Своя война

Прошло 66 лет со дня окончания войны, время вспять не повернуть, вы теперь другие, у вас иные идеалы и ценности. Вы теперь гораздо образованнее тех, кто вступил в войну. Вам трудно теперь представить, что среди командиров Красной Армии в 1941 году было немало людей малообразованных, тех, кто постигал военную науку, не закончив даже среднюю школу. У многих образование в детстве ограничивалось учебой в церковно-приходской школе. Конечно, в Армии шла постоянная учеба. Люди развивались, расширялся их кругозор, накапливались знания. Жили по теперешним меркам очень и очень скромно, но было среди людей что-то такое, чего, к сожалению, часто нет теперь: чувство добрососедства, стремление принести пользу общему делу, братство народов. Это не общие слова: я помню, у нас в классе училась девочка-татарка, дети-евреи, мальчик-грузин. Никакой неприязни, вражды не было. Мы все были учениками одного класса и относились друг к другу не по признаку национальности, а по личным качествам. Ценили чувство товарищества, умение дружить, презирали ябед, какой бы национальности они не были.

Я не буду пытаться повторять вам всю историю войны, а напишу вам историю нашей семьи в этой войне. Писать я буду о том, что видела и слышала сама, о том, как тогда воспринимала все события и что я чувствовала. В этой общей войне, повторяю, общей для всей страны, для каждой семьи, каждого человека, была своя война, своя история. Вот свою историю я и хочу рассказать вам.

Отец мой Хмара Павел Александрович (1907 г.р.), а ваш уже прадедушка и прапрадедушка был военным как раз из той основной массы командиров Красной Армии, которые академий не кончали. Но, как все военные, он постоянно учился. Сначала он служил в кавалерии, преданно любил лошадей, выездки и джигитовки. Потом, по моему, году в 37-ом началась механизация нашей армии. Танки потеснили лошадей. Отца после окончания курсов в Новочеркасске перевели служить в Белоруссию, а затем в танковую часть под Гомелем. Был он политработником и служил в части, которой командовал прославившийся позже во время войны Иван Данилович Черняховский. Помню, как однажды он пришел со службы и с радостью и гордостью рассказывал маме, что “сегодня самостоятельно вел танк”.

В сентябре 1939 года в мире произошло событие, которое коснулось и нашей семьи. Германия напала на Польшу, которая с этого момента перестала существовать как самостоятельное государство. В ответ на это буквально в течение нескольких дней Советский Союз ввел свои войска на территорию Западной Украины и Западной Белоруссии, которые до 1921 года принадлежали России, а с этого времени слились соответственно с Украиной и Белоруссией.

Дина и Люда Хмара

В 1940 году отца перевели служить в Западную Белоруссию. Воинская часть располагалась в городке районного масштаба Соколки почти на равном расстоянии от Белостока и Гродно. Квартир на территории военного городка не было, и папа уехал к месту назначения один. Я училась в 5-ом классе, а сестра Люда или Люсенька, как мы тогда её звали, ходила в детский сад. Не дождавшись жилья в военном городке, папа снял в городе частную квартиру, и в зимние школьные каникулы перевез нас в Соколки.

Население этого городка составляли поляки, евреи и русские (в основном это были военные и их семьи, а также служащие, приехавшие сюда работать из Советского Союза после 1939 года). Почти все белорусское население жило в деревнях. В этом маленьком городке было 3 школы – 7-летняя польская (в старшие классы ездили учиться в Белосток), еврейская и русская. В русской школе учились в основном дети военных и гражданских служащих. Поляков в нашем классе было человека 3, не больше. Для верующих в городе было 3 заведения: польский костел, еврейская синагога и русская церковь.

Квартиру мы снимали у польской семьи. У них был небольшой дом на центральной улице с уютным двориком, украшенным цветами и кустами смородины. Семья их состояла из матери, трех дочерей и сына. Девочкам было 17, 16, 14 лет, а мальчику-10 лет. Отца на тот момент дома не было.

Пишу обо всем этом подробно, потому что мы, по сути, попали к людям с иными, чем у нас, взглядами и привычками, другим менталитетом. Ведь ещё недавно они жили в другой, своей, стране, а тут вдруг всё изменилось, их Польши не стало. Нам было странно и интересно, что маму нашу стали звать “пани Маруся”, а папу – “пан капитан”. Жили мы довольно дружно, стараясь уважать интересы друг друга, хотя, естественно, любви к нам эти люди не испытывали, тем более, что жили они, как мы узнали позже, в постоянном страхе и ожидании худших перемен. Дело в том, что после присоединения части бывшей Польши к Советскому Союзу многие их близкие и знакомые были арестованы и куда-то вывезены. У нашей хозяйки, тоже пани Марии, стояли на всякий случай упакованные вещи – она сама нам об этом говорила. Муж её вроде бы был служащим, но, боясь ареста, скрылся из города. Об этом она нам не говорила, но мы догадывались, что скрывается он где-то в деревне, недалеко от города. Иногда, чаще всего уже в темное время суток, к ним приходили какие-то женщины, которые быстро исчезали. Хозяйка говорила, что это были знакомые из деревни.

