Удрать в самоволку

(Гриц) Елизавета, командир сандружины РОКК, командир медсанроты 23 батальона МПВО Смольнинского района

С первых дней войны я была назначена команди­ром сандружины Красно­го креста. Поначалу мы находились на полука­зарменном положении. Я работала в ленинград­ском отделении перево­зок почты на Московском вокзале и по сигналу воздушной тревоги бежала с производства к Смоль­ному в 38-ю поликлинику Смольнинского района. Из-за часто повторяю­щихся сигналов тревоги мы были все время «в мыле». Едва успевали добежать до поликлини­ки, как давали отбой, а потом снова воздушная тревога. В итоге нас перевели на казарменное положение. Вначале раз­местили в конференц-зале поликлиники. Мне почему-то хорошо запомнились наши платья, когда они висели, как в магазине на плечиках или на пе­рекладинах, устроенных нами из палки. Мы были очень молоды и никакой форменной одежды нам не давали. Так мы уж поста­рались, перетащили весь свой гардероб в дружи­ну. Помню, как мы делали гоголь-моголь, навер­ное, из яичного порошка. Очень хорошо помню, что у нас в сандружине были две девушки, которые во сне ходили по ночам. Мы их очень боялись, были ведь очень молодые.

Мне исполнился все­го двадцать один год, а меня назначили команди­ром сандружины. Я должна была командовать трид­цатью девушками, такими же, как я, а порой и еще моложе. Должна была от­вечать за них головой. Уж не знаю, как я справлялась, но помню, что нас никто не ругал за плохую дисциплину.

Мы очень много работа­ли. Потом нас призвали в МПВО и разместили в зда­нии института иностран­ных языков у Смольного. Жили мы в подвальном помещении, освещалось оно свечами, лучинами и коптилками, а когда вы­ходили на свет, на улицу — смеялись друг над дру­гом. У кого нос был чер­ным,  у кого — все  лицо.

Нам выдали комбине­зоны и белые повязки с красным крестом на ру­каве. В очаги поражения мы ходили с санитарными сумками, носилками и противогазами. Однажды мы бежали по вызову к дому на Таврической ули­це, разрушенному взры­вом. Тревога не прекра­щалась, вверх летели осветительные ракеты, и тут же мы увидели враже­ские самолеты. Началась сильная бомбежка, мы полегли на землю, пряча под себя ноги, чтоб не оторвало, а про головы забыли. Дом, к которому мы, наконец, прибежали, оказался разбомблен на­половину. В оставшейся части у обрушенного фа­сада мы с улицы увидели сидящую на кровати жен­щину в  одной  из наполовину уцелевших квартир. Она чудом спаслась и молила о  помощи.

Помню, как я стала до­нором. Однажды заметила, что у некоторых девчонок перевязаны руки. Я спро­сила, что это с ними слу­чилось. А они мне и гово­рят: «Товарищ командир, мы ходим сдавать кровь». С тех пор я тоже сдава­ла кровь и была донором до самого конца войны. Вспоминаю, как однажды в булочной на Невском про­спекте, где донорам вы­давали продукты питания, у одной женщины мальчиш­ка схватил с весов хлеб и стал запихивать его в рот. Его повалили на пол и стали бить, а этот мальчишка сам был чуть живой.

Приходилось весной 1942 года участвовать в очистке города от ско­пившихся за зиму нечи­стот, чтобы не допустить возникновения эпидемий инфекционных заболе­ваний. Также разносили населению таблетки бак­териофага. А у людей со­бирали теплую одежду для фронта. Для больниц и го­спиталей собирали разную посуду — тарелки, стака­ны. Жильцы нам доверяли и отдавали даже хорошую посуду, был даже фарфор и хрусталь — ничего не жалели. Из квартир также эвакуировали чуть живых дистрофиков, доставляли их на носилках в больни­цы. Мы крепились, хотя было очень тяжело, ведь сами тоже были истоще­ны до крайней степени. Многих оставшихся оди­нокими определяли в дом хроников у Смольного, и это было не редкостью — ленинградцы вымирали целыми квартирами. У множества одиноких боль­ных дистрофией обнаружи­вали вшей, эти люди были попросту не в силах бо­роться с бытовыми труд­ностями. Но даже если в семье и был кто-то еще в живых, то сам часто еле передвигал ноги. Не под силу им было спустить­ся на улицу и выкупить хлеб. Нашим девчатам после посещения квартир приходилось пропускать свою одежду через дега­зационную  камеру,   чтобы уничтожить насекомых. Вечером буквально каждый шов проглаживали раска­ленным утюгом.

