Социальная работа для фронта

Валерия Викторовна Махалова, фото 60-х годов

Предвоенные годы

Я родилась в 1937 году в городе Вольске Саратовской области. Моя мама, Короткова Евгения Ивановна, закончила 4 класса церковно-приходской школы, была очень начитанным, образованным человеком.

Наш дедушка Иван Иванович держал корову, лошадь, пять коз и не сосчитать сколько кур. Дом располагался на окраине, рядом протекала речка. Лошадь и корову он потом продал, а коз оставил. Козы все были молочные. А одна коза, белая, была меньше других и все время залезала на крышу дома. Залезет на крышу, потом и на трубу. Приходят соседи и говорят: «Дедушка Иван Иванович, у вас коза на трубе стоит». Он выходил и говорил ей: «Слезай». Она стоит. Он второй раз говорит: «Слезай!». Она стоит. Он тогда показывает ей кулак и говорит: «Слезай, сволушка!». Если дедушка сказал «сволушка», значит, он сердится и надо слезать, и она слезала.

За дедушкиным домом была асфальтовая дорога, потом насыпь и железнодорожное полотно. Когда началась война, там стали возить солдат, а раньше рабочих возили поездами «кукушка». Состав формировали возле аэропорта и везли на узловую станцию Привольская. Это было далеко. Автобусы тогда не ходили. И эта коза повадилась ходить к солдатам на станцию. Там ей кто кусочек сахара, кто корочку хлеба даст. И, в конце концов, кто-то подсадил ее на крышу вагона, и она с ними уехала на Привольскую. Тетка пошла за ней. Пришла туда вечером. Смотрит: стоит круг из солдат, солдаты ржут, а внутри круга ходит коза на задних ногах, на рогах у нее шляпа надета, и в зубах папироска. Тетка хотела забрать козу, а солдаты не отдают, говорят: «Чем докажешь, что это твоя коза?» Тетка пошла к генералу. А этому генералу дед сапоги шил, он тетю Галю знал. Она ему все рассказала. Генерал вышел и приказал отдать козу. «Погуляй, – говорит ей, – часок, а я поеду в аэропорт, как раз мимо вашего дома, и завезу вас». Вот так они и ехали: впереди генерал с шофёром, а сзади тетя Галя с козой.

На следующий день коза с другим составом поезда опять на крыше умотала на станцию Привольская, и мы больше за ней не пошли. Дед сказал тете Гале: «Не ходи за ней. Солдаты в трудную минуту её съедят». Остальных коз дедушка всех зарезал и мясо засолил. Я помню, что мы супы варили из соленого мяса.

Дедушка был кожевником. Его часто приглашали на кожевенный завод, выражаясь современным языком, консультантом. Он определял, что в составе краски не хватает и что нужно добавить. Ещё у него были ученики. Он показывал им, как лощить кожу, доводить её до блеска.

А другой дедушка по папиной линии, Денис Сергеевич, работал десятником. Он был старший над группой рабочих на стройке, руководил работами.  Но я его мало помню. В войну он умер.

Его жена, бабушка Елена Кондратьевна, не работала и жила с нами. Бабушка была очень хорошая стряпуха и особенно хорошо пекла пироги. Ее всегда звали на кухню, когда в город, например, приезжал архиерей, чтобы она сварила уху и напекла пироги. Архиерею очень нравилась уха, он всегда говорил, что вкуснее ухи, чем здесь, он не ел. Когда бабушку приглашали варить уху, она посылала помощницу на рынок купить кости, варила рыбный бульон, а кости выкидывала собакам.

Мой отец, Виктор Денисович, преподавал в военном училище медницкое дело. Он сделал паяльную лампу, сам паял и обучал этому делу офицеров. Его часто вызывали в Шиханы на секретный объект, где проводились испытания. Он служил в химических войсках.

Война. Организация работы женсоветов

В войну к нам в город приехали две семьи из Москвы: жена полковника Филатова (она была лет 40–45, детей не было) с домработницей и жена генерала Карепина Дора Григорьевна с двумя детьми и бабушкой. Бабушка русская, а она сама еврейка. Очень красивая, умная, эрудированная женщина. Видимо, их специально выслали из Москвы, потому что немцы особенно издевались над женами офицеров и командиров.

