Светлое воспоминание — мама

Протоиерей Иоанн Миронов

Детство у меня было сиротское. Мне было годика четыре, когда нашу семью вместе с другими такими же бедолагами сослали на торфоразработки, где была 8 ГЭС, сейчас это г. Киров. Как нас выселяли, уже стерлось из памяти, а вот события, начиная с первого класса, помню четко. В школу-то я пошел в восемь лет… оно и неудивительно, мы все тогда больные были, рахитики. А тут еще с ранних лет приходилось работать. Мы с братьями на болота за клюквой ходили, а потом возили ее продавать в Ленинград. Голодно жилось: папа, Егор Миронович, один работал, мама, Ольга Денисовна, потеряла на торфе здоровье. Ведь на торфоразработках ходили босиком, обуть было нечего, а уж морозы стояли, ледком все подернулось. Мама простыла, и 17 лет ее потом мучил хронический туберкулез… А на вырученные за ягоды деньги покупали все, что было необходимо в школу: книжки, ботинки, одежду, сумочку — тогда все с холщовыми торбами ходили.

Работы много было: дрова заготовить — напилить, наколоть, огород полоть, воды наносить, белье постирать, мама ничего уже делать не могла. Спустя некоторое время мы козочку купили, поросеночка завели, курочек, картошку свою сажали. Вот как хозяйством обзавелись, так полегче немного жить стало, хотя и работы прибавилось — за скотиной присматривать.

Забот, как я уже сказал, хватало. А радость… Конечно, мы находили повод для радости, дети есть дети. Мы купались, загорали, в лесу, собирая ягоды и грибы, — играли. И возле домишек своих, переделав всю работу, собирались ватагами и играли в лапту, футбол, камешки, прятки. Помню, я как-то решил спрятаться в курином домике, полез наверх и не заметил, что на лестнице гвоздь торчит, так я себе этим гвоздем голову прошиб. Но Господь меня чудом спас — все зажило.

Другое светлое воспоминание детства — мама. Сколько любви она нам подарила, доброты такой простой, крестьянской. Она учила нас быть честными, добросовестными, не брать чужого, как бы худо ни жилось, и всегда за все благодарить Господа. Помню, бывало, собирает она нас в школу, посыплет кусок хлеба сахаром, сверху другим куском пришлепнет — вот тебе и завтрак. Я иной раз начинаю капризничать: «Ой, мама, опять с песком. Надоело». — «Ну, что же, — соглашается мама, — сейчас с солькой сделаю». «Нет, нет, — кричу, — тогда уж лучше с сахаром». А маслица-то коровьего у нас не было, мы и вкус его забыли.

Я очень любил ходить в храм Божий. Помню, когда жили в деревне Мойке, это на Псковщине, у нас там был такой чудесный храм. Я с самого детства ходил в храм и оплакивал покойников. Мама даже говаривала: «Ну, Ванюша, ты, наверное, даже по мне не будешь так плакать, как по всем». Но мне так жаль было всех умерших, и я их оплакивал. А когда отошла ко Господу моя мама — горе было безграничное. Я в ноябре 1946 года вернулся из армии, всего два с половиной года отслужил — и меня мобилизовали по зрению, и застал ее еще живой. Как мы радовались! А в марте ее не стало. Ей было всего 56 лет.

Не успел я сделать так, чтобы мама пожила в довольстве, без забот. А пока был ребенком, семья наша просто нищенствовала. Иной раз не было дров, и мы таскали их с завода, чтобы как-то скрасить горемычную нашу жизнь. Помню, однажды отец с соседом в лес поехали, за дровами. Лесник поймал их, топор отобрал, акт составил… А всего-то срубили какую-то сухостоину, чтобы дом протопить, обогреть детей и больную жену.

На Новый год в школу привозили одну елку на весь поселок. А детям до 10-11 лет даже новогодние подарки вручали — несколько конфет и печенюшек, один мандаринчик — маленький такой кулечек. И это считалось тогда лакомством, потому как купить такие вкусности у людей просто не было возможности. Но дома елки не ставили — и украшать нечем было, да и срок можно было получить.

Пели «В лесу родилась елочка». За руки возьмемся, вокруг школьной елки ходим и поем: «В лесу родилась елочка, в лесу она росла…» Все было в нашем детстве — и радость, и песни, и стихи читали, и пьесы ставили. Жизнь била ключом.

