Томительное ощущение беды (+ВИДЕО)

Великая Отечественная война. С момента ее начала прошло уже больше 70 лет. Скоро наши дети и внуки будет знать о ней только по книгам и фильмам. Оставшимся в живых, солдатам этой войны сегодня уже далеко за 80. С каждым годом, с каждым днем их становится все меньше и меньше. И все дальше от нас эта война, и все меньше остается правды о ней. Воспоминания последних оставшихся в живых ее участников и очевидцев в цикле «Моя Великая война».

Я родился 30 ноября 1924 года в Москве. Я москвич. Малый Лёвшинский переулок. Это Кропоткинская улица, сейчас ей вернули старое название Пречистенка. Два Лёвшинских переулка – Большой и Малый. Я родился в Малом.

1923-24 год рождения. Эти числа в документах оказались смертным приговором для тех, кто родился в эти годы. Практически никого из этих мальчишек не осталось в живых. Их призыв в армию лег на начало, на середину войны, на самые тяжелые годы. Неопытные, молодые, прямо со школьной скамьи они попали в кровопролитнейшее сражение той войны. В живых после этого остались единицы. Среди них – Игорь Николаев.

Мы с Вовкой в этот день, 22 июня, собирали ландыши. Пришли с ландышами, а нам говорят: «Сейчас в 12 часов будет Молотов выступать». Вот Молотов выступил. Мы закричали: «Ура! Вот война! Ура!» – мозгов-то ведь нет. Вы понимаете, тут парадокс: время было военизированное, но: Что такое война? — никто не знал. Вот идет по Кропоткинской демонстрация – то ли первомайская, то ли ноябрьская – идут работницы «Красной розы» – шелкоткацкий комбинат, звонко так поют: «Эй, комроты! Даешь пулеметы, даешь батарею, чтоб было веселее». Даже вот так! Это же никакие-то допризывники. Это было не то чтобы модно, это как-то было повсеместно. Я-то как допризывник выучил в кружке как с винтовкой обращаться, а верховное командование не выучило, как начинать войну.

По словам Игоря Николаева, в силе и мощи Красной армии мальчишки того времени не сомневались ни секунды. Во всех фильмах, которые они знали наизусть, наши доблестные войска в пух и прах громили врага и гнали его с родной земли. Любимым героев Игоря тогда был Николай Крючков, бесстрашный герой-танкист.

Но в реальности все оказалось не как в кино. Красная армия потерпела сокрушительное поражение. За 5 месяцев войны она потеряла 3,5 млн. солдат убитыми и ранеными, а 4 млн. попало в плен. Немцами была захвачена огромная территория с фабриками, заводами, шахтами, с мирным населением. К ноябрю враг уже был под Москвой. Игорь решил идти на фронт танкистом как его кумир Николай Крючков, но в военкомате решили по-другому и отправили его на учебу в пехотное училище. Оттуда он в 1943 году вышел в звании лейтенанта-минометчика. Его сразу же отправили в запасной полк, где формировали солдат к отправке на фронт. В этом котле варились и те, кто уже понюхал пороху, и новобранцы. Старики, чему могли, учили молодых.

Игорь Николаев

Ну как старики – на года два старше меня, а у него уже Сталинград, он после госпиталя, понимаете? Он уже всю войну понимает, а я еще ничего не понимаю. Они, например, нас учили, как спасаться от «дури начальства» непосредственного и высшего, как вести себя в бою, как идти в стрелковые цепи, где держать лопатку, где винтовку, как относиться к командам командиров, как окапываться, то есть учили практически. А самое главное чему учили: «Вы специалисты, минометчики. Вас будут загонять в пехоту, в стрелки, потому что там самые большие потери». Но так дозагонялись в пехоту, что сожгли очень ценные кадры. Летчик выжил, когда самолет сбили, танкист из окружения вышел – куда их? В пехоту. А они же обученные. Они специалисты.

