Учились и доучивались на ходу

Первые части воспоминаний: Не доходил трагизм войны

В сентябре занятия с командирами орудий всего дивизиона шли на огневой нашей батареи. Почти всю огневую службу и стрельбу прямой наводкой по танкам проводил я. На первом же занятии были показаны   изобретенные   мной   приемы   работы   на   прицельных приспособлениях. Их встретили если не в штыки, то со скептицизмом, хотя Гончаров и Шичкин говорили, что это стоящее дело. Чтобы доказать свою правоту, я предложил кому-то из командиров орудий заранее заготовить любые команды и проверить наших наводчиков на точность и время. Наводчиков предупредил:

— Никакой спешки. Только по правилам. Считайте, что за вашей спиной стою я.

Дынин, блеснув улыбкой, уверенно сказал:

— Сделаем, товарищ лейтенант.

Испытания начались. Наводчики демонстративно, иногда даже чуть преувеличенно, выполняли «положение руки». После подведения итогов — наводчики не допустили ни единой ошибки — один из сержантов сказал:

— Работают эти пацаны — дай Бог каждому. У меня наводчик из самого Фрунзе, а следи да следи. А эти — смотри: быстро — и ни одной ошибки.

— Так грамотные, — ответил ему сержант из пятой батареи, из себя маленький и худой.

Я ударил себя рукой по полевой сумке, назвал сержанта по фамилии и сказал с досадой:

— Вы как та баба упрямая, будете тонуть, а твердить свое, — я поднял руку над головой, сложил большие пальцы, как давят вшей. — Тарев, расскажите ему на перерыве, у вас здорово эта присказка получается.

Сержанты засмеялись: всем, оказывается, была известна история об упрямой нелюбящей жене, которая, утопая, уже не могла обзывать мужа: «Гнида!» — так его дразнили, — подняла напоследок из воды руки, показала, как давят вшей, и утонула.

— Любые грамотеи ошибаются, — поддержал меня сержант Тарев. С этим согласились все.

Я продолжал убеждать:

— Поймите, при этих приемах работается почти механически, ни за что в другую сторону установки не поставишь. У нас во взводе на прицельных все работают, не так, как эти, но все, и даже Котов на обратные команды не путает.

— А что, я дурней других? — обиделся Котов.

И мне пришлось оправдываться перед ним, что он не дурней, но старше всех во взводе и менее всех грамотный.

Не знаю о других батареях дивизиона, но в нашей батарее эти приемы для всех вновь обучаемых наводчиков стали обязательными и давали очень хорошие результаты.

Занятия с сержантами в дивизионах шли, как правило, без срывов, а вот с командирами взводов они то и дело по какой-либо причине не проводились. Кроме того, квалифицированно проводить занятия с ними в дивизионе было почти некому: грамотных кадровых командиров в полку были единицы. Поэтому в сентябре занятия провели сборами в масштабе полка.

Занимались мы в разных местах, но чаще в первом дивизионе. Чтобы не снижать готовности подразделений к бою, средний комсостав разбили на три группы. В первой группе занимались командиры батарей, в следующей группе — заместители командиров батарей и командиры взводов управления, в третьей — командиры огневых взводов. Каждая группа занималась десять дней. Сборы шли ежедневно, без разрывов «на раскачку», десять часов в день.

Артстрельбой с нами чаще занимался капитан Рыжков Василий Иванович, заместитель командира первого дивизиона, мой старший товарищ в Сумском артиллерийском училище, выпущенный из училища в августе 1941 года. Изучали мы полную подготовку, правила артиллерийской стрельбы. Было несколько занятий по тактике.

Уже испытавшие, как тяжело бывает на фронте, когда чего-либо не знаешь, а бой всегда требует обширных и крепких знаний, мы занимались с большим прилежанием.

Находясь в боевых порядках, мы очень редко виделись, поэтому были рады, что заимели возможность побыть вместе, и отводили душу в шутках, песнях, воспоминаниях о довоенном времени, об училище, так как основная масса командиров были выпускниками Сумского артиллерийского училища имени М.В. Фрунзе. В этом отношении сборы были праздником.

В нашей группе занимались два командира батареи: Ковалев, командир 6-й батареи, и Сытов, командир батареи 76-миллиметровых пушек 1266 СП. Их определили к нам потому, что в группе командиров батарей они не «тянули». Но не успевали они и в нашей группе из-за слабой общей подготовки.