Жили они так: получали от нас квартплату, и ещё хозяйка держала столовников, т.е. готовила обеды, на которые в обеденный перерыв приходили служащие из учреждения, где работала счетоводом Галя, вторая по возрасту дочь. Старшая – красавица Зося – училась в школе в Белостоке, домой приезжала только по выходным. Другие двое детей Яся и Януш учились в школе.

По воскресеньям мимо дома, где мы жили, с раннего утра тянулись телеги, запряженные одной или двумя лошадьми. Люди из деревни ехали в костел или церковь, а потом везли на рынок что-то из своего хозяйства на продажу. Часто некоторые женщины шли рядом с телегой босиком, а обувь несли в аккуратных узелках. Ближе к центру города они вытирали ноги, припасенной с собой тряпочкой, и обувались. А на обратном пути обувь опять снимали.

В городке проживало много евреев, которых там называли “жид”, “жидовка”. Для нас это было очень непривычно и странно. Мы привыкли, что у нас бытовало слово “еврей”, а слово “жид” считалось оскорбительным. Да и в той среде военных и их семей, где проходила наша жизнь, вообще очень редко упоминалась чья-то национальность. То, что евреев в городе было много, объяснялось просто: многие из них приехали к своим родственникам или знакомым из той части Польши, которую заняла Германия.

Школа, где я училась, находилась напротив площади, посередине которой стоял костел. Нам было интересно наблюдать за всем, что там происходило: крестный ход вокруг костела по каким-то праздникам, свадьбы, похороны и прочие церковные мероприятия. Бывало, на большой перемене мы успевали сбегать в костел и что-то посмотреть. Из того, что пришлось увидеть, очень запомнилось празднование Троицы – необыкновенно торжественный и красивый праздник.

Приближалось лето, дома уже начали строить планы, гадать, дадут ли папе летом отпуск. Тогда не многие ездили по курортным местам. Кому-то удавалось получить профсоюзную путевку в санаторий или дом отдыха, а большинство на время отпуска ехали на свою малую родину – к родителям, бабушкам и дедушкам. Вот и мы, дети, с великим нетерпением ожидали этого времени – поездки на Кубань к дедушке с бабушкой, родителям папы. Мы знали, что там нас ждут с радостью и любовью.

Мария Лукьяновна Хмара, её дочери: младшая Людмила и старшая - автор записок Дина, 1945 год.

Наступили школьные каникулы, нетерпение наше возрастало, а мама все откладывала поездку, так как ей хотелось сшить нам новые летние сарафаны, чтобы привезти внучек нарядными девочками, да и с отпуском папы ясности не было. А тучи уже сгущались. Граница была не очень далеко от нас, и люди шептались, что по ночам слышно, как на немецкой стороне идет какое-то движение, копают окопы. Приближение грозы ощущалось не только у нас возле границы. Наш дедушка прислал письмо, в котором спрашивал у папы, не получили ли ещё военные приказа отослать свои семьи, и настоятельно советовал: “если тебе не дают отпуска, то присылай к нам поскорее Марусю с девчатами”. Это письмо пришло из Краснодарского края, писал его малограмотный колхозник, который слушал радио и исправно читал газету “Правда”.

А в городе, между тем, произошло важное событие – очередная высылка неблагополучных. Как-то, примерно за неделю до начала войны, папа, придя вечером домой со службы, предупредил нас, что если ночью в дом кто-то постучится, чтобы никто из нас не выходил. Ночью действительно раздался громкий стук во входную дверь, послышались торопливые шаги хозяйки, топот нескольких пар сапог, голоса: мужской, сказавший, что им дается два часа на сборы и женский, испуганный, со слезами. Слышно было, что в доме все встали. Мы спали в комнате, которая соседствовала с общей кухней. Из кухни же был вход в обе половины дома — нашу и хозяйскую, так что мне было все хорошо слышно. Вдруг раздался истошный вопль Яси (она была очень набожной девочкой): ”Иисус, помоги!”. Тут же на неё строго прикрикнула Зося, и Яся замолчала. Собирались они, судя по тихим голосам, быстро, деловито. А так как они все время жили в ожидании этого события, и часть вещей давно была упакована, то в отведенные два часа они уложились. Слышно было, как к дому подъехала машина, погрузили вещи, люди сели, машина отъехала.