Был издан строгий приказ за подписью Сталина, что специалистов только по их просьбе можно переводить, а если в обязательном порядке – будут наказаны. И вот нас учили старики: «Ни в коем случае не соглашайтесь и не поддавайтесь». И я благодаря этому и выжил, потому что первый же начальник кадров, майор дивизии говорит:

— Пишите заявление о переходе в стрелковую часть.

Я говорю: — Я минометчик.

— Родине нужны стрелки.

И я, обомлев от ужаса, что я возражаю старшему по возрасту, старшему по должности, сказал: «Вы не Родина, а есть приказ Сталина». Молния не блеснула, гром не грянул. Меня перевели в резерв полка.

По словам Игоря Николаева, самым важным в первые моменты на передовой было выжить. Многие от испуга и растерянности не знали, что делать, и по-глупому погибали. У тех, кто исхитрился и обманул судьбу, появлялся призрачный, но шанс остаться в живых. 18-летний лейтенант-минометчик Николаев решил учиться окопному быту у своих подчиненных солдат, многие из которых по возрасту годились ему в отцы. К тому времени он у них был уже далеко не первый юнец-командир.

Когда я попал на передовую, в первые дни меня учат: если на голове блестит – каска. Это, значит, фриц, потому что фрицы все в касках, а наши – один на сотню. Не носила пехота касок. И они стали меня учить: «Товарищ лейтенант, Вы слушайте стрельбу». Пулемет немецкий стрелял не так как наш. Немецкий MG скорострельный. Это такая струя: рррррррьььь. А наш станкач «Максим» долбил солидно так: д-д-д-д-д-д. Автомат немецкий сыпал как горох, сухой горох по доске, а наш ППШ — трещал. И вот тогда я стал разбираться… А то ведь смотришь: какие-то перебежали там вдали. А черт их знает кто?! А то ведь на передовой все в грязи вываляются по многу раз, и поэтому разобрать, на нем серая шинель или зеленая…Разве что вот каска. Но фриц же хитрый. Чаще всего эти каски были в чехлах. Чехлом закрывали, чтобы не блестела. Кто-то выдал нашу военную тайну.

Понимаете, я еще у них учился. Вот бешеный обстрел идет, а никто не окапывается, все лежат просто так. «А он отойдет!» «Как отойдет?» «Да отойдет». Оказывается, это немцы стреляю, минометы, стреляет артиллерия. Говорит: «Ты ж слышишь, пулеметов нет, товарищ лейтенант». А пулеметчики и стрелки уже уходят на тот рубеж под их прикрытием, а они это чуют. И когда я попал в первый раз в немецкую траншею и стал глядеть, что же немец видел? У нас – стена леса соснового. А что же он мог видеть? А бойцы мне говорят: «А чего ему видеть, он нас чует!» Я говорю: «А вы?» «И мы его чуем».

Вообще то, что молодой лейтенант увидел на передовой, не имело ничего общего с тем, что показывали в фильмах или рисовали на плакатах. В стрелковых ротах, в которых по штату должно было быть 120 человек, а было от силы 20-25. А там, где было 40, это уже считалось мощной ротой. Людей на передовой катастрофически не хватало. За три месяца боев в роте лейтенанта Николаева три раза полностью сменился личный состав.

Доходило до того, что у нас, в минометной роте выбывают люди. Минометная рота – это самое дно стрелкового батальона. Потому что все могут лечь: и мы можем лечь. А миномет-то он вот, высота у него. Его видно, по нему огонь идет. Нужны люди. Я ходил в пехоту, воровал людей. Так приглядишься: молодой, крепкий и вроде толково выглядит. «Пойдешь в минометчики?» «А что делать?» «Ствол таскать 19 кг, но зато сзади метров 50-80″. Идет. Я не к тому, что я воровал, а к тому, что никто в пехоте даже не хватился, что человека не стало.

