Страшная трагедия, какой не зна­ла наша военная история

Белоусов Дмитрий Андрианович родился 7 ноября 1911 года в Катайске. В 1939 году призван на службу в Красную Армию, участвовал в войне с белофиннами. Великую Отечествен­ную войну встретил на рассвете 22 июня 1941 года в соста­ве 481-го гаубичного артиллерийского полка 128-й стрелко­вой дивизии на границе близ города Кальвария в Литве.

супруги Белоусовы

Наступило последнее мирное воскресение. Командова­ние гарнизона города Кальвария по своей ли инициати­ве, по указанию ли свыше, на территории перед военным го­родком устроило праздник под вывеской: «Смотр революцион­ных сил гарнизона». Приглашались на него все желающие жи­тели города. Честно говоря, и без этого смотра всё было видно со стороны, чем располагает наш гарнизон. Выставка привлек­ла горожан своей неожиданностью, откровенностью и довери­ем. Большинство посетителей пришли из любопытства, но, не­сомненно, на выставке побывали и немецкие разведчики. То, что у нас в гарнизоне есть, они, вероятно, знали раньше, но не могли прозевать такой даровой «лакомый» кусочек, который предоставило в их распоряжение советское командование под видом смотра «вооружённых революционных сил».

Здесь, на выставке, я получил через посыльного приказ срочно явиться в штаб полка. Когда прибыл, там находились и многие другие командиры подразделений. Нам объявили, что с утра начнутся штабные учения нашей дивизии. Командиры частей получили пакеты с заданиями, где и как действовать.

На рассвете штабы гаубичного полка и дивизионов в числе других частей выбыли по заданному маршруту. Мы оказались в полевой обстановке примерно километрах в тридцати от воен­ного городка, где находились наши гаубицы, склады с боеприпасом и личный состав срочной службы.

Подразделения, находясь в военном городке, при отсутствии старшего начальства и штабов, вели обычные занятия в клас­сах. Командир нашего третьего дивизиона капитан Токаренко вместе с начальником штаба находились тоже на учениях. Вы­шестоящий штаб и старшее начальство получили вводные из штаба дивизии и вразумительно не без напряжения, учились на планшетах проводить операции на «поле боя», помня девиз: «На удар — ответим сокрушительным ударом». Произошло в воинс­кой жизни явление, которое можно сравнить со страшным безу­мием: рядом, в полутора — двух километрах — государственная граница, к которой фашистское командование придвинуло вплот­ную под видом «отдыха» огромное количество войск, подготов­ленных в любой момент начать агрессивную войну. Командова­ние советских войск, находящихся в пограничной зоне, перед самым нападением фашистской Германии, по существу разру­шило систему управления и командования войсками, обрекло их не только на поражение, но и на прямую гибель.

Какое сопротивление агрессорам могли оказать наши бой­цы, оказавшись без непосредственных начальников? А гене­ралы и старшие офицеры с планшетами в руках, но без солдат и вооружения, тоже не могли оказать сопротивление противни­ку. Всё это произошло на моих глазах, и я об этом рассказы­ваю не со стороны, а как непосредственный очевидец и жертва свершившейся страшной трагедии, какой, быть может, не зна­ла наша военная история.

Около небольшого берёзового лесочка расположился штаб нашего третьего артдивизиона, при котором я был командиром взвода связи. В распоряжении штаба, находящегося среди чи­стого поля и у самой границы с немцами, имелся один ручной пулемёт с двумя дисками патронов. Плюс к этому несколько пистолетов — личное оружие командного состава. У младших ко­мандиров и рядовых бойцов не было даже винтовок. Боевое штатное оружие положено бойцам только в военной обстановке. В мирное время все были заняты тем, что кому положено выпол­нять: — кто катушки разматывал и сматывал, кто ракетницы тас­кал да сигналы подавал, кто с планшетами…. Напади на наш штаб какая-нибудь банда, едва ли бы мы сумели отбиться.

Немцы из-за границы наблюдали за нами простым глазом, без оптики. Целую неделю, следя за нашими занятиями, они, безусловно, досконально изучили всю нашу подготовку, наши возможности к сопротивлению. Мы время от времени погляды­вали в сторону границы из любопытства, от нечего делать, и оказались просто-напросто зеваками. Задач по наблюдению за противником никто нам не ставил.

Перед утром 22 июня над нашей территорией, где мы нахо­дились, ночуя в полевых условиях, пролетел низко немецкий самолёт. Шёл он медленно, чувствовал свою безнаказанность, ведя разведку открыто и нахально. И тут же началось движе­ние на границе. Я позвонил в штаб полка, который располагал­ся неподалеку в том же районе, где и наш. Дежурный по штабу только и сказал: «Это наша пехота отрабатывает отход во взаи­модействии с другими частями».

Мы всполошились, засуетились, одновременно растерялись от такой неординарной, неожиданной обстановки, так как из нас никто не понимал и не знал, что же всё-таки происходит?