Мы сами, будучи еще в сандружине, питались, как и все, по своим продовольственным карточкам. Иногда удава­лось по талонам из кар­точки пообедать в столо­вой института иностран­ных языков — там, где базировалась часть МПВО, куда нас впоследствии призвали. Девчонки были вечно голодными, вот и придумывали что-нибудь. Однажды меня решили уго­стить вареным столярным клеем. Это была страшно вонючая болтушка, подо­гретая на огне. Еле-еле отговорила девчонок есть эту странную кашу: «У вас склеятся желудки, и вы умрете», — говорила я им.

Очень жалею, что не вела во время войны днев­ник. Была молодая, много не понимала и не думала, что когда-нибудь придет­ся писать воспоминания. Сейчас трудно все вспом­нить. Со мной служила в дружине политруком моя сестра Елена Гриц.

Елена Королева (Гриц)

Королева (Гриц) Елена, младший сержант медсанроты 23 батальона МПВО Смольнинского района

Из блокадного дневника

19 июля 1941 год.

Вчера введена карточная система на продукты.

9 сентября

Восемь тревог. Над нашим домом появились 12 немец­ких самолетов. Сильная пальба по ним. Вскоре за заводом Ленина показался густой дым. Загорелись склады. В бомбоубежи­ще сидеть не люблю. Уже привыкли, не обращаем внимания.

24 сентября

Круглые сутки дежурила на заводе. Работаю теперь в особом конструкторском бюро OKС. Почта работает плохо, письма задержи­ваются. Тревоги по пять — шесть часов. Трамваи ходят до восьми вечера.

31  октября

Вчера завод опять обстре­ливался с 12 до 2 часов. Связь повреждена. В пятом цехе все стекла разби­ты. Много раненых. Хлеба дают по 150 граммов. Се­годня четыре  тревоги.

22  ноября

Получаем 125 граммов хле­ба. С 9 часов утра до 5 вечера простояла в мага­зине, думали, что-нибудь привезут. Три дня сидим на одном чае. Хорошо, что достали дуранды. 21 числа я подала за­явление о переводе меня на  работу к станку. Отказали. Сказали, что я на месте секретаря — на своем месте. В комитете комсомола тоже отказа­ли, так как на штат цеха наложена бронь. На меня тоже. Значит, на фронт не отпустят. Все равно еще раз пойду в военкомат. На заводе нет света, в мо­дельный цех попал снаряд.

27 ноября

Света нет, горит свеча. Тревога длится с 12 час 15 мин, сейчас уже 17 час 35 мин. За два дня во рту было 250 граммов хлеба и 2 тарелки жиденького, как вода, супа — вермишели. Кругом вода да вода. У лю­дей началась водянка. Ноги еле передвигаются, голова кружится. Воду носим с Невы, водопровод не рабо­тает. Живем на пятом эта­же, очень тяжело поднимать ведра. Воду приходится экономить, моемся снегом, который берем с крыши. Только не опускаться, не дать места хворобе. Город в железном кольце блокады. Отбой тревоги — 17 час 56 мин. Чтобы сберечь силы, ложусь спать в 6 —7 часов вечера. До утра — семи ча­сов, пролеживаем все бока. Терпенья не хватает. Сил совсем нет. О фронте уже нечего и думать. Кто меня возьмет?! Дистрофика!!!

Листок из блокадного дневника

8 февраля 1942 год.

Целый день сидели на од­ной теплой воде, а к вечеру я вспомнила, что у меня есть три папиросы, берегла, чтобы послать на фронт. Да еще коробок спичек. Все завернула и, не говоря никому дома, пошла на рынок. Папиросы сейчас ценятся, на день­ги их нигде не купишь. У кого был запас, тот сей­час живет. Ходить долго не пришлось. Какой-то военный предложил за все это кусок льняной дуран­ды. Я была без памяти рада. Прибежала домой, растерла на тарелки и по кусочку оставила всем вместо хлеба, чтобы во рту чувствовалось. Было у нас два лавровых ли­сточка и кусочек жира. Все это положила в чашку и сварила похлебку. Нем­ного подзаправились, и все были очень довольны. Вот только сегодня я за­сиделась долго, а спать уже месяц ложимся в шесть часов вечера. Как только стемнеет, так и ложимся — коптилку жечь зря нельзя, заправлять будет нечем. У папы есть с мирных времен вареное масло, а без ке­росина оно не  горит.