Штыки, не люди – такое отношение к солдатам, по словам Игоря Николаева, – основная причина той огромной цены, которую мы заплатили за великую Победу. Мощные немецкие укрепления солдатам часто приходилось брать прямо в лоб, без артподготовки, бесконечными атаками пока не будет выполнен приказ. На место выбывших приходило необстрелянное пополнение. О подготовке новобранцев в тылу мало кто беспокоился. Игорю Николаеву самому приходилось обучать таких солдат прямо на передовой, чтобы от них был хоть какой-нибудь толк.

Я так присматриваюсь и вижу: вот явно новичок, вот новичок. Ну и разговариваю с ними и выяснил, что треть примерно винтовку вообще не видели, не то, что в руках не держали! Устроили стрельбище и учили стрелять. Иногда сталкивался с таким: вроде бы солдат не первый день на передовой, а когда ему говоришь: «Видишь у винтовки прицел? Он может быть на разные расстояния». «Да, прицел?» Он думал, что у винтовки только мушка. А там еще прицельная рейка есть, прицельная планка. В зависимости от расстояния она подымается, тем самым глаз видит то так, то так – но это уже такая тонкость. Один в сотне, по-моему, понимал, что это такое.

Меня больше всего поражала инертность. Ты в запасном полку, тебя не учат – привяжись к командиру: «Научите меня!» Ты же понимаешь, что тебя погонят на передовую, там тебе дадут винтовку. Что ты будешь делать? Тебя же сразу первый фриц увидит и убьет! Тебе же надо о своей жизни думать… Вот эта инертность, какая-то покорная инертность, которая сидит в русском народе.

Им толкуют: «Когда идет цепь стрелковая, не сбивайтесь в кучу» – лезут друг к другу. Страшно под немецким прицелом идти, а немцам страшно стрелять, поэтому не все пули попадают, но пролетают. Действительно, та, которая свиснет – я ее видел по трассирующей, в трех метрах пролетала. Старики говорят: «Товарищ лейтенант, которая в тебя ударит, ту не услышишь». Точно, у меня шинель пулей порвало, я не услышал. Слава Богу, только шинель. И вот сбиваются в кучу. «Идите поврозь, идите перебежкой». А многое наши не делали из-за полного раздолбайства. Не делали того, что нужно.

Я себе выкопал щель, а мой подчиненный боец себе не выкопал. «Почему ты не капаешь?» «Товарищ лейтенант, а?» А мне то что? Мне не столько надо, чтобы он живым остался, мне надо, чтобы у каждого миномета три человека были. Потому что миномет разбирался батальоном на три части, и если одного человека не хватает, это уже не миномет, а груда железа.

Новички все в касках. Появлялись, и тут же эти каски исчезали на второй-третий день, точно так же как штыки на винтовках. Штыки выбрасывали, потому что штык очень опасен против своих же. Траншеи узкие, а штык – это почти полуметровая острейшая игла — кажется, 47 см. И на марше в колонне опасен, в толкучке, во всякой тревоге, сумятице опасен. Я помню, что в училище нам объявили тревогу. Мы как кинулись из пирамиды хватать винтовки со штыками, так тут же закричали: «Стой! Стой!» Командиры увидели, что мы можем друг друга переколоть сгоряча. Так что штыков не было. Вот поэтому, когда видите хронику: каска на голове, винтовка со штыком и противогаз на боку – это все инсценировка, липа.

По мнению Игоря Николаева, у нас нет зримой истории той войны. 90% отснятой хроники, которую мы видим в документальных фильмах — постановочные съемки. И это касается не только одежды и быта солдат, но и самих боевых действий. Например, практически нет правдивой хроники трагического 1941 года. Фронтовым операторам было категорически запрещено снимать отступление наших войск и бегство мирных жителей. Поэтому о масштабах бедствия, о том, что происходило на самом деле, и как выглядели наши солдаты, мы можем узнать только из трофейной немецкой кинохроники. После войны Игорю Николаеву удалось поговорить с одним из фронтовых операторов, и он рассказал, в каких условиях им приходилось работать.