Уснуть мы, конечно, больше не могли. До самого утра и потом на следующий день мимо окон шли машины, в кузовах которых лежали коробки, чемоданы, какие-то тюки, а сверху на них сидели растрепанные заплаканные люди. В этот день никто из нас, кроме папы, ушедшего в часть, со двора не выходил. Город затаился, на улице не видно было прохожих, кроме военных. Еще через день стало известно, что всех свезли на железнодорожную станцию и разместили в товарных вагонах. Состав простоял там ещё два или три дня.

Вот в такой обстановке мама после выхода в город пришла домой в слезах и рассказала, что на улице и в магазинах на неё смотрят настороженно, шушукаются, что невыносимо все это видеть и слышать, надо срочно уезжать к родителям. Но для этого “cрочно” требовалось ещё на подготовку дня три-четыре…

Насколько я помню, состав с людьми ушел со станции в пятницу, последнюю пятницу перед войной. С этими людьми мы больше не встречались, но судьба их в военное лихолетье была счастливее участи тех, кто остался на территории, захваченной немцами.

Забегая вперед, скажу, что когда мы узнали, что Соколки уже освобождены, мама, думая, что товарный состав не успел далеко уйти и люди, скорее всего, вернулись домой, написала на адрес пани Марии письмо. Ещё шла война, было мало надежды на получение ответа, но месяца через два вдруг пришло письмо от пани Марии из… Сибири. Она, узнав из письма мамы нашу историю, написала, что для них, вопреки всему, все сложилось очень даже неплохо. В Польше многие их родственники и знакомые, писала она, попали в концлагеря. Их же состав бомбили только до Волги, все они остались живы. На месте получили какое-то жильё. Она, Зося и Галя работают, Яся с Янеком продолжают учебу в школе. Голодать им не пришлось, так как они там занялись хозяйством, выращивают свиней. С радостью она писала о том, что скоро будут готовы документы, и они уедут на родину. Вот так закончилась их военная история.

Мама тянула с отъездом ещё и потому, что папа ждал назначение на новое место службы. В этой части дела он уже сдал и находился, как говорили у военных, за штатом. Так как в это время он находился в “ подвешенном состоянии”, его включали во всякие инспекционные командировки. Помню, как однажды, вернувшись из очередной поездки, он говорил маме, что не понимает, что твориться: красноармейцы чуть ли не под каждым кустом, а оружия у них нет. Вот такая обстановка была в войсках буквально за несколько дней до начала войны.

В воскресенье 22 июня дома у нас было очень спокойно. Утром долго спали, радио было выключено, на службу папе идти было не надо. По-моему, я встала первой, надела новый сарафан, что мама сшила к летнему отпуску, повязала на шею пионерский галстук и подошла к окну. По дороге мимо дома беспрерывно строй за строем шли красноармейцы, направляясь к окраине. Это была привычная картина, но не для выходного дня. Кроме того военные всегда шли лихо, с песнями, а тут вдруг полная тишина, лица хмурые и озабоченные, слышен только топот сапог. Всё это было как-то необычно. Я вошла в комнату родителей и с недоумением спросила у отца, куда это в выходной день отправляется так много красноармейцев. Он подошел к окну, увидел экипировку, сразу определил, что они снаряжены по военной тревоге, и, быстро одевшись, убежал в расположение части. А мы, как ни странно, оставались всё ещё в неведении. Наконец, часа через два забежавший на минуту домой папа, сказал нам, что началась война. Перед домом его ждала машина, чтобы отвезти в Белосток, куда его направили. Так закончилась наша жизнь “ до войны”…

Мы остались в тревоге и растерянности, не зная, что делать. Мимо дома снова мчались грузовики, в кузовах которых были женщины и дети. Это вывозили семьи военных от границы, где уже шли бои. Часа в 4 дня папа снова, возвращаясь из Белостока, на минуту забежал к нам, сказал, что Белосток бомбили, что там спешно грузят в составы женщин и детей. Предупредил, чтобы мы не оставались ночевать в доме, а шли в военный городок в казармы. Попрощался с нами и уехал. Тогда ещё мы не знали, что видели его в последний раз…

Под вечер к нам приехали двое красноармейцев, сказали, чтобы мы взяли самые необходимые вещи. Мы стали собираться. Поверх летних платьев мама надела нам ещё по одному, потом надела Люсе ещё шерстяную кофту, а мне пальто. Неожиданно наша Люся заплакала и заявила, что не хочет никуда уходить из дома, а хочет остаться и посмотреть войну….