10 февраля

Вторник, 20 час 35 мин. Все легли спать. Сижу одна, горит коптилка. По радио передают концерт для молодежи «Музыка рус­ских композиторов в сказ­ках». Раздаются знакомые звуки музыки из сказки-оперы «Снегурочка». Сов­сем недавно, год тому назад, мы ставили эту пьесу в доме пионеров Володар­ского района. Я исполняла роль Снегурочки. Остались только воспоминания. Теперь, кажется, что все это было во сне.

Наступили голодные дни. Опять не дают продуктов. Уже четвертый день на одной воде. Сегодня взя­ли хлеб на 12 февраля. Выклянчили! Вперед хле­ба не дают, но папу там хорошо знают. Ему также дали 300 граммов пшена на мою рабочую карточку. Вот только этим сегодня немного и подкормились. Все ослабли, ноги не хо­дят. Мама опухла. У папы язык заплетается, речь совсем непонятная. Вчера с Лидой, средней сестрой, ходили на рынок. Хотели поменять папины ботинки (они ему велики), хотя бы за 200 граммов хлеба. Но никто не берет, кому они нужны. С 23 января я не работаю, мне сде­лалось плохо, я упала в цехе. Начальник цеха с уборщицей положили меня на кровать. Пульс у меня не прослушивался и сердце приостановилось. Все очень перепугались, думали, умерла. Вызвали сандружинниц, они свезли меня к врачу, а потом до­мой. Врач дал мне увольнительную на два дня. Диагноз — сердечная сла­бость. К вечеру поднялась высокая температура, и я слегла. За время болезни я очень ослабла. Ноги — как спички. На шею и лицо страшно смотреть. Кости торчат, лицо осунулось, бледное, даже зеленое какое-то. От волос не осталось и половины. Ле­зут жутко. А были толстые косы.

11 февраля

У нас сегодня целый празд­ник. Во-первых, вчера прибавили хлеба. Ижди­венцы теперь получают по 300 граммов. Во-вторых, сегодня выдали крупу — 600 граммов ячневой и 600 граммов перловой. Все это смешали вместе и раздели­ли на пять дней. Сегодня и завтра по 300 граммов, остальные дни — по 200. Сегодня мама уже варила суп, правда, без масла и жира, а о мясе нечего и говорить, но мы наелись досыта. Я съела две та­релки, остальные — по три. Вот только с хлебом пло­ховато. У нас было взято вперед, поэтому теперь на одну карточку не вы­купаем, чтобы выровнять. Поэтому два дня живем на 200 граммах. Если бы были конфеты или песок, можно бы попить чаю без хлеба, а так пустую воду гонять — только пухнуть.

13 апреля

С 1 апреля 42 года я нахо­жусь в сандружине  23-го медучастка Смольнинского   района,    который находится в здании ин­ститута   иностранных языков.   7  апреля меня    назначили политруком.

Вспоминаю бойца моего отделения медсанроты Марию Носову. Это была поистине русская кра­савица. С большой тол­стой черной косой чуть пониже пояса. Она была старше нас. Эта рус­ская красавица от голода превратилась в самого настоящего дистрофика. От страха, что ей не хватит досыта наесться, она в обед или ужин, а, пожалуй, это повторялось каждый раз, старалась переложить своей паек в котелок, а потом  в  противогаз прятала и тащила в роту. Вечером разводи­ла водой, делала, чтоб никто не видел. А потом, подогрев эту баланду, ела.

Мне как командиру отделения приходилось следить за ней, так как категорически запреща­лось носить пищу в роту. Паек был очень скудный, и разводить его водой было попросту ужасно, ведь люди от воды опухали. Но Маша все пыталась меня перехитрить. И сколько я ни разговаривала с ней по этому вопросу, ничего не помогало. Однажды ко­мандир роты Лебедев, вы­строив роту перед зданием института иностранных языков, там дислоцирова­лись наши роты, заставил Косову вытряхнуть содер­жимое ее противогаза. Чего там только не было! В том числе и заначка для ужина. Весь строй покатился со смеху. А Маша стояла перед стро­ем как ребенок, понурив голову, губы дрожали, и слезы градом катились по щекам. Вот до чего голод изнурял людей.

9 сентября

15 августа нас призвали в МПВО. Разместились в школе недалеко от Смольного. Говорят, мы люди военные, спрашивают военную дисциплину, а обмундирование не дали, обуви – тоже. Говорят, берите, где хотите, запасайтесь на зиму. Недавно похоронили папу.

12 ноября  

5 ноября 1942 года мы приняли присягу. В этот день нам выдали по конфетке, а в физкультурном зале были танцы под патефон.