На второй день сборов мы продолжили изучение полной подготовки исходных установок по цели. Занятия проводил капитан Рыжков. Кругом стоял солнечный березняк, позолоченный осенью. Мы сидели за длинным столом под навесом из дранки. Напротив — черная школьная доска. Перед нами на столе лежали заранее разграфленные бланки для расчетов при полной подготовке и аналитическом определении угломера и дальности по цели. Их сдела­ли вычислители и топографы дивизиона. Рыжков написал на доске координаты цели, огневой позиции и поставил задачу: «Определите топоданные аналитически. Самостоятельно. Таблиц логарифмов маловато, но главное сейчас не время, а правильность решения…»

Все углубились в дело. Через одного человека от меня сидел командир батареи, старший лейтенант Сытов: маленького роста, большеротый, толстогубый, блондинистый и очень щеголеватый; хромовые сапоги гармошкой, обширные галифе с красным кантом, шерстяная гимнастерка тоже всячески отороченная по вороту и рукавам красным кантом. Он сразу же стал вертеться, подсматривать и спрашивать у рядом сидящих, но всем было некогда.

— Вам что, Сытов? — спросил капитан Рыжков.

— Мне неясно, где писать цифры, что рядом с греком написаны, что на У похоже, — пояснил Сытов, сконфуженно растягивая большой рот.

Судя по всему, об алгебре Сытов только слышал, но человек он был с самомнением, любил хвастнуть, сказать же, что он что-то не знает, было не в его характере. Поэтому все захохотали. Над теми, кто говорил открыто, что не знает, не понимает — не смеялись. Все очень многого не знали и прекрасно понимали, что не все могли учиться в свое время, а мы, молодежь, не могли знать даже минимально необходимого из-за кратковременности учебы в училищах. А хотелось знать больше, лучше, поэтому, например, книги по артиллерии на фронте у артиллеристов ценились дороже всего. И не только на фронте.

Когда мы, лейтенанты-выпускники, ехали на фронт, под Москвой, на путях, напротив нашего эшелона, стоял бронепоезд. Он нас заинтересовал, мы подошли к нему. Из бронепоезда вышел старший лейтенант. Увидев, что мы — только что окончившие училище, стал спрашивать: нет ли у кого из нас учебника артиллерии, причем любого — знаменитого Дьяконова или очень популярного, толково составленного Пехом и Винарским учебника для младших лейтенантов артиллерии. Взамен он предлагал килограмм копченой колбасы, булку хлеба и бутылку водки. Командиры этого бронепоезда хотели воевать с хорошим знанием своего дела. За учебник Пеха и Винарского на фронте я бы отказался от доппайка по крайней мере на полгода, хотя очень любил поесть.

Но, увы, те, от кого зависело обеспечение нас учебными пособиями на фронте для военного самообразования, или не понимали важности этого, потому что сами были малограмотны, или по какой-то причине не могли выполнить свой долг. Прекрасно обученные кадровые военные, командиры и рядовые Красной Армии, погибли в боях 1941 года. Оставшиеся в живых растворились по вновь создаваемым частям. В 41-м году командиром нашего полка был капитан, а начальником штаба — старший лейтенант. С 42-го года воевали, в основном, командиры и солдаты запаса и вчерашние юноши, вроде меня. Им не в меньшей степени, чем оружие и боеприпасы, нужны были военные знания. Понимало это и верховное командование, подчеркивая в приказах необходимость учебы, однако на фронте в достаточном количестве были только боевые уставы пехоты. Потеря в боях 41-го года прекрасно обученных офицеров кадровой армии чувствительно отражалась на боевых действиях Красной Армии в 42-м и 43-м годах.

Но вернемся к сборам.

На перерывах мы часто пели, и обязательно — когда разъезжались с занятий. Душою хора был Коля Данилин. Он обладал прекрасным тенором и отличным слухом, знал множество песен. С его приходом наша батарея запела. Обычно мы с ним начинали петь вдвоем, потом присоединялись Федин, красноармейцы и сержанты. Но чаще пели вдвоем: он — тенором, я — баритоном. На сборах певцов набиралось много. Особенно хорошо пел командир взвода управления второй батареи младший лейтенант Саранча. Он на эту должность был назначен из сержантов, и звание ему присвоили по ходатайству командования полка. Чтобы как-то восполнить отсутствие военного образования, он занимался на сборах вначале с командирами взводов управления, теперь с нами. Это были его университеты.

