Ты – моя мама?

Мне и моим землякам не довелось пережить то, что пережили ленинградцы. Хотя у нас нет такой семьи, куда с фронта не приходили бы «похоронки».

Но все-таки наша жизнь несравнима с испытаниями ленинградцев. Я видела эвакуированных к нам, видела людей измученных, изголодавшихся, едва способных двигаться. А самое страшное – это маленькие дети, страдающие от голода. Вот о них я и решилась написать.

С 1 января 1942 года я работала в РОНО Кубено-Озерского района Вологодской области. В один из мартовских дней утром в РОНО позвонили из Вологды и сообщили, что в город прибыл эшелон с эвакуированными ленинградцами. В нем оказалось много умерших матерей и осиротевших детей. Наиболее слабых ребят разместили по больницам города и близлежащим детским домам. Тех, кто поздоровее, направляли к нам, в наш районный детский дом. Просили подготовить лошадей (от райцентра до детского дома семь километров) и тулупы.

Мы все приготовили, ждем. От Вологды до нас тридцать километров, заносы, да и день, несмотря на март, выдался холодный. Обычные автобусы – а их было очень мало – шли от Вологды до нас час или час двадцать минут.

Между тем нашего автобуса все не было и не было. Полночь, час, два часа ночи. Звоним в город, говорят: уехали. Посылаем лошадь навстречу. Впоследствии выяснилось, что автобус сломался. Наконец в три часа ночи маленький, восемнадцатиместный автобус прибыл.

РОНО размещалось тогда в двухэтажном доме. Когда мы услышали детский плач и открыли дверь, то вначале даже растерялись: высокая лестница была занята крошечными ребятишками, которые не шли, а ползли по ней и слабыми голосами плакали.

Все мы бросились к ним. Стоять они не могли, сразу падали. Тулупы у нас уже были согреты, ребят мы раздели, уложили на полу, пригласили медиков из больницы. Попытались их накормить, но у детей совершенно не было сил: возьмут кусочек и повалятся. Вскоре они уснули.

Это была ужасающая картина. Дети к нам приехали от трех до семи лет. Все коротко остриженные, не разберешь, где мальчик, где девочка. Истощенные, равнодушные ко всему. Они лежали перед нами и спали.

В тот же день под тулупами мы перевезли их в детский дом. Через неделю я получила задание проверить состояние прибывших. Приехали в детдом утром к восьми часам. Группа «новеньких», как их звали старожилы детского дома, находилась в умывальной комнате. Они с любопытством рассматривали меня и вдруг кто-то спросил:

— Вы зачем к нам пришли, осматривать будете?

— Нет, — ответила я.

— Уколы делать?

— Нет.

— Так зачем?

— Посмотреть, как вы живете.

— Сейчас покажем.

Они потащили меня в свою игровую комнату, поставили посередине маленький стул, предложили сесть. Я села.

Окружившие меня ребята вдруг взяли мои руки и стали их тянуть в разные стороны. Я сначала не поняла, в чем тут дело. Каждый старался встать ко мне поближе, обязательно дотронуться, заглянуть в глаза и шепнуть: «Ты моя мама? Ты меня нашла?» Кто-то четко выговаривал эти слова, кто-то молил о них глазами.

Трудно писать об этом. Какая бы женщина не появлялась у нас в детдоме, каждую доводила до слез эта детская мольба о матери.

За этими детьми ни одна мама не пришла. По достижении семилетнего возраста их переводили в детский дом другого района.

Источник: «Память. Письма о войне и блокаде» — Л.: Лениздат, 1985.