Конечно, детство было скомкано — ссылка, война… Мы тогда с гораздо большим энтузиазмом пели: «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей клочка не отдадим». А в это время под Ленинградом немцы стягивали блокадное кольцо. Становилось голодно…

Шестого сентября пришли немцы. И мы нежданно-негаданно на самом фронте очутились, на самом пятачке. Сперва мы хотели забрать живность, погрузить скарб на лошадь и уйти. Потом подумали — скоро наши вернутся, зачем мы куда-то пойдем?! И мы остались, уж очень не хотелось срываться с насиженного места, да и хозяйство было налажено: и картошка накопана, и капусты две бочки насолено, и огурцы, и свекла припасены. Да и немцы в нашем поселке не зверствовали. Вот только счетовода дядю Митю Горуева взяли, он был членом партии. Его увезли в г.Остров и там убили. А в городах, доходили до нас слухи, вешали партизан, пытавшихся сопротивляться фашистам. Но меня Господь уберег — я не видел ни виселиц, ни расстрелов. Только потом, когда наши отступали, я видел поля, буквально засеянные трупами — до самой Мги. Мы как-то шли по полю, мама пересохшими от ужаса губами хрипло шептала: «Господи, много снопов в поле, а мертвых людей еще больше». Потом попросила: «Завяжите мне глаза». Очень ей тяжело было видеть молодых погибших русских солдат.

Немецкие фашисты ведь, как и наши коммунисты, неверующими были. Мою сестру Женю немцы угнали на работы в Германию. Вернувшись, она рассказывала, что батрачила у немцев-помещиков. Так вот, хозяйка была верующая католичка, а муж ее — национал-социалистом и запрещал ей молиться. Так она потихоньку уходила на чердак и молилась там. А вообще немцы считали себя голубой кровью, сверхчеловеками, а русские и прочие славяне, по их мнению, должны были быть их рабами…

Мы всегда радовались, когда наступало первое сентября, и надо было идти в школу. Утром, просыпаясь, я нараспев читал:

Дети, в школу собирайтесь,
Петушок пропел давно.
Поскорее одевайтесь,
Смотрит солнышко в окно.
Человек, и зверь, и пташка —
Все берутся за дела.
С ношей тащится букашка.
За медком летит пчела.

У нас тогда не было шикарных букетов. Но мы собирали лесные и полевые цветы и дарили их учителям, которых искренно любили и уважали. Их было за что уважать — это были умные, образованные, большей частью верующие люди, и знания они нам давали крепкие. Они не срывали с нас крестов, не хулили Господа. Одна учительница — Муза Константиновна — и вовсе была дочерью священника, правда, о вере с нами никогда не говорила, нельзя было. А строга была — страсть. Бывало, что и линеечкой кого-нибудь огреет. Мы как-то попытались пожаловаться на нее маме. Мама строго так посмотрела и твердо сказала: «Если скажете что-нибудь на Музу Константиновну, я не признаю вас за детей». Вот так-то.

Были озорники, которые любили на уроках самолетики пускать, чернила учительнице подливать… Но без зла все было, а от переполнявшей нас энергии, любви к жизни, от полноты чувств. Но когда в класс входил учитель черчения Николай Иванович Безруков – такая тишина воцарялась, что муха пролетит — слышно. Тогда ведь парты были с откидными крышками, так вот, здороваясь с ним, мы, вставая, придерживали крышки, чтобы, не дай Бог, не стукнула. Боялись и уважали его. Он долго не церемонился, брал за руку и выпроваживал за дверь — сейчас так уж нельзя. А за дверью можно было с директором школы столкнуться. А то был у нас еще математик Модест Модестович, так он, если что, в другой раз с досадой так скажет: «Пустышка, пустомеля — глупое племя» — и рукой махнет. Хуже двойки и выговора это было.

Я через 50 лет встретил своего директора школы. Получилось так, что я освящал в Кузьмолово церковь и среди множества лиц увидел его, директора школы, который в детстве казался таким строгим и важным. Подошел я к нему после службы, разговорились, вспоминая былые времена и всех учителей. Я даже вспомнил, какой у него костюм был. Ему теперь уже далеко за 80, он ветеран войны. Но он по-прежнему бодр и жизнерадостен, руководит кружком ветеранов, книги пишет — воспоминания.

Опубликовано в сокращении.

Источник: Раскрытая книга// Автор- сост. Раков А.Г. — СПб.: «Царское Дело», 2016. С.185-192.