Погрузили в машину сундучок, в котором было, как считалось, самое ценное, взяли мой небольшой школьный портфельчик, набитый документами, фотокарточками и облигациями займа. В числе самого главного оказался и патефон — тогда это была редкая и очень ценная вещь. Ещё взяли находящееся в доме оружие: охотничье ружьё папы и оставшиеся у него от времени службы в кавалерии две сабли. Вещи погрузили в машину, она пошла ещё за чьими-то вещами, а мы в сопровождении бойца, несшего оружие, пошли в военный городок.

Там уже было полно женщин с детьми. Нас разместили по опустевшим казармам. В расположение части осталось совсем мало военных. Никто ничего не знал. Потом политрук прошел по казармам и сказал нам, что уже отправлено несколько машин с семьями. Они доедут до железнодорожной станции Волковыск и вернутся за следующими людьми.

Ночь прошла тревожно, почти никто не спал. Наступило утро, машин долго не было. Потом начали приходить машины, порядка не было, всем хотелось побыстрее уехать. С собой разрешили брать только то, что можно унести. На остальной багаж прикрепили бирки с адресом, обещали, что все будет отправлено позже. Никто ещё не представлял реально, в каком положении оказались все мы, наша армия и вся наша страна. Нам удалось погрузиться в машину где-то во второй половине дня. Взяли с собой портфель с бумагами, чемодан с какой-то одеждой и незаменимый патефон. Предполагалось, что нас тоже довезут до Волковыска и посадят на поезд.

Сразу же, как только выехали за город, открылась пугающая и страшная картина. Вдоль дороги лежали, не окопавшись, красноармейцы с винтовками. Было жарко, они лежали с оружием наизготовку, вид был удручающий: гимнастерки, мокрые от пота, в нашу сторону направлены их ноги, обутые в ботинки с обмотками, на головах сбившиеся пилотки. Я почти все время плакала, думала о папе, где-то он? Нахлынули мысли о том, что больше мы его не увидим. Некоторые женщины прикрикивали на меня, чтобы я перестала реветь, но остановиться я не могла. Вскоре цепь бойцов закончилась, машины спешили вперед, как только могли. По сторонам дороги появились все признаки поспешного бегства нашей армии: валялись на обочине пустые ящики из-под боеприпасов, какие-то другие вещи из военного имущества. Все увиденное совершенно не вязалось с заявлением командира накануне нашего отъезда о том, что наша часть выступила к границе и успешно сдерживает наступление врага. Росло чувство недоумения: как же так, что происходит?

Невольно вставала перед глазам картина возвращение части после маневров. Колонну мы все, женщины и дети, встречали с букетами цветов уже на подходе к военному городку. Оркестр играл марши, наши близкие – мужья и отцы-красноармейцы шли уставшие, запыленные, но радостные и гордые от сознания с честью выполненного долга, так как учения прошли успешно. Затем собирался короткий митинг. Выступавшие на нем бодро и с большой уверенностью говорили о том, что враг нам не страшен, Красная Армия сильна, да к тому же нас столько, что мы любую вражескую армию просто “ шапками закидаем”. Ох, как дорого заплатили мы все за это “шапкозакидательство”!

Недоумение и страх росли, наконец, одна женщина прямо спросила командира: “Что же это, неужели мы отступаем?” Он подтвердил, что конечно это так и есть.
Вскоре дорога пошла лесом и, наконец, вечером уже в темноте машины стали подъезжать к заветному Волковыску, где мы должны были пересесть на поезд. Но ничего этого не случилось: Волковыск горел, в темноте полыхало огромное зарево. Машины проехали мимо города, не останавливаясь. Мы ехали по-прежнему лесом. С рассветом начались облеты немецких самолетов. Казалось, они вовсе не уходили на аэродром, а все время кружились над нами. Не успевали мы проехать небольшое расстояние, как приближался нарастающий гул самолета, и раздавалась команда: ”Воздух!”. Машина останавливалась, все выскакивали из машины и бежали прочь от дороги в лес под защиту деревьев.