Мы выпили хорошо, и я говорю: «Что же вы наснимали дерьма всякого?» Он говорит: «Да? А вот теперь я тебе про себя расскажу. Я в 1942 году кончил ВГИК, операторский, попал на фронт. Ты понимаешь, первая съемка была: я лежал в канаве, держа камеру над головой. Она у меня там снимала, что попадет. Но потом приловчился, осмелел, понял, чего бояться». Самое главное на передовой — надо чувствовать. Вот эта интуиция опасности. Вот почему в жизни в эту дверь можно войти, а в ту нельзя? Почему? Ни почему. Нельзя и все. И на передовой — то же самое. Если выработался этот инстинкт звериный, если человек уцелел в первый день на передовой, благодаря судьбе, благодаря собственному разуму, благодаря тому, что не вскакивал по первой команде. Вот так и этот оператор приловчился, снял бой, отослал материал. Ему начальник киногруппы пишет записку: «Ты что прислал? Что-то там взорвалось, кто-то пробежал, еще что-то. Вот из соседней армии прислали: идут, понимаешь, с развернутым знаменем в штыковую атаку, как полагается бойцам Красной Армии». Липа требовалась.

Хроникеры не виноваты, это были отважные люди. Поэтому когда хроникер попал на место воздушного стрелка, он сбил немецкий самолет. У нас же до войны все было белозубо: ткачихи белозубые, шахтеры – рожи черные, зубы, естественно, белые. Нам ли стоять на месте? В любых дерзаниях всегда мы правы – марш энтузиастов. И вот этого стало требовать начальство. А что оставалось хроникерам делать? Отзовут с фронта и все, и снимали.

Самое тяжелое воспоминание для Игоря Николаева – бои за Киев осенью 1943 года. За 3 месяца от их дивизии практически ничего не осталось. Началось все с того, что их минометную роту отправили на форсирование Днепра днем, а не ночью, как всех остальных. Про них просто забыли, а спохватившись, бросили переправляться через огромную реку при дневном свете, где они были для немцев как на ладони.

Как только мы поняли, что будем форсировать Днепр, стало жутко, потому что предстояло не просто умирать, а тонуть, а это большая разница. Вся рота стали как покойники, и я перед ротой выступил с речью. Причем я не помню, что я говорил. Говорил какие-то обычные слова, но я не слова говорил, я себя уговаривал не бояться. А уговаривал я себя, помня свою собственную жизнь. Я о ней не говорил вслух ничего. Но каким-то таинственным образом передо мной промелькнула прошлая жизнь московского пацана. Который увидел, как арестовали отца. На утро проснулся – весь пол в комнате белый от разорванных книг, альбомов, тетрадок. Отца забрали, а мама в углу плачет. О том, что я на художника учился. Эти обычные слова, какие говорят командиры подчиненным перед серьезным боем, и рота меня слушала. Они слушали не слова. Стали бы они их слушать, больно надо! Они слушали исповедь перед ожиданием крещения в Днепре.

Просыпаемся поздно утром. Я еще хорошо запомнил – самолет гудит немецкий. А самолеты немецкие гудели прерывно. Наш идет, гудит ровно «ууууу», а немец идет «уу-уу-уу». Почему не знаю, но даже есть такая поговорка: летит немецкий самолет: «везу-везу-везу», а зенитки внизу: «кому-кому-кому». «Ваааааааам». Все туда на землю. Такая прибаутка.

И такая благодать. Самолет где-то там высоко гудит, черт с ним. Солнышко, листья играют, тени, в термосах принесли завтрак, закурили все, дымок плывет над нами. И вдруг: «Третья минометная, приготовиться к форсированию!» А перед этим, по реке-то далеко разносится, слышно: нажимают немцы наших — на той стороне бой идет. И слышно, что непрерывно длинными очередями долбят наши станкачи, и очень часто бьют винтовки, и все время дробь немецких автоматов. По звуку это значит, наши отбиваются, а немцы напирают. Мы решили, что: «Немец будет делать Иван буль-буль». И тут нам команда «приготовиться к форсированию». Мать честная! И какое-то начальство нас из этих ямочек повыдергало молниеносно. «Бегом! Бегом!» – все кричат начальники. «Взять цинки! Взять патроны! Взять мины! Бегом на посадку!»