Как только садились на коней, Коля начинал: «Плывэ човен, воды повен, та всэ ж вода хлюп, хлюп…» Мы подхватывали. И разносили молодые сильные голоса по лесу до переднего края, проходившего здесь недалеко, нежные и задорные слова песни и удивительно красивую мелодию.

Песен хватало на всю дорогу. Встречавшиеся смотрели на нас — кто с восхищением, кто с удивлением. Однажды я отстал — нужно было подтянуть подпругу седла. Когда догонял наших, услышал разговор двух пожилых бойцов из какого-то полутылового подразделения, судя по расположению, — хозвзвода батальона:

— Ишь, заливаются! Наверно, подпили.

— Да вроде бы нет, не видно. Молодые… Чуть хорошо — уже весело. Сами молодыми были…

Он был прав. Над головой непосредственно не свистит смерть — уже хорошо. А что будет через минуту, через час — не беспокоило. Такова молодость, а может быть, просто это была защитная реакция на постоянные опасности — иначе нервы не выдержат.

По дороге наша группа таяла, разъезжалась в свои батареи. Мы с Данилиным пели до своей огневой, зачастую с песней ехали ужинать на тягу, потому что батарея уже была накормлена.

 

***

Мне занятия на сборах дали очень много: я на них искал и зачастую находил ответы на вопросы, вставшие передо мной уже на фронте, хорошо изучил полную подготовку. Не улыбайтесь скептически, мои молодые друзья: десять дней учебы с прилежанием, когда обучающий стремится обязательно научить, а обучаемый еще с большим рвением стремится научиться, стоят месяца и больше. Я, должен сказать, недостаток военных знаний чувствовал всю войну и после нее и всегда много занимался самостоятельно.

В училище наш выпуск учился девять месяцев. Из них половину времени мы пробыли на фронте или в прифронтовой полосе. Двадцать суток нас везли в училище, которое переехало в сибирский городок Ачинск. В дороге мы по собственной инициативе начали учебу. Я и многие мои товарищи за эти двадцать дней овладели теорией угломера, глазомерной подготовкой исходных установок, научились вести пристрелку целей и в какой-то мере стрельбу на поражение по наблюдению знаков разрывов с закрытой огневой позиции осколочно-фугасной гранатой. И в каких условиях!

21 декабря 1941 года на станции Роговая мы погрузились в эшелон. Зима в тот год была очень холодной. Стены старого двухосного товарного вагона изнутри, особенно по углам, покрытого инеем, скрипели от тряски. Нас в вагоне было около пятидесяти человек — теснота неимоверная. Для более трети жителей места на нарах не хватало. Спали посменно. Ехали медленно: стояли долго на станциях, мы ж ехали в тыл.

Комсомольское поручение быть агитатором, данное мне перед выходом на фронт, никто не отменял, и я считал себя агитатором, поэтому на больших станциях официально отпрашивался купить газету. Так я удовлетворял и свое любопытство: мне удавалось поближе посмотреть вокзалы известных по учебникам городов, иногда видал пристанционную часть города.

Было время первых наших контрнаступлений, и всюду обсуждались успехи наших войск на фронтах.

На пристанционной платформе Тамбовского вокзала, у ларька, где продавалось что-то съестное, стояла толпа. Я влез в очередь и купил пять малюсеньких булочек с маслом и кетовой икрой. Булочки были дорогие, цену не помню, но я был богачом: только что получил курсантское содержание за три или четыре месяца. В очереди я услышал, что наши войска взяли город Наро-Фоминск. Выбравшись из толпы у ларька, я бросился к газетному киоску и стал клянчить газету с этим сообщением. Старик-киоскер отдал мне «Правду», которую сам в это время читал. На радостях я сунул ему в окошечко одну булочку и побежал к эшелону. На ходу две булочки завернул в даденную мне в ларьке бумагу для Коли Алдабаева, с которым я к этому времени очень сдружился, и положил в карман шинели, а две съел.

Кетовую икру я видел и ел впервые. Она не произвела на меня особого впечатления — просто было приятно есть, так как есть по молодости хотелось всегда, хотя кормили нас по тем временам очень хорошо. А может быть, от этого деликатеса не было соответствующего впечатления потому, что меня до краев занимала мысль о взятии Наро-Фоминска. В вагон я влез с возгласом, потрясая газетой:

— Наши Наро-Фоминск взяли!

Газету из моих рук вырвали и стали читать сообщение вслух.

Я снова переживал его со всеми. Нас очень воодушевляли эти первые победы, мы мечтали попасть туда, где наши войска наступают. Не раньше, чем через полчаса я вспомнил о булочках. Одну отдал Алдабаеву, а другую Герше Ройтману, у которого при взгляде на съестное на худой длинной шее невольно заходил кадык — глотал слюну.