Мария Коркунова

Коркунова Мария, боец дегазационной роты 23 батальона МПВО Смольнинского района

Трудно теперь вспомнить те первые дни пребывания нас в МПВО. Царила вши­вость, дистрофия. Было очень трудно смотреть на все это. Некоторые сов­сем пали духом. Был такой довольно пожилой боец Скачков. Похоже, он был уже морально и физически сломлен и не сопротив­лялся смерти. Опустился, за собой не следил, ходил в жеваных брюках, неряш­ливый. В ватнике вши. В сумке для противогаза носил всякую всячину, но не противогаз. Сло­вом, производил очень тяжелое впечатление. На работу он плелся поза­ди всех, тянуло от него зловонием. Бойцы сапер­ной   роты   потребовали, чтобы Скачкова отселили из казармы. Койку бойца, сломленного голодом, по­местил в «карман», так называлось углубление в коридоре школы N154, где располагались роты МПВО. В этом «кармане», помнится, висело наше оснащение: противоипритные костюмы, резиновые сапоги  и  пр.

По сигналу воздушной тре­воги все подразделения рассредоточивались по своим местам. Дежурный взвод обычно размещался во дворе в щели, непо­далеку от макета танка, служившего для трениро­вочных занятий. В самой щели находился телефон для связи со штабом, по обеим сторонам стояли скамейки, было тепло, топилась печь. Дежурный взвод ожидал здесь вы­зова в очаг поражения, а командир или политрук проводил с бойцами беседы или читки. В конце щели была вырыта специаль­ная яма для стока воды, чтобы не было сырости. Воду откачивали из ямы ежедневно. Так вот, было в этой щели наиболее тем­ное место — «аппендицит» или «плацкарт» — так его называли, поскольку там можно было полежать. Это темное место занимали самые проворные, чтобы поспать. Ведь мы порой заступали в дежурный взвод с тяжелой работы, уставали, а иногда целыми ночами приходилось про­сиживать в щели — долгие были налеты.

Так вот, между про­ворными частенько проис­ходил напряженный обмен мнениями. Ведь в темноте не видно, что плацкарт уже занят, и ноги од­ного проворного бойца нечаянно оказывались на голове другого еще более проворного, который уже занял теплое  местечко.

Дело прошлое, но иног­да мы хитрили, чтобы не идти в щель, а где-нибудь спрятаться и поспать до отбоя. Частенько прята­лись в том самом «кармане», где висела наша проти­вохимическая защита. Я была кладовщицей и часто с подружками пряталась туда. Найди нас, коман­диры! Сижу другой раз, слышу, меня кричат, я молчу, боюсь уже выйти — попадет. Получала иног­да внеочередные наряды. Так было однажды, когда захотели после работы сходить в кино, иными словами, решили удрать в самоволку. Только по­дошли к кассе, хотели взять билеты, а откуда-то взялся замполит Леднев. Завернул он нас в казарму, велел доложить командиру роты. Мы хо­тели от него увильнуть, но он нас проводил до самого штаба батальона, а там уже и сами дошли. По телефону, до нашего прихода в казарму, успел сообщить командиру на­шей   дегазационной   роты Черняку. Получили мы по наряду вне очереди.

Вот и пришлось убирать берлогу больного бойца Скачкова, откуда за вер­сту шел дурной запах. Он мочился в баночку — раз­решила врач Цукерник — поскольку совсем ослаб. Вскоре он умер. Никого не было у этого бедного старика. Несколько дней стоял его гроб под наве­сом гаража, так никто не отыскался из родных.

Любили мы в самоволку сбегать домой. До сих пор не могу понять этой тяги. Дом пустой, холодище, куска хлеба нет. А ведь все равно тянуло домой, хоть заглянуть. Однажды вечером бегала домой, отпустила старшина, а на другой день отпроси­лась у командира взвода. «Ты вчера, — говорит, — была». Помнит. А потом пожалел, видно, понимал нас, что дом есть дом, хоть и холодный. Пришел и говорит: «Там в баню за­писывают, иди, запишись». Ответила, что недавно же мылась. «Ну и что, до­мой сбегаешь по пути». Хороший он был человек, командир взвода. Только вот любил нас погонять строевой подготовкой. Голос у него был резкий, стрекотал как пулемет.

Источник: Авторы-составители: Алексей Лещенко, Людмила Звонова. Смольнинское муниципальное образование. Отпечатано в  типографии ЗАО «Электронстандарт-принт». Подарочное издание.