Травяной хлеб

Меня направили в военную школу в Омск, когда началась Великая Отечественная война. Потом – под Ленинград, опредилили в артиллерию, сначала наводчиком, затем командиром артиллерийского расчета.

Условия на фронте, известно, были тяжелые: ни света, ни воды, ни топлива, ни продуктов питания, ни соли, ни мыла. Правда, много было вшей, и гноя, и грязи, и голода. Зато на войне самая горячая молитва – она прямо к небу летит: «Господи, спаси!»

Слава Богу – жив остался, только три раза ранило тяжело. Когда я лежал на операционном столе в ленинградском госпитале, оборудованном в школе, только на Бога надеялся – так худо мне было. Крестцовое стяжение перебито, главная артерия перебита, сухожилие на правой ноге перебито – нога, как тряпка, вся синяя, страшная. Я лежу на столе голый, как цыпленок, на мне – один крестик, молчу, только крещусь, а хирург – старый профессор Николай Николаевич Борисов, весь седой, наклонился ко мне и шепчет на ухо:

— Сынок, молись, проси Господа о помощи – я сейчас буду тебе осколочек вытаскивать.

Вытащил два осколка, а третий не смог вытащить (так он у меня в позвоночнике до сих пор и сидит – чугунина в сантиметр величиной). Наутро после операции подошел он ко мне и спрашивает:

— Ну, как ты, сынок?

Несколько раз подходил – раны осмотрит, пульс проверит, хотя у него столько забот было, что и представить трудно. Случалось, на восьми операционных столах раненые ждали. Вот так он полюбил меня. Потом солдатики спрашивали:

— Он тебе что – родня?

— А как же, конечно, родня, — отвечаю.

Поразительно – но за месяц с небольшим зажили мои раны, и я снова возвратился в свою батарею. Может, потому, что молодые тогда были…

Опыт терпения скорбей в ссылке, выживания в самых невыносимых условиях пригодился мне в блокадные годы под Ленинградом и в Сестрорецке, на Ладожском побережье. Приходилось траншеи копать – для пушек, для снарядов, блиндажи в пять накатов – из бревен, камней… Только устроим блиндаж, траншеи приготовим – а уж на новое место бежать надо. А где сил для работы взять? Ведь блокада! Есть нечего.

Нынче и не представляет никто, что такое блокада. Это все условия для смерти, только для смерти, а для жизни ничего нет – ни продуктов питания, ни одежды – ничего.

Так мы травой питались – хлеб делали из травы. По ночам косили траву, сушили ее (как для скота). Нашли какую-то мельницу, привозили туда траву в мешках, мололи — вот и получалась травяная мука. Из этой муки пекли хлеб. Принесут булку – одну на семь — восемь солдат.

— Ну, кто будет разрезать? Иван? Давай, Иван, режь!

Ну и суп нам давали – из сушеной картошки и сушеной свеколки, это первое. А на второе – не поймешь, что там: какая-то заварка на травах. Ну, коровы едят, овечки едят, лошади едят – они же здоровые, сильные. Вот и мы питались травой, даже досыта. Такая у нас была столовая, травяная. Вы представьте: одна травяная булочка на восьмерых – в сутки. Вкусней, чем шоколадка, тот хлебушек для нас был.

Источник: На земле мы только учимся жить. Непридуманные рассказы. М.: Даниловский благовестник. 2005. с. 21-23