Ночью жизнь вагона сосредоточивалась у печки. Там на скамейках-досках сидели курсанты, которым не хватало места на нарах, и терпеливо ждали очереди лечь поспать. Наконец, она подходила. Отогревшийся у щедрого огня печки курсант лез на свою полку. Ложился обязательно в середину, боком, но не на нары, а на товарищей, потому что видимого свободного места не было. Те, сонные, особенно среди ночи, недовольно бормотали, но не просыпались. Проходили минуты — очередной боком касался нар и засыпал, спал только на этом боку, потому что было не повернуться; а через час-два он просыпался от озноба, потому что его к этому времени притискивали к правой или левой ледяной стенке, и соскакивал отогреться у печки. Тут же на нары лез очередной из тех, кому было определено спать на этой полке. Такой метод смены спящих остряки прозвали «по-поросячьи», потому что так меняются под боком у матери поросята. На нижних нарах по времени спали еще меньше — там было холоднее. Любители спать досыпали у печки сидя, а то и на полу, под ногами.

 

***

Вскоре нас стали донимать вши — спутники и бич всех войн и скученности. «Не одна меня тревожит — сорок на сорок помножить», — со смехом говорил Коля Алдабаев, запуская руку за пазуху и наощупь доставая насекомое из складок белья.

Народ мы были, в большинстве своем, с детства самостоятельный, деятельный, жизнь и старшие с нами не нянчились, вши для большинства из нас не были новостью, поэтому быстро нашли выход, выработали метод общей прожарки. Утюгом служила печь вагона и ее труба. В вагоне от горящих вшей и гнид стоял запах паленого мяса с примесью подожженного белья. Нужна была воля, чтобы раздеться догола и прожарить белье и обмундирование, потряхивая их над докрасна раскаленной печкой, а складки белья, кроме того, прогладить, быстро проводя ими по трубе; в это время «борца со вшивостью — младшими братьями фашистов» — спереди очень пекло, а сзади крепко морозило. Чтобы прожаривались все, следил дежурный по вагону. У нерадивых он обязан был проверять качество прожарки. Мера к нерадивым была одна: не хочешь прожариваться — спи под нарами. Таких не находилось, дежурного слушались, даже когда он заставлял переделывать. Перед посадкой в эшелон нас мыли в бане со сменой белья — и все. За двадцатидневную дорогу помывок больше не было. В этом основная причина вшивости.

Через три месяца мы по этой же дороге возвращались на фронт и удивлялись идеальному для войны порядку: от Ачинска до Москвы нас везли менее пяти суток, каждый день кормили обедом на продпунктах, один раз помыли с прожаркой обмундирования и белья. На вокзалах стало чище и относительно безлюдно.

Нужно сказать, что в нашей армии на фронте зимой 1941 — 42 годов завшивленность   была   намного   меньше   немецкой. Борьба со вшивостью велась систематическая — хорошо помнился урок гражданской войны.

 

***

Мы ехали учиться, но мысли наши были на фронте. Мы жадно ловили известия с фронта. Сообщения Совинформбюро об успехах наших войск запоминались наизусть и вызывали у нас бурную радость. Помнится, после одного такого сообщения Алдабаев и я, лежа на верхней полке, грянули плясовую песню, за нами ее подхватил весь вагон с гиком и свистом: «Барыня, барыня, сударыня-барыня!..» В песню мы вкладывали всю радость и не жалели глоток. Алдабаев, не выдержав восторга, соскочил в проход и начал выделывать руками и ногами. К нему с противоположной полки сорвался Додонов — и пошло!..

Еще не доехали до училища, а нам уже мечталось скорее попасть на фронт. Но мы, курсанты артиллерийского училища, чтобы попасть на фронт, должны стать командирами. А какой командир-артиллерист без знания артиллерийской стрельбы? Что он может? Какая от него польза? Никакой. Вред будет. Поэтому, как только вагонная жизнь чуть-чуть притерлась, мы стали приставать к старшему вагона с вопросами по артиллерийской стрельбе, совершенно справедливо считая ее гвоздем нашей учебы. После взятия нашими войсками Наро-Фоминска учеба стала регулярной и так увлекла нас, что импровизированные занятия шли весь день. Обучающими чаще были спецшкольники, которые неплохо знали основы артиллерийской стрельбы.