В Вольске Дора Григорьевна создала женсовет и стала его председателем. Мама стала у нее заместителем. Женсовет – это общественная организация, которая действовала в течение войны в Вольске. В женсовете было около 50 человек. Дора Григорьевна организовала всех женщин на работы. Например, у нас в доме был большой холодный коридор, и к нам привозили телогрейки раненных на фронте солдат с дырками. К нам приходили женщины со всего города и штопали эти телогрейки. На места разрывов они закладывали вату и ставили заплатки. Залатанные телогрейки отправляли на фронт. Мамина родная сестра Галина сказала: «Я не буду ремонтировать телогрейки. Я лучше буду шить перчатки для снайперов». Это специальные перчатки с двумя пальцами. Эта работа была сложнее, и не любая швейная машина справлялась, только «Зингер». «Зингер» была и у мамы, и у тетки.

Женщины также устраивали концерты. У Доры Григорьевны  был красивый голос, она очень хорошо пела. Так женщины собирали деньги для семей погибших, на которые закупали картошку и затем развозили её по спискам в дома нуждающимся. В одну из таких «командировок» за картошкой отправились моя мама и тётя Галя. Мама в дорогу сшила рюкзак из толстой подкладной клеёнки. Он был полон денег и висел у нее на спине. Они уже перешли через Волгу и должны были вот-вот ступить на берег, как мама провалилась под лёд. Плавать она не умела. Хватается за лёд, а лёд ломается, её держит на поверхности только мешок с деньгами. Тетка хочет ступить, но сама стала проваливаться. Тогда она легла на живот и поползла на животе. Подползла к проруби, подхватила маму и вытащила. Дальше идти им нужно было по дороге лесом. Идут, а по бокам волки. Тетка идет, стучит железным ковшом в железное ведро. Когда стучит, волки отходят в сторону, как только прекращает, они приближаются. Им осталось перейти поле, дальше уже было село, а волки всё равно не отстают. И вдруг появился вертолет. Из вертолета увидели, что женщины в окружении волков, стали стрелять – волки разбежались. В Вольске располагались две воинских части (в одной обучали офицеров, в другой служили солдаты-срочники) и вертолетное училище, откуда этот вертолет и появился.

Дошли до села, прошли по всем домам от первого до последнего, никто не пускает ночевать. Мамина одежда покрылась коркой льда. И тетка говорит: «Смотри, там огонёчек светится, пойдем туда. Если нас не пустят, будем умирать». И они пошли. Пришли. Им открыл дверь молодой парень, лесник с одной ногой (вторую ногу у него оторвало на фронте). Он им говорит: «Бабы, надо было сразу ко мне идти, ведь это село кулугурское. Они же кружки воды не дадут! Кулугурская вера такая, старообрядческая. Они даже если на поминки идут, то со своей чашкой, ложкой и кружкой». У лесника была русская печка, лист железный во всю печку и стеганое одеяло. Маму послал на печку и говорит: «Ты оттуда не слезай». Слазил в погреб, достал картошки. Говорит: «Хлеба нет, но картошки навалом». Накормил, чаем напоил. Тётку на свою кровать уложил, а сам всю ночь сушил на ухвате мамину и теткину одежду. До утра всё высушил. Утром они встали, накупили картошки. Всегда была договоренность заранее, в какое село женщины идут за продуктами — за ними присылали машину. При женсовете имелась машина, а шофёром была шестнадцатилетняя девушка Катя.

Шел уже 1943 год. В большой четырехэтажной школе, в которой я потом училась, на всех этажах размещались пленные немцы. По линии женсовета моя мама работала с немцами. Когда была необходимость, мама ездила с ними в лес на лесозаготовки. Она  немецкого языка не знала, объяснялась по-русски, но они ее понимали. Мороз, холодно, в лесу сугробы по пояс. Немцев человек двадцать. Русские только мама и шофер. Целый день в лесу пилили и рубили, складывали у дороги штабелями, видимо, для блиндажей. Немцы очень аккуратно бревна и сучья складывали.

После лесозаготовок мама всех везла к нам домой отогреваться. У нас была очень большая кухня: русская печка, кровать стояла, и под кроватью хранились тыквы. Когда немцы увидели эти тыквы, они поползли на коленках и закричали: «Матка-тыква! Матка-тыква!» А бабушка, Елена Кондратьевна, их половником по рукам: «Нехристи, подождите, постойте! Нехристи!». Бабушка хоть и неграмотная была, но мудрая и проворная. Знала, что мама привезет голодных немцев, напарила ведро тыквы. Принесла большой эмалированный таз, вытащила из печки чугун с пареной тыквой. Туда входило ровно ведро. Пленