как мы их называли, “власовцев”, хотя они к армии Власова отношения не имели. Также вблизи детского дома вдоль Рославльского шоссе находилось два лагеря военнопленных.

Детский дом имел свое большое подсобное хозяйство с полями и стадом скота. Так вот, когда немцы подступали к Смоленску и началась эвакуация, детей вывезли, а часть сотрудников осталась на месте, чтобы своим ходом гнать в эвакуацию стадо коров и лошадей, что они и сделали. Но далеко уйти они не успели, так как немецкая армия очень быстро заняла Смоленск, поэтому сотрудники вынуждены были вместе со скотом вернуться в детдом.

Среди оставшихся сотрудников детдома были две воспитательницы, обе Марии Ивановны: одна — Голицына, вторая – Парфенова; повар Анна Абрамовна со своей малолетней дочерью Галей, учитель младших классов Василий Иванович, прачка, ночная няня, кастелянша, бухгалтер, завхоз со своей семьей. Все они жили здесь же в детдоме.

Дом был двухэтажным с большим подвальным помещением, где располагались кухня и прачечная, она же баня. На первом этаже были комнаты для детей, бокс для заболевших и небольшие служебные помещения для обслуживающего персонала. На втором этаже располагался большой зал – столовая и жил завхоз со своей семьей – женой и двумя детьми, сыном и дочерью, немного глуховатой девушкой Нюрой.

Я уже сказала, что нас с сестрой привезли первыми в детдом, но здесь уже находились два мальчика-подростка Володя и Ваня. Оба они были из довоенного детдома. Они отступали вместе с нашей армией, Ваню в районе Ельни ранило, в полевом госпитале ему ампутировали руку. Он вернулся в детский дом с ещё совершенно не зажившей культей. Ребятам уже было лет по 16, поэтому их оформили рабочими-водовозами. Целый день они подвозили воду. А вечерами Мария Ивановна Голицына делала Ване перевязки.
От прежнего детского дома осталось и имущество, которое в спешке эвакуации не успели вывезти: мебель, одежда и обувь, постельное бельё.

Почти каждый день привозили новых детей – по одному и небольшими группами. Как-то поступила сразу группа детей из какого-то детдома, который не успели эвакуировать. С девочками из этой группы мы с Люсей прожили все время в одной комнате. Было им по 12 – 14 лет, и я запомнила их всех по именам и фамилиям: Нина Володина, Зина Яковлева, Маня Федорова, позже к нам пришли сестры Тамара и Нюра Воробьевы, Ляля.

А однажды в детдом из ближайшей деревни пришла женщина, которая знала Марию Ивановну. Они долго о чем-то разговаривали, а на следующий день женщина привела к нам красивую девочку лет 11-12, Риву Болотину. Оказалось, что она отдыхала в деревне в школьные каникулы, где и застала её война. Так как она была еврейкой, оставаться в деревне ей стало опасно: сын старосты угрожал, что донесет в полицию об укрывательстве еврейки. Её записали Ритой и оставили в детдоме.

Потом в один из дней медсестра детской больницы привезла человек пять дошкольников, которые попали туда ещё до прихода немцев. Уже позже привезли партию детей из одной деревни: всех жителей старше 14 лет расстреляли за связь с партизанами, а оставшихся детей привезли к нам. Вот таким образом детдом быстро наполнялся. К весне 1942 года в детдоме было уже порядка 100 человек.

Дошколята размещались в одной комнате, девочки и ребята постарше жили в других комнатах. Мы, старожилы, жили в одной комнате, Люся жила вместе со мной. Кровати стояли вдоль стен, посередине – стол, а угол занимала печь. В комнате постоянно было темновато, так как часть выбитых окон была забита фанерой. По вечерам комната освещалась “коптилкой” – это была бутылочка с керосином, в которую был опущен фитиль.

Питался детдом за счет своего подсобного хозяйства. Сначала всем доставалось по стакану молока, а зимой, когда у коров стало меньше молока, хватало только малышам, и то по полстакана. Хлеб пекли здесь же из ржаной муки, выдавали его по норме три раза в день. Конечно никакого мяса, масла и сахара не было и в помине. Варили суп на воде из картошки и забеливали его молоком. Ещё варили “ баланду” – заваривали на воде муку и сдабривали это молоком. Варили пустые щи из квашеной капусты, тушили брюкву, иногда давали пюре, чай заваривали какой-то травой, а вместо сахара был сахарин. Еда была регулярной, три раза в день, но очень скудной.