Даже ночью, когда чуть светила раскаленная печь (другого света в вагоне не было), один из сидящих у печки, обычно спецшкольник, ставил задачу, остальные про себя готовили данные, с разрешения руководителя подавали команды на стрельбу и пристрелку. Часто возникали громкие споры о правильности принятого решения, но это никому не мешало — вагон спал, никто не слышал, разве только под утро, но я не помню случая, чтобы кто-либо возмущался. Чаще разбуженный влезал в спор, если мог что-то сказать свое.

Авторитетом был лейтенант — старший вагона, фамилию которого, к сожалению, я не помню. Он доставал правила стрельбы, находил нужную статью, читал и ею подтверждал чью-то правоту. Правила стрельбы он знал отлично, постатейно; но почему-то, сказав содержание статьи, он обязательно открывал «Правила стрельбы» и зачитывал статью.

У меня с довоенного времени был блокнотик, в который я делал различные записи: пословицы, меткие слова, цитаты из полюбившейся книги. Теперь там я записывал различные формулы по артиллерии, примеры пристрелки по наблюдению знаков разрывов, комбинации накрывающих групп при стрельбе на поражение. По этим записям я повторял формулы, примеры, чтобы запомнить их навсегда.

В Ачинске в первый же день приезда я попал в больницу. Пробыл там около двух недель и очень боялся, что отстал в учебе, но, вернувшись во взвод, на первой же тренировке получил хорошую оценку за счет знаний, приобретенных в вагоне.

Артиллерийская стрельба была для нас высотой, которой мы стремились овладеть, которой мы должны были овладеть, и мы штурмовали ее не по приказу, а по долгу, по велению сердца, ради Победы.

И в училище мы дополнительно занимались стрельбой всюду, при любой возможности. Этим запомнилась мне одна ночь в карауле, на посту у склада квартирного имущества. Луна. Небо было звездное, далекое. Везде лежал белый-белый снег. В валенках и караульном тулупе было тепло. Я стоял в тени от здания, хорошо освещенного электрической лампой, переступал с ноги на ногу, слушал, смотрел на подходы к зданию, смотрел на звезды, горящие далеко, холодно и ярко. Наверно, было очень красиво. Такая ночь и зима с температурой около сорока градусов для меня, ставропольца, была первой.

А мысли мои были на фронте, где в это время наши войска вели наступательные бои: «Я там могу быть, когда хорошо овладею артиллерийской стрельбой, без которой нет артиллерийского командира». Поэтому я не думал ни о красотах зимы, ни о звездах и уж тем более о тайнах Галактики, хотя еще совсем недавно любил послушать моего друга по педучилищу Васю Лазукова, страстного любителя астрономии. Звезды для меня были огневыми точками и разрывами снарядов. Я готовил глазомерные данные по Полярной звезде, беря дальности условно, измерял с помощью пальцев угол между звездой-целью и звездой-разрывом и подавал команды. Смену я услышал, когда она строилась у караульного помещения, но подумал, что это проверка, так как время прошло для меня очень быстро.

Жили мы в Ачинске очень тесно, в старых «николаевских» казармах военного городка. Спали на нарах. Мы с Колей Алдабаевым — на верхних, рядом, а потом и под одним сдвоенным одеялом, чтобы было теплее. В строю мы стояли в одном, втором от правого фланга, ряду, я — в первой шеренге. Список взвода начинался с Алдабаева, и на вечерней проверке слышалось веселое и звонкое, как пушечный выстрел, алдабаевское: «Я!» Заканчивался список взвода моей фамилией и «Я!» было не менее звонкое и веселое, как бы мы ни устали за день. Несмотря на противоположное расположение в спис­ках, в наряд нас ставили всегда вместе, если караул — в одну смену: все знали о нашей дружбе. Даже в единственный наряд вне очереди в Ачинске мы из-за солидарности попали вместе. Из песни слов не выкинешь.

Теснота требовала жесткости распорядка, особенно утром, когда негде было прислониться, чтобы намотать портянки. Нам, верхнеполочникам, по команде «Подъем!» нужно было спешить, чтобы, схватив сапоги, успеть занять место для обувания. Через две минуты после подъема подавалась команда становиться на физзарядку. Мы с Николаем Алдабаевым обычно становились в строй в числе первых.

Но однажды после ночных занятий, которые закончились во второй половине ночи, Алдабаев не слышал команды на подъем. Даже мои энергичные движения при одевании брюк не разбудили его. Потянувшись за гимнастеркой, я увидел, что он спит. «Алдабаев, подъем!» — заревел я над ухом друга. Он сел, растерянно оглянулся, потом схватил брюки. Я соскочил вовремя, а припоздавший Алдабаев нечаянно стукнул пяткой курсанта из соседнего взвода. Тот кинулся в драку. Я разнял их, но очень энергично и с пристрастием. Проходивший старшина батареи прикрикнул на нас. Мы в темпе закончили одеваться и побежали в строй на физзарядку, которая при любой погоде проводилась на плацу.

А морозы в том году часто были под пятьдесят и даже больше градусов, поэтому основными видами упражнений на физзарядке были бег и «гусиный шаг». Габардиновые гимнастерки и теплое белье плохо защищали от холода — мороз прокаливал тело насквозь, как тисками, сжимал лицо. Из строя часто слышалось: «Товарищ старшина, гусиным шагом!» Старшина переводил бег на шаг и удовлетворял просьбу. Сам он тоже тщательно исполнял эту команду — мороз требовал. Когда идешь вприсядку, пригнув голову к коленям, кровь приливает к лицу, закоченевшие щеки и уши отходят.

Отдыхом были стремительные, при волчьем аппетите, завтрак, обед и ужин. Остальное время проходило на занятиях, чаще на морозе, в поле или в артиллерийском парке. Только за час до отбоя мы слегка расслаблялись: кто подшивал подворотничок, кто писал письмо, но кое-кто и это время использовал для занятий. Перед отбоем, после вечерней проверки, при любой погоде проводилась вечерняя прогулка. Шинели одевались только при очень сильном морозе, снегопаде и метелях.

Песня, лихая песня, требовалась от нас в любом строю. На других построениях допускалось, если нет песни, идти строевым шагом, на вечерней прогулке — только песня. В день нашей драки, к концу вечерней проверки, старшина подошел к нашему строю. Помкомвзвода доложил о результатах проверки. Старшина, не подавая «Вольно!», объявил наряд. Взвод шел на кухню. Нам было объявлено: «За беспорядок, устроенный на подъеме, курсанты Алдабаев и Чернов идут дневальными по уборной».

Это крепко испортило наше настроение: наш взвод считался выпускным и в такой наряд не ходил, поэтому, когда на вечерней прогулке старшина подал команду курсанту Алдабаеву запевать (он был одним из запевал батареи, но не самый лучший, без него старшина вполне мог обойтись), — Алдабаев ответил:

— Не могу, товарищ старшина, от сортира горло перехватило.

Все засмеялись, старшина тоже, но от своего не отступил:

— Кашляни — пройдет. Запевай!

Не запеть — значит удлинить прогулку, а петь обязательно придется, к тому же старшина добавит нарядик-другой за капризы в строю и потерю самообладания. И будет совершенно прав: что за воин, который не может пересилить свое настроение! Со страхом он и подавно не справится. Таково было наше мнение, воспитанное в стенах училища.

— На месте!.. — строй затопал на месте.

И Алдабаев переломил себя, беспечно улыбнулся, чуть сморщив всегда обветренный нос, — нам, мол, все трын-трава, есть приказ, и я его выполню — звонко и четко запел под очередную левую ногу.

Теории артиллерии и артстрельбе нас учили старший преподаватель полковник Бигильдеев и командир взвода. Полковник Бигильдеев был особой личностью, ставшей примером для нас на всю жизнь. Среднего роста, плотный, но не грузный, отличный строевик, он часто во время строевых прогулок, которые в училище проводились каждое воскресенье, возглавлял колонну преподавателей. Мы любовались им, когда он, поднимая ногу с оттянутым носком под прямым углом, вел колонну перед начальником училища при прохождении торжественным маршем. Шел легко, без видимого усилия.

Внешность его была всегда безукоризненной: большая голова и тяжелый широкий подбородок тщательно выбриты, на гимнастерке ни складочки, брюки как только из-под утюга, сапоги начищены — хоть смотрись. Для нас, сумских курсантов, он навсегда стал эталоном внешнего вида.

Но не только внешним видом был знаменит среди нас этот преподаватель. Он был отличный знаток артиллерийской стрельбы. На фронте, в нашем полку, среди среднего комсостава (а он, в основном, был из Сумского артиллерийского училища), распространилось такое выражение высшей оценки умения стрелять, знания теории стрельбы: «Как полковник Бигильдеев». И не только в нашем полку. Так было повсюду, где воевали и потом после войны служили его ученики.