Им невероятно повезло в тот день. Немцы в них не попали ни разу. Может, помогла молитва Богородице, которую во время страшного обстрела начал читать пожилой солдат. «Богородица, Царица небесная, помилуй нас и спаси». Молитва, к сожалению, помогла далеко не всем в те дни. При форсировании и дальнейших боях погибло более 300 000 советских солдат. А когда залитый водой понтон, наконец, коснулся дна, и они выгрузились, оказалось, что с ними нет их командира роты. Он испугался и бросил своих солдат, оставшись на том берегу.

До берега мы добрались, ткнулись носом. Никого торопить не надо – всё порасхватали, в одну секунду вылетели на берег. А там полно раненых с ночного десанта. У меня такое впечатление было, что больше ста. Конечно, меньше. Нас ждали, встретили, побежали через раненых. Показали куда поставить минометы. И тут мы видим, нашего ротного нет. Артамонов-то испугался через Днепр идти, у ПТРовцев ротного тоже нет, старшина командует, Саша. И все сошло им с рук.

Первая береговая ступень, и там окопы нарыты. Везде головы, стрелки наши. И вот лейтенант выскакивает из окопа, шея перевязана. Мне в подарок уступил окоп с оружием – браунинг бельгийский, мой первый в жизни пистолет. А он побежал к понтону.

Мы были на таком взводе, Днепр так нас взвел, что мы как-то все делали очень складно. Мы минометы поставили правильно. Спросили: «Где немцы?» Говорят: «Вон там, на Коляной ступени на дальней». Значит, метров 600 от нас, в кустах. Говорят: «Мы ночью были там». Как сказал боец: «Оттэда нас попятил, зараза». Мы были наготове. Когда оттуда вывалилась немецкая цепь, довольно густая, они как-то уже разохотились, и раздался боевой крик немецкой пехоты: «а-ля-ля-ля-ля-а-ля-ля-ля». Мы как дали из 9 минометов по 5 мин – 45 мин в полторы минуты примерно ушло на них. Точно попали по цепи. От немецкой цепи ничего не осталось, одни трупы. И тут нашу пехоту подняли, она чувствует за спиной Днепр. Уже туда, вперед. Уже мы слышим, что наши автоматы трещат далеко за кустами, мы за ними. Это первый и последний раз видел – просто побоище, страшная вещь. Мина батальонная почти не делает воронки. Она, как говорили бойцы, как кошка царапает. Осколки разлетаются со страшной силой в радиусе 60 метров, ссекая все живущее. Бугорочек, тут песок, все ровно. И мы как раз уложили весь этот залп в 45 мин. Это был звездный час роты.

18-летние мальчишки без командиров, которые бросили их, они все же сумели выполнить поставленную задачу и закрепились на плацдарме. Страшные бои без перерыва шли еще несколько дней. Немцы постоянно атаковали, пытаясь сбросить советские части в Днепр. С нашего берега подвозили только боеприпасы, справедливо полагая, что еда «штыкам» не нужна. Если что, сами найдут. И бойцы находили. Они собирали и ели сырую глушенную рыбу, которую после немецких обстрелов вдоволь прибивало к берегу.

Больше всего меня веселит солдатская каша, когда на праздники раздают солдатскую кашу, потому что у нас даже котелки были только под первое – круглые котелки-то. У немцев был котелок плоский с крышкой, у крышки защелка. Эта защелка как ручка у этой крышки. Крышка для второго, это для первого. Ложка у немцев, тут, значит, ложка, а тут вилка. Поверни вот так – она вилка. А у нас только ложка и котелок круглый. Кормили неважно. Суп рататуй, говорили бойцы, кругом вода, а посередке… В наступлении лучше, что-то доставалось. Плохо было то, что, особенно в начале, 1943 год, все время сухари были. Его еще надо размочить этот сухарь.