Мама держала нас за руки, мы падали под какой-либо густой елью на землю вниз лицом, а мама старалась собой закрыть наши тела. Самолеты летали на малой высоте, едва не задевая деревья. Летчикам невооруженным глазом было видно, что под ними не армия, а женщины и дети, но они кружили над лесом, поливая все вокруг пулеметным огнем. Сделав несколько кругов, они улетали, раздавалась команда: ”По машинам!”, все возвращались, и мы ехали дальше. Через некоторое время все повторялось снова и снова.
Еды не было, да и, как я вспоминаю, есть не хотелось. Вот пить хотелось, это да. Но нашли выход из положения: иногда в лесу попадались ручьи, а ещё росла низенькая ярко-зеленая травка с тремя листиками, в простонародье — “заячья капуста”, хорошо знакомая нам ещё со времен наших школьных походов. Она была приятного кислого вкуса, вот теперь этой травкой мы и утоляли жажду.

Давно уже в машинах не было никаких вещей, у нас остался только портфельчик с документами. Места в машинах нужны были людям, поэтому всё постепенно выбрасывалось за борт. Никто не роптал, когда его чемодан или сверток летел из машины. Так полетел и наш портфельчик со всеми документами.

Постепенно исчезло понятие “наша машина”: после очередного налета и отбоя все садились в ту машину, до которой сумели добежать. Никто никого не ждал. Как только шофер видел, что кузов полон, машина трогалась.

Никогда, не только сейчас, когда прошло столько лет, но и раньше, я не могла сказать, когда меня спрашивали об этом, сколько же дней мы так ехали, один — два дня, не помню. Запомнились только эти команды – “Воздух!”, когда все бежали под густые спасительные ели, падали под них лицом вниз, а над лесом кружили самолеты, поливая нас огнем; затем команда “Отбой!” или “По машинам!”, и все бежали обратно.

Вот в один из таких моментов мы с мамой подбежали к машине со стороны заднего борта. Мама взобралась в кузов и протянула руки, чтобы втащить нас в машину. Она, обняв нас, помогала нам обеим одновременно. Неожиданно машина сорвалась с места, мы упали, раздался отчаянный крик мамы, чтобы остановили машину, но её никто не услышал. Машина умчалась, за ней проследовали ещё несколько переполненных людьми машин. Мы, стоя у дороги, протягивали руки, плакали и кричали, прося остановиться и забрать нас с собой. Но, тщетно, последняя машина промчалась мимо нас, оставив нас одних на лесной дороге. Так внезапно мы остались совсем одни, и начались наши скитания по дорогам войны.

Ошеломленные происшедшим мы, плача, побрели по дороге вслед за ушедшими машинами. День уже клонился к вечеру. Вдруг сзади послышался крик: ”Петя, Петя!” – это кричал какой-то мужчина, который обогнал нас, мы побежали за ним. Внезапно он остановился и закричал: ”Что же вы наделали?”. Мы подбежали к этому месту и увидели лежащего на дороге вниз лицом раздавленного мальчика лет десяти-двенадцати. Мужчина, плача и причитая, склонился над ним, пытаясь рассмотреть его лицо, но это было не возможно, так как вместо лица у него было сплошное месиво. Потом он вдруг сказал: “Нет, это не Петя, у Пети на ногах были ботинки, а здесь сандалии”. Мне думается, что человек этот в минуту крайнего отчаяния увидел то, что всем своим существом хотел увидеть. Мы пошли за ним дальше и вскоре нагнали группу людей, среди которых была и жена этого человека. Это были такие же беженцы, как мы – мужчины, женщины и дети.

Между тем стемнело, все решили ночевать здесь же, в лесу, на небольшой поляне, чуть поодаль от дороги. Мы улеглись на землю и попытались уснуть. В лесу сгустился туман, стало влажно и прохладно. Я расстегнула пальто, положила Люсю на одну его полу и, прижав её к себе, накрыла её другой полой. Конечно, уснуть не удалось, думаю, никто и не спал. Люся время от времени задремывала, но спать я ей не давала, всё время будила. Почему-то я боялась, что если мы уснём, то все могут уйти без нас.

Едва туман стал редеть, все зашевелились, хотя было ещё очень рано. Никто толком не знал, где мы находимся, так как ехали все время лесом. Вдруг послышался лай собак и пение петухов – значит близко жильё. Решили выходить из леса, двигаясь на эти звуки. И, действительно, вскоре вышли к деревне, которая только начала просыпаться. С этого момента наша группа, а было нас человек десять – двенадцать, стала продвигаться от деревни к деревне, держа направление на Минск. В деревнях не было ещё ни наших военных, ни немцев. Все жили в страхе, не зная, что будет дальше.

Продолжение следует.

Материал для публикации передала дочь, Наталья Евгеньевна Григоренко.

www.world-war.ru