Многие мальчишки при всяком удобном случае уходили на “ промысел” — разбредались в поисках пищи, а к ночи возвращались в детдом. Заводилой в этих делах был Леша, парень лет 15-ти. Но однажды они попались: уже под вечер в детдом приехали немцы и привезли несколько наших мальчишек, которых они поймали на воровстве. Под руководством Леши они воровали посылки, присланные немцам из Германии.

Я еще не сказала, что директором детдома был Антон Францевич, прибалтийский немец. Жил он не с нами, а в бывшем дошкольном детском доме, где до войны работал огородником. Надо сказать, что в дела детдома он не очень вникал, полагаясь на то, что там работают люди, которые знают своё дело.

Это был уже немолодой человек, лысый, кривоногий и злой. Детдом он навещал ежедневно. Приходил, опираясь на палку всегда в сопровождении собаки — черной дворняги Тобика. У директора была рана на ноге от варикоза, а этот пес вылизывал рану, принося облегчение.

Так вот, когда ребят поймали на воровстве и привезли в детдом, немцы потребовали директора. Антон Францевич пришел и долго разговаривал с немцами. Затем по его совету была устроена показательная порка для их наказания и в назидание другим. Мальчишек собрали в одну комнату и высекли, затем немцы уехали.

Этот Антон Францевич был единственным из персонала, которому и мы, и взрослые не доверяли. К счастью, он жил отдельно от нас. Видимо, директорство ему было непривычно, он был хорошим огородником. И в этой трудной обстановке он не забывал своего дела. На территории бывшего дошкольного детдома был хороший малинник, парники. Засаживались эти парники под его присмотром взрослыми, а вот к прополке привлекали нас, старших девочек. Мы работали, а он приходил, опираясь на свою клюку, всегда в сопровождении собаки, и наблюдал за нашей работой. Если замечал, что что-то сделано не так, приходил в ярость. Лысина его краснела, он топал ногами и кричал на нас, замахиваясь своей палкой: “У-у-у сталинские коровы!”. Эти “коровы” съеживались, ожидая удара, и готовы были зарыться в землю, впрочем, ударить он ни разу не посмел.

Зимой 1941-1942 года мы не учились, школа не работала. Нас занимали трудом. Мальчики пилили, кололи, носили дрова. Мы, старшие девочки, сразу после завтрака отправлялись на кухню. Одна из нас назначалась дежурной по кухне в помощь поварихе. Надо сказать, что это дело было довольно тяжелое. В обязанность дежурной входило носить ведром воду в котлы и вообще быть на подхвате у повара. Остальные усаживались в уголке ближе к подслеповатому окну и принимались за чистку картошки. Занимались этим до самого обеда, после обеда немного отдыхали и снова спускались в кухню.

Так продолжалось всю зиму до весны. От этой работы у меня потом еще несколько лет на сгибе указательного пальца не сходила мозоль от ножа. Это сидение по целым дням в полутемной кухне и однообразная работа страшно надоедали, поэтому я охотно шла на дежурство по кухне. Там было хоть какое-то разнообразие в занятиях, а, кроме того, был еще один немаловажный стимул: на дежурного в столовой выдавался хлеб, хотя питался дежурный в кухне. Анна Абрамовна ежедневно пекла хлеб, и, кроме положенного количество буханок, выгадывала маленькую буханочку для себя, которой она делилась с дежурной по кухне. Таким образом, у нас с Людой в дни моих дежурств появлялась лишняя норма хлеба. Повариха не злоупотребляла своими маленькими возможностями: лишний кусок доставался мальчикам-водовозам и дежурной.

Я упоминала, что в Смоленске у нас появилась знакомая семья, хозяйка которой просила Марию Ивановну отпускать нас к ним с ночевкой. Время от времени я пользовалась этой возможностью и уходила в город. Ходила я, конечно, одна, так как до города по шоссе было около шести километров.

На данный момент в этой семье было три человека: сама Татьяна Федоровна и двое её детей — дочь Зоя, 17-18 лет, и сын Леня, лет 14. Старшая дочь Женя была замужем, и осталась с мужем в блокадном Ленинграде. Семья ничего о ней не знала, и все страшно переживали о ней. Глава семьи, который увлекался выпивкой, на тот момент уже умер.

Жила семья в той части города, где был частный сектор, в небольшом, очень уютном домике с цветником и подвалом во дворе. Мне очень нравилось бывать у них, душа отходила в этой домашней обстановке от казенного “уюта” детского дома. Жили они, как все тогда, очень скудно, но встречали меня всегда радушно. Татьяна Федоровна говорила, что если не найдутся наши родители, то, когда немцев прогонят, в чем никто не сомневался, и окончится этот ужас оккупации, она возьмет нас с сестрой из детдома. Утром мать и старшая дочь уходили на работу, Леня тоже часто уходил по своим делам, так что в будние дни я оставалась дома одна. И тогда я представляла себе, что это я нахожусь у нас дома, тем более, что там было пианино, на котором я немного могла играть. Придя с работы, Татьяна Федоровна приносила какие-нибудь новости с фронта, мы жадно вслушивались, мечтая о скорой победе.

Однажды во время моего очередного похода в город, мне встретился один из сапожников, работавших с Андреем Петровичем. Он заговорил со мной и с обидой спросил, почему мы не сказали им, что Андрей Петрович нам не отец. Ещё он сообщил мне, что Андрей Петрович оказался английским шпионом, но вряд ли это могло быть правдой.

Время от времени по вечерам возникал нарастающий гул самолета. Мы уже научились различать по звуку, чей это самолет, наш или немецкий. Обычно во время налетов мы никуда не уходили из комнаты, а сидели в темноте вокруг стола. Гул все приближался, по небу судорожно метались лучи прожекторов, начинали беспрерывно бабахать зенитки. Казалось, что все происходит прямо у нас над головами, было очень страшно.

Наша Нина всегда в такие моменты доставала припрятанный хлеб и начинала судорожно его жевать. Видимо, это как-то помогало ей преодолеть страх. Бывало, что после таких налетов удавалось найти где-то в поле сброшенную листовку, её потихоньку читали, передавая из рук в руки.

Ходило очень много слухов о действиях партизан, особенно часто упоминался брянский лес. Во время своих походов в город я видела расклеенные на домах и заборах зловещие предупреждения комендатуры, что за каждого убитого солдата будет расстреляно 15 человек заложников, или сообщение о том, что это уже сделано.

Между тем в наш детдом продолжали поступать дети. Привезли как-то нескольких детей из какой-то больницы. Среди них была хорошенькая девочка лет трех-четырех, очень больной неходячий маленький мальчик Женя и двое детей — девочка и мальчик с ампутированными ногами выше колен. У одного из них не было правой ноги, а у другого – левой. Фамилий своих эти двое не помнили, поэтому мальчика, которого звали Шуриком, записали Пушкиным, а девочку Таню – Незнамовой. Больной Женя постоянно плакал, сидя в своей кроватке. Мария Ивановна Голицына часто подходила к нему даже и не в свою смену, а также ночью, подкармливала его, чем могла. Но он потихоньку угасал и вскоре умер.

А Шурик и Таня быстро выделили друг друга: ведь у всех детей было по две ноги, а у них – две ноги на двоих. Сначала они научились передвигаться на одной ноге вдоль кроватей по спальне, устраивались на одной кровати и играли. А потом настал день, когда они, взявшись за руки, прыгая синхронно, начали передвигаться по комнате, куда хотели. И надо было видеть, какое счастье они испытывали в этот момент! Это к слову о том, как мало надо человеку для счастья и какое оно это счастье разное для всех.

Как-то привезли в детдом троих детей из одной семьи – двоих братьев и их маленькую сестричку Сонечку. Ей ещё не было и года. Это был здоровенький, краснощекий и очень спокойный ребенок. Все очень полюбили её.

У Марии Ивановны было несколько кур. Не знаю, доставались ли их яйца членам её семьи, так как она постоянно подкармливала ими малышей, особенно если они болели.