Водку давали после боя. Как я потом понял, старшины не идиоты. Если он всю водку раздаст до боя, значит, этот выпил, а его убило, а водка то ушла. А командиры тоже хотят лишнего выпить. Потом, если он выпил, так еще возьмет и заснет здесь где-нибудь под кустом, черт его знает. И, как правило, я не знаю, может быть, кого-то поили перед боем, нам всегда после боя. И всегда, когда был в батальонных минометчиках хоть немножечко, но всегда лишняя была водка.

По словам Игоря Николаева, очень скоро на фронте он привык ко всему: и к смертям, которые довольно быстро перестали шокировать интеллигентного юношу и стали чем-то обыденным, и к бессмысленным потерям, и к плохому питанию, и даже к его отсутствию. Неожиданно для него самым ужасным оказалось совсем не это. Уже повидавшего многое лейтенанта больше всего на войне потрясла сдача в плен, которую он увидел собственными глазами.

На плацдарме севернее Киева так получилось, что мы были в кустах. Перед этим была паника, кто куда делся, а мы в кустах были. И когда я из кустов рано утром выглянул, а рядом грейдер, метров 200, ближе даже, метров 100. И по грейдеру в сторону Днепра навстречу солнцу идут три немца. Идут в зеленых шинелях, светло-коричневые винтовки на изготовку. И я еще подумал: «Как в кино идут». А навстречу им выходят серые шинели, подняв руки. Понимаете, ужас, что они не убегали, ни стреляли, ни прятались – они выходили с поднятыми руками и сдавались в плен. Их было человек 6. А немцы как бы мимо них, внимания не обращают. Больше всего на свете я боялся плена. Офицер, комсомолец, что вы! Ничего страшнее плена нет! Другое дело, когда человека захватывают в плен, когда он ранен, немощен, загнан в угол, допустим. Но когда человек сам выходит, что такое может быть в 1943 году в конце октября месяца, для меня это было ужасным. Это самое ужасное воспоминание о войне.

В начале войны в плен к немцам попало около 4 млн. наших солдат. Среди них были не только те, кого взяли раненым или потерявшим сознание. Многие сдавались в плен сами, зачастую с оружием в руках, не оказывая никакого сопротивления. Слишком сильным было потрясение от стремительного наступления немецкой армии. Солдаты были уверены, что война проиграна. По словам Игоря Николаева, даже в 1943 году, когда уже наступил перелом в войне, в преддверии каждого большого наступления перед советским командованием возникала неразрешимая проблема – как не допустить перебежчиков на сторону немцев, чтобы не сорвать тщательно готовящуюся операцию.

Немцы знали эту слабую сторону. Они выбрасывали листовки, так называемые ШВЗ на жаргоне – штык в землю. Листовка называлась «Пропуск в плен», то есть ты с этой листовкой приходил в плен, показывал пропуск. Ты не взятый в плен, ты пришел сам, поэтому тебе и пайка лучше, и отношение лучше – все обещалось. Попозже я, конечно, стал понимать этих людей. Приходили люди необученные, деревенские, а уж если из Средней Азии, ни черта не понимающие. Никто с ними по-человечески не разговаривает. Чувствовали себя обреченными, а жить то хочется. То есть в этом отношении чересчур многочисленная армия была. Почему стойкая морская пехота? Потому что во флот всегда брали более развитых людей, молодых, образованных, технарей. Они и в пехоте были молодцами. А вот такая вот пехота, треть винтовки не видали. Вот как с ним воевать? Никак. Я пытался объяснить таким, которые лишний раз бояться копнуть себе: «ты ж себя на тот свет отправляешь». «Да ладно, товарищ лейтенант. Это вы чересчур». Как чересчур?