В июле 42-го года я встретил своего товарища и командира отделения в Ачинске Гнилицкого. Я тогда только пришел в четвертую батарею и в средине дня переписывал в тетрадь установки по огням. На дороге у огневой остановилась легковая машина. Я поднялся, чтобы идти встречать начальство, но из машины вышел лейтенант и стал что-то спрашивать у солдата, охранявшего батарею со стороны дороги. Я сердито сел за столик: «Ездят тут всякие… Начальство…» Машина затмила мне глаза, и я, не посмотрев внимательно на лейтенанта, продолжил работу. Вдруг слышу возле себя:

— Товарищ лейтенант, скажите, пожалуйста, как проехать к штабу вашего полка?

Меня как током ударило, я подскочил, крикнул:

— Гнилицкий! Федор! — кинулся обнимать друга.

Из блиндажа вышел лейтенант Борисенок, он был за замкомбатра; узнав, что встретились друзья по училищу, предложил:

— В машине, наверно, место есть. Поезжай, покажи, и пока начальство будет решать свои вопросы — поговорите.

Гнилицкий был адъютантом командира полка РВГК, был влюблен в своего командира. Рассказывая мне о нем, говорил:

— Спит совсем мало, много сам проводит занятий, как Суворов. Артиллерию знает, как полковник Бигильдеев!

Такая сложилась слава об этом преподавателе среди воспитанников Сумского артиллерийского училища. Уважение к нему было особое. Никто, даже за глаза, не называл его просто по фамилии — Бигильдеев, а только — полковник Бигильдеев, хотя другого Бигильдеева в училище не было.

Он был в годах, воевал в Первую мировую войну офицером. Иногда скупо, экономя время, на занятиях воспоминал об этом.

Несмотря на опыт Первой мировой войны, отрицавшей эффективность использования шрапнели на поле боя, для нашей армии, под впечатлением гражданской войны, продолжали делать шрапнель, на складах были сделаны большие запасы, поэтому уже в ходе войны кем-то была издана директива, требующая научить курсантов стрелять этими снарядами. Перед началом темы полковник Бигильдеев, глухо кашлянув, сказал:

— Шрапнель не для современной войны: не то время, не та тактика. Почему? В начале коротко рассмотрим устройство снаряда и действие его у цели, — не прекращая говорить, он нарисовал снаряд и его действие у цели. — Как видите, шрапнель хороша по открытой живой силе, расположенной на поле боя компактно, прежде всего, в колоннах, в местах сосредоточения, если живая сила не окопана. Живая сила в траншее и в глубоких индивидуальных окопах для шрапнели неуязвима. Сейчас на поле боя, как правило, огня много, а людей не видно — все, как правило, рассредоточиваются, окапываются. Но если вам за войну попадется хотя бы одна стоящая для стрельбы шрапнелью цель, то, я вас уверяю, этой стрельбой стоит позаниматься.

И мы занимались в ущерб многому. Стрельбе шрапнелью, самому сложному виду стрельбы и пристрелки цели по наблюдению знаков разрывов, было отдано больше половины времени, отведенного на артстрелковые тренировки. Их проводил с нами командир взвода. А стрелять мне пришлось, действительно, всего только один раз, да и то по цели не для шрапнели, а потому что не было других снарядов. На будущее, для стрельбы бризантной гранатой, мне эти знания хорошо пригодились, но в войну они были не нужны. Так обстояло дело с лозунгом «Учись тому, что нужно на войне!» при обучении нас артиллерийской стрельбе.

На занятиях полковник Бигильдеев давал нам хорошие знания по артстрельбе, но артиллерист-стрелок, в отличие от другой специальности, где прежде чем принять решение, рассчитать это решение, можно взглянуть в справочники, такой возможности, как правило, не имеет. Ему мало знать свое дело твердо, нужно в секунды принимать решения и делать расчеты в зависимости от обстановки и сложившихся условий стрельбы. Поэтому традиционно командиры-артиллеристы систематически и очень много тренируются, чтобы вести стрельбу, как хороший певец песню.

Без посторонних тренировок не может быть хорошего артиллериста-стрелка, как не может быть хорошего спортсмена. Обязанность тренировать нас лежала на командире взвода, который был всем хорош, но не имел опыта стрельбы боевыми снарядами, поэтому мы зачастую держались правил, как слепой стенки, без учета создающихся условий стрельбы.