Я уже упоминала, что немцы особенно не докучали нам своими посещениями, но изредка они все же у нас появлялись. И вот однажды приехали три человека, среди них, судя по форме, был один врач. Они понаблюдали за играющими детьми и, посоветовавшись, выбрали Сонечку. Девочке сделали какой-то укол. С этого момента Сонечка начала чахнуть, исчезла розовость щек, куда делась её живость. Она безучастно, молча, сидела в своей кроватке и с каждым днем словно таяла. Вскоре она тихо, без плача и стонов, умерла. Палачи её приезжали ещё раз, узнали о результате и, видимо удовлетворенные, уехали. К нашему счастью, они ограничились одним экспериментом.

Но был на нашей памяти и немец, приходивший в детдом с добрыми намерениями. Как-то появился младший офицер, мальчики сказали, что он из жандармерии. Он прошелся по детдому и задержался в комнате, где жили младшие дети. По-русски он не говорил, знал несколько разговорных слов, как и мы немецких. Пришел он не с пустыми руками, а с кульком конфет. Из всех детей ему очень понравилась моя Люда. Он её подозвал, спросил имя, отдал ей кулек и попросил, чтобы она раздала конфеты всем детям. Сколько радости было у детей! Они ведь так давно не ели сладкого. Чай мы пили с сахарином, а тут настоящие конфеты!

Потом он стал приходить время от времени, сажал сестру на колени, гладил её по голове, неизменно приносил сладости, которые Люда при нем раздавала детям. Он стал говорить о том, что война скоро закончится, и он увезет её в Германию в свою семью. Воспитатели и я стали уже беспокоиться из-за создавшейся ситуации, как вдруг он исчез и больше не появлялся.

Я уже упоминала, что немцы на завоеванной территории начали устанавливать свои порядки. В городе стал действовать древнейший Смоленский собор. Там шли службы, открыли по дореволюционному образцу учительскую семинарию, издавалась газета. Как-то в этой газете появилась публикация, в которой рассказывалось о существовании нашего детдома. Предлагалось всем желающим взять ребенка из детдома, либо, по возможности, помочь детям одеждой и обувью. Люди откликнулись на эту публикацию, и как-то к нам привезли целый ворох одежды и обуви.

Затем стали приходить и желающие взять ребенка на воспитание. Это были семейные пары, которых приводили в комнату малышей понаблюдать за детьми, а потом они выбирали себе ребенка. Когда ещё была жива Сонечка, не раз выбирали её, но Мария Ивановна всегда уговаривала взять другого ребенка, так как девочка жила здесь с двумя братьями, и детей не хотели разлучать. Так же не раз выбор падал и на мою Люду, но воспитатели также говорили людям, что она здесь со старшей сестрой. Большинство посетителей с пониманием относились к этому. Но нашелся кто-то, кто нажаловался, что в детдоме не отдают выбранного ребенка. После этого случая на время “смотрин” Люду уводили в другую комнату.

Несколько раз приходила к нам очень уж пожилая семейная пара. Они никого не собирались брать, а просто интересовались жизнью детдома. По ним было ясно видно, что они были не в ладах с Советской властью; им хотелось, чтобы возвратились дореволюционные порядки. Так вот, они усмотрели, что в детдоме нет икон и детей не приобщают к вере. Вот почему в одно из воскресений Мария Ивановна собрала старших детей и повела в собор. Она объяснила нам, как надо вести себя в соборе, чтобы меньше привлекать к себе внимания. Ведь никто из нас, бывших пионерок, креститься не умел и не знал никаких молитв. Поэтому нам надо было не задерживаться на одном месте, а осторожно, никому не мешая, переходить в толпе молящихся с места на место. Все обошлось благополучно, видимо, кто-то успокоился, и больше походов в собор не было.

Надо ли говорить, что все мы были завшивлены. Эти твари появились в белье и в головах ещё тогда, когда мы шли от деревни к деревне. Вшей было полно и в детдоме, хотя боролись с этим, как могли. Мы регулярно мылись, нам меняли постельное бельё, но условия существования были таковы, что справиться с этой напастью не удавалось. Настоящего мыла не было, вместо него было какое-то зелено-черное вонючее месиво, похожее на мазь. Для стирки прачка настаивала золу для смягчения воды, это называлось щелоком, обрабатывала бельё хлоркой. Но, несмотря на скученность и вшивость, в детдоме за два года не случилось никаких эпидемий. Дети болели, конечно, но всё обходилось.