Первый снаряд со стороны границы, которую уже начали переходить гитлеровские войска, упал возле пасущейся крес­тьянской лошади, хозяин которой жил на близлежащем хутор­ке. На мгновение лошадка исчезла в столбе пыли и земли, за­тем выскочила из него и поскакала, спутанная, обезумевшая, в сторону постоянного жилья. Следом за первым снарядом в нашу сторону полетели другие. Один за другим следовали разрывы огромной силы. Солнце и небо потеряли свой утренний блеск.

Не закончили немцы ещё артобстрел, а мы увидели, как от границы по лощине в нашу сторону движется пехота. Гитлеров­ские солдаты, не встреченные ни одним, даже случайным выс­трелом на границе, двигались прямо на нас, соблюдая всё-таки правила военного искусства при наступлении. Когда подошли поближе, открыли стрельбу, как бы пробную, предупреждая и вызывая на себя противника, то есть нас, безоружных.

Первую пулю получил молодой красноармеец Ложкин, находившийся рядом со мной. Он прибыл к нам в часть за две-три недели до начала войны. Погиб светлой души, впечатли­тельный, жизнерадостный юноша. Имя его я не могу вспом­нить, к глубокому сожалению. Но образ паренька с голубыми, ясными глазами не тускнеет в моей памяти. На финском фрон­те в боях я немало потерял товарищей, погибших поодиночке и целыми группами. Ложкин был первой жертвой, случившейся на моих глазах в Великой Отечественной войне ранним утром 22 июня 1941 года.

Когда пехота приблизилась к расположению нашего штаба, мы с сержантом из группы вычислителей уже находились на краю ржаного поля, прикрываясь первыми хлебными стебля­ми, установили наш единственный ручной пулемёт и подгото­вились к стрельбе. Оба были обстреляны на финском фронте и за пулемёт взялись без робости.

В подходящий момент по своему разумению и решению открыли огонь. Фашистские солдаты, шедшие прямо на нас, на какие-то секунды опешили от неожиданности. Но два диска, как ни экономь, как ни считай каждый патрон, не растянешь надолго. Немцы залегли и начали стрельбу по нам. Сержанта убили. У меня кончились патроны. Но и эти, выигранные нами, минуты были важны для остальных.

Очень немногим ребятам из нашего третьего дивизиона во главе с капитаном Токаренко, у которого, единственного из всех, имелось оружие — личный пистолет, удалось оторваться от нем­цев и укрыться в «Круглом лесу». Называю его так условно, он действительно был как блюдечко. В нём чуть позднее неожи­данно встретил я своих товарищей. В это время с северной стороны на опушке леса расположилась большая группа не­мецких солдат. Они были в приподнятом настроении от голо­вокружительного успеха с первых часов агрессии.

Мы обсудили с капитаном Токаренко обстановку и решили, что нам, совершенно безоружным, надо двигаться на юго-вос­ток, где ещё есть надежда встретить своих. Капитан приказал разведать лежащий восточнее от нас лес. На разведку мы ушли вдвоём. Быстро добраться до леса было не так-то просто: нуж­но преодолеть полукилометровую степь, а ведь рядом немцы. Доползли мы до леса осторожно, тщательно осмотрели подсту­пы к нему и возможные пути отхода из него. На это ушло около часа времени. Выходим осторожно из леса на опушку и видим впереди страшную картину: «Круглый лес» объят пламенем, горит. По опушке его бегают с автоматами немецкие солдаты. Стало ясно, что немцы заметили в лесу наших солдат и устро­или на них обвальное нападение. Сами, видимо, боялись захо­дить в лес, не зная, сколько там русских, подожгли лес с раз­ных сторон, чтобы выжить огнём из «засады» всех, кто там за­сел и притаился. Возможно, что никого не осталось в живых из наших товарищей после этой ужасной трагедии.

Семь дней кружили мы по Литве, запруженной гитлеровски­ми войсками. К нам прибился ещё один боец. Мы не теряли надежду выбраться к своим. За эти дни подобрали винтовки, запаслись патронами, но голод не тётка… И вот подошли к ста­ренькому хутору. Присмотрелись — немцев не видно. Около за­борчика на лавочке с уличной стороны дворика сидит старик, подстать своему двору. Мы поздоровались, спросили о нем­цах. Оказалось, старик-литовец на нашем языке говорит не хуже нас, русских. Он уверил, что поблизости немцев нет, были, но ушли. Особого интереса он к нам не проявил. Не пригласил зайти, не предложил хлеба. Мы попросили поесть. Старик что-то крикнул на своём языке. У распахнутой калитки появился мальчик среднего школьного возраста. Старик что-то сказал ему, он вернулся во двор и принёс каравай типичного домашнего литовского хлеба. Вторым заходом принёс кувшин с молоком и три черепушки.