После форсирования Днепра дивизия Игоря Николаева участвовала в операции по взятию Киева. Это была череда беспрерывных боев, в которых мы гнали немцев, а они нас. Дивизия несла очень большие потери. Киев был взят, но немцы во что бы то ни стало, пытались его вернуть. Лейтенант-минометчик Николаев так был измотан боями, что не заметил, как наступило 30 ноября. В этот день ему исполнилось 19 лет. Он встретил его с одной лишь мыслью: поскорей бы убило. У него не было больше сил продолжать бороться за свою жизнь.

Игорь Николаев

Внутреннее это состояние как передать? Вот это томительное ощущение беды, которая с тобой может случиться. Вот этот страх, но не панический страх перед смертью, а тоскливое ощущение. Смертная тоска, я бы так назвал. И вот тогда уже сил не было, и все время роешь себе окоп и не знаешь, чего роешь: убежище или могилу? Потому что только обоснуешься, звучит команда: Подъем! Куда-то переводят в другое место. А чего переводить? Нас осталось в батальоне человек 6, не больше. Это после 250-ти. И вот этот комбат очень уж закладывал и все песни пел «Мы запомним суровую осень, скрежет танков и отблеск штыков» и требовал, чтобы все с ним пели. Как-то ушел из штаба, сижу под сосной. «Да пропади оно все пропадом! Что же делать?» А вдалеке пожар, Кочеров [1] горит. Ночью надо с земли наблюдать, на фоне неба всегда лучше видно – небо светлей деревьев, светлей домов. Сижу на земле, в руке парабеллум. Вдруг я обратил внимание, как красиво смотрится парабеллум на фоне пожара – вот что значит художник!

Настолько было тяжело, что я даже не понял, что 30 ноября, в мой день рождения пригнали маршевиков. Мы все завшивившие, грязные, полуголодные. Утром я очнулся от стрельбы. Выглянул из щели – в 50-ти метрах стоит немецкий танк и стреляет куда-то в лес, в глубину мимо меня. Я на карачках отполз за сосну, и там меня от ужаса всего наизнанку вывернуло. И вот ощущение, что ну, хоть бы действительно убило. А тут оказывается, я должен с маршевиками идти в тыл, и тогда по дороге я понял, что хватит с меня батальонных минометов. Я приду в новое подразделение и скажу: «я полковой минометчик», потому что я с ним тоже умею обращаться. Хватит, я уже сыт по горло этим стрелковым батальоном.

Это и спасло Игоря Николаева. Он остался жив. Дело в том, что батальонные минометы поддерживают пехоту в наступлении прямо на поле боя. Они находятся в 50 метрах от противника прямо под его прицельным огнем. Долго воевать в таких условиях и оставаться целым невозможно. Рано или поздно ты погибаешь или попадаешь в госпиталь. К тому времени лейтенант Николаев был уже дважды ранен. Полковые же минометы были гораздо мощнее батальонных. Каждый из них весил полтонны, и находились они уже в километре от передовой. Оказаться там для измотанного боями окопника означало шанс остаться в живых. Так и случилось. С батарей полковых минометов Игорь Николаев дошел до самого Берлина. После победы их часть определили на постой в небольшой немецкий городок.

Прошел месяц. Немок-то полно вдовых. Это земля, это крестьяне. У меня-то солдаты крестьяне, бойцы. И я своим глазам не поверил бы, если бы не видел сам. Когда построились, походный строй, уходить на Родину. Мы, между прочим, на Родину пешком шли из Германии 2,5 месяца через всю Польшу, через половины Германии. Мои как запели «До свидания города и хаты, нас дорога дальняя зовет». Я смотрю, некоторые немки плачут, потому что наши мужики уже вошли в душу, в сердце, уже освоились, уже сжились, слюбились. Вот такая вещь самая трогательная, без всякой политработы, безо всего. Просто кончилась война.

[1] Кочеров — село в Радомышльском районе Житомирской области Украины.

Текст подготовила Елена Струкова
для www.world-war.ru