Вспоминается такой эпизод из нашей жизни. Как-то привезли уже под вечер в зимнее время девочку лет десяти-двенадцати, звали её Инной. Она была очень чумазая, одета в мальчиковое пальто и шапку-ушанку. Это была одежда её старшего брата. Отец их был на фронте, а мама умерла уже во время оккупации. Дети остались одни. Потом брат Инны исчез, и девочка осталась одна. Чтобы не умереть с голода, она ходила по городу и искала еду там, где сбрасывали отходы от немецких кухонь. Она была не одна такая. А так как быть мальчиком в такой обстановке было проще, она и становилась им, одевшись в одежду брата. Её сразу повели в баню отмывать. Одежду всю тут же засунули в горящую печь. Под одеждой оказалась очень худенькая и очень бледная девочка с довольно длинными волосами, которые она засовывала под ушанку, чтобы быть похожей на мальчика. Тётя Клава, прачка, хотела сохранить ей волосы. На табурет в бане положили горячую печную заслонку, и тетя Клава стала густым гребнем вычесывать девочке голову над этой заслонкой. Из головы буквально дождем посыпались вши, их было такое неимоверное количество, что пришлось их давить поленом, чтобы не разбежались. Пришла Мария Ивановна, увидела эту картину, взяла ножницы и обстригла девочку наголо. Ведь эти твари её съедали заживо!

Так прошла зима 1941-1942 годов. Потихоньку пришла весна, дни становились длиннее и солнечнее. Взрослые стали готовиться к полевым работам. Ведь, чтобы пережить следующую зиму, надо было засеять поля, посадить овощи.

Когда земля в поле подтаяла, мы стали бегать на прошлогоднее картофельное поле. Там в подтаявших бороздах удавалось найти неубранную картофелину. За зиму клубень превращался в чехольчик с бежево-серой массой внутри. Дома мы осторожно мыли клубень и из оболочки вытряхивали содержимое в посуду, подсаливали это месиво, и из него тут же в комнате на печке-буржуйке пекли лепешки. Съедалось все тут же, не отходя от печки. И какая же это была вкуснота!

Потом начались работы в поле. Старших детей привлекли к посадке картошки. Сажали под плуг. Это значит, что лошадь, запряженную плугом, вел вдоль края поля кто-нибудь из мальчишек, а за плугом шел пахарь. Прокладывалась первая борозда. Мы шли следом и бросали в борозду на определенном расстоянии по картофелине. Так доходили до края поля, лошадь поворачивали обратно и снова прокладывали борозду, направляя плуг так, чтобы накрывалась землей предыдущая борозда. Летом так же по бороздам окучивали картофель, а осенью снова под плуг собирали урожай.

Потом началась пора сенокоса, где мы тоже помогали в работе. Сенокос запомнился мне как праздник крестьянского труда. Косцы выходили на луга до восхода солнца, косили “по росе”. А позже, когда солнце и ветерок успевали уже подсушить немного валки сена, выходили мы, дети, во главе со всем женским контингентом детдома. Женщины надевали праздничную одежду: у некоторых сохранились от мам и бабушек какие-то вышитые кофты, красивые передники, нарядные косынки. Мы становились каждая к валку сена и шли, вороша это сено граблями. Доходили до конца, потом переходили к следующим рядкам. Иногда женщины во время этой работы тихонько пели. Светило солнце, воздух был наполнен запахами скошенной травы и щебетанием птиц. В такие минуты забывалось, что идет страшная война и мы находимся на оккупированной территории.

В полдень мы уходили на обед, а потом снова возвращались на луга. Сено за это время успевало высохнуть, надо было его собрать в копны. Мы сгребали сено и носили граблями к “копенщикам”- это наши косцы; отдохнув после косьбы, принимались снова за работу. К вечеру скошенный луг был украшен аккуратными копнами сена. Все, усталые, возвращались в детдом, чтобы на следующий день быть снова на лугах. Но сенокос проходил быстро, и мы опять возвращались в полутемную кухню чистить картошку.

Продолжение следует.

Материал для публикации передала дочь, Наталья Евгеньевна Григоренко.

www.world-war.ru