Мы принялись за еду и продолжили выяснять обстановку, куда нам безопаснее идти, чтобы добраться до своих. Старик снова вёл разговор безразлично. Тогда мы спросили «нет ли поблизости партизан из местных жителей». Дед сказал, что в соседней деревне, за бугром есть такие люди, что если нужно, то мальчик проводит.

Мы поблагодарили старика и двинулись за бугор. Вёл нас тот же мальчик, что вынес хлеб и молоко. Но видно было, что это он делает не с охотой, не по желанию, а исполняет требова­ние деда.

Показалась деревушка, десятка полтора домиков. Около крайних домов вышел навстречу мужчина средних лет. Заго­ворил по-русски, но с акцентом литовского языка. Разговор пошёл сразу о немцах. Выясняем, что и как. К нам подошел второй мужчина, тех же лет. Не заметили, как ускользнул маль­чик, а к нам стали подходить ещё такие же крепкие, благооб­разного вида мужики. И вдруг, как по команде, нас враз схва­тили крепкими руками сбоку и сзади, разоружили, связали руки. Тот мужчина, что вышел к нам первым и вёл разговор сочув­ственно, с горечью, теперь заговорил грубо и жёстко: «Хватит вам, советским, ходить по чужой земле. Поживёте у немцев в гостях». Случилось это 30 июня 1941 года.

Так называемые «партизаны» передали нас немцам. Нача­лись многолетние терзания и испытания в фашистской неволе. Сначала концлагерь в Сувалках, затем концлагеря Германии: Берген, Кёниксау, Нахтерштет — угольные шахты, штрафная колонна в подземелье. Одним словом — АД. Без душевного трепета и боли невозможно вспоминать. Вот лишь несколько моментов из тех издевательств:

… После ужина солдаты охраны, дежурные ночной смены, построили узников барака, проверили всех по номерам, а по­том внесли в списки и наши лагерные номера, с которыми мы прибыли сюда из первого штрафного лагеря. Перед отбоем ко сну ещё построили всю колонну штрафников и по команде «смирно» держали ровно час, ни минуты больше и ни минуты меньше. И это после двенадцати часов каторжной работы в шахте и четырёхкилометровой бешеной ходьбы — от места ра­боты до барака.

После отбоя мой новый сосед по нарам предупредил, что ночью бывает по две — три тревоги: «Не лежи тогда ни одной минуты, скорее — в строй становись и точно на своё место. Опоз­даешь — получишь от охраны или от собак».

Измученные полусуточной каторжной работой и движением до барака колонной бегом люди мгновенно засыпали тяжёлым сном в «гробовинах» на первом, втором и третьем ярусах. Вдруг, дикая команда тревоги, которая вырывается из глоток охранни­ков и собак. Не опомнившись ото сна, летят вниз со всех яру­сов, валятся друг на друга, на каменный пол только с одной безумной мыслью: без опоздания встать в строй…

За минуту весь барак в строю. Охранники ведут сверку. Пересчитали. Отбой. Жители барака лезут по своим местам, от первого до третьего этажей. Дверь в бараке захлопнулась -наступила горькая тишина. После такой встряски надо уснуть.

Впереди утро и новая каторжная работа под присмотром убийц, которые рвутся показать свою преданность, чтобы здесь спо­койно «воевать» с невольниками, нежели попасть на фронт.

Через два часа всё повторилось снова. Утро. Подъём. Умы­лись, оделись, получили по ломтю эрзац-хлеба, по кружке ки­пятку. Через десять минут уже в строю. До места работы быст­рым маршем, вооружённая охрана с собаками, которые набро­сятся на любого, только прикажи хозяин. Споткнись, упади от бессилия — тут тебе и конец: солдаты добьют, собаки затравят. По команде «быстро» — вся колонна как бы приподнимается и срывается с места, не нарушая своих рядов. Мы бежим, сколько есть силы, отдаём то, что есть ещё в нас. Умирать так дико, так жестоко никому не хочется. Это может понять именно тот, кто сам хоть на одно мгновение попадал в подобные обстоятель­ства. Этот наш бег под крики охраны, жгучий лай, визг собак, когда чувствуешь, что на исходе последние твои силы.

Три невероятнейших моих побега, в конечном счёте, закан­чивались новым водворением за смертельный забор ещё бо­лее свирепого по режиму лагеря смерти.

Нас освободили из лагеря в апреле 1945 года американцы. В мае передали нашим войскам. Прошёл соответствующую проверку и был зачислен в часть рядовым, поскольку моих офицерских документов не нашли. Да и как найдёшь, ежели даже следов от нашего 481-го ГАП после начала войны не ос­талось. Полк исчез полностью, без всяких следов. Уже позднее среди ветеранов нашей дивизии нашлось только трое живых, служивших со мной в артиллерийском полку, я один из них. В декабре 1945 года я был демобилизован.

Источник: Помни войну: воспоминания фронтовиков Зауралья. — Курган:Парус — М., 2001.