Как я уже писал, очень много времени ушло на тренировки в стрельбе шрапнелью. А как нам нужны были глубокие, доведенные до автоматизма знания стрельбы с большим смещением, потому что в бою она поневоле очень часто складывается! Это была вторая ошибка нашего обучения тому, что нужно на войне, шедшая от составителей программы. Совершенно мало времени отводилось на полную подготовку — одно или два занятия, а она оказалась очень нужной, особенно когда в артиллерии стали применять пристрелочные орудия. И это была ошибка составителей программы нашего обучения.

На учебу, особенно на самоподготовку, нам постоянно не хватало времени — часто его прихватывали из сна. После отбоя на нарах то в одном месте, то в другом слышались негромкие артиллерийские команды. Начальством такое нарушение распорядка не пресекалось, товарищами не замечалось — они, наконец, коснулись подушки. Мы с Колей Алдабаевым тоже иногда тренировались. Чаще обучающим был я: Николай на фронте был ездовым нашего орудия и теперь, несмотря на сообразительность, ему иногда приходилось туго, он наверстывал то, что я уже успел узнать на фронте.

Матчастью артиллерии и огневой службой я полностью овладел в 41-ом году на фронте. Занятия с нами проводил командир взвода. Начались они в конце сентября, в сырой ненастный день на окраине села Глуховка после случая, когда в ходе стрельбы по немецкой пехоте наше орудие стало делать пропуски — отказало стреляющее приспособление. Мы думали, что оно сломалось. После стрельбы командир взвода, получивший от командира батареи выговор по телефону, разобрал стреляющее приспособление, покраснел от досады, зло и презрительно посмотрел на нас, кривя в усмешке тонкие губы:

— …Зеленые! За месяц не удосужились разобрать! Пружина запеклась в пушсале и копоти.

Пушсало, перемешанное с копотью пороховых газов, пришлось выковыривать из пружины ножом. В этом затвердевшем месиве пружина не сжималась, не разжималась.

В училище затвор мы изучали всего лишь два учебных часа, самоподготовки не было, никто из нас разобрать и собрать стреляющее приспособление не мог.

Увидев, с каким вниманием и охотой мы сейчас занимаемся затвором, командир взвода потеплел, заулыбался, дал возможность каждому из нас несколько раз разобрать и собрать стреляющее приспособление. Три часа занятий пролетели как-то мгновенно. С этого дня мы стали изучать матчасть почти ежедневно. Особенно много занимались подготовкой орудия к стрельбе, и все, что в начале казалось таким сложным и почти недосягаемым, стало понятным, простым, запомнилось навсегда.

И хотя, как видите, мы готовились в училище к командирской работе на фронте, не жалея сил, времени, отведенного нам на учебу, было явно мало. Но мы нужны были на войне, где нам пришлось учиться и доучиваться на ходу, часто с кровью. Впрочем, учились и те, кто имел академическое образование, но они учились применять свои знания в боевой обстановке, нам же приходилось учиться подчас азам военной науки. Это приводило к неоправданным потерям. Вот почему эти десятидневные сборы были для нас очень ценны и хорошо помнятся мне.

Старший лейтенант Леванда завел дежурство всех средних командиров на наблюдательном пункте. Дежуривший должен был делать полную подготовку по наиболее важным в обороне участкам огня. Потом мы стали делать расчеты по заданным дальностям и направлениям и строить графики, как по нескольким пристрелянным реперам строились линии пристрелянных дальностей и угломеров. После войны об этом начали много писать, разрабатывать эти вопросы теоретически.

Я не утверждаю в этом приоритет нашего 948-го артиллерийского полка; может быть, способ был взят из «Артиллерийского журнала», который замечательно пропагандировал все новое. Но тогда нужно отдать должное чуткости полка к новшествам в артиллерии, высокой артиллерийской культуре в рядовом артиллерийском полку, созданном в ходе Отечественной войны, в котором кадровых офицеров, кроме командира полка, начальника штаба и двух-трех человек, практически не было.

Дежурства на наблюдательном пункте для меня, огневика, были тоже учебой: я изучил организацию артиллерийской разведки, знания артиллерийской стрельбы пополнились некоторыми практическими навыками, хотя сам я не стрелял, а только присутствовал при стрельбе командира батареи.

Дежурства на наблюдательном пункте готовили важнейший элемент боеготовности — полную взаимозаменяемость среди среднего комсостава батареи. Готовили каждого из нас, при ранении или гибели командира батареи, возглавить батарею.

 

Продолжение следует.

Источник: В. Чернов Долг: Записки офицера Советской Армии: В 3 т. Т.1 — 183 с. (Тираж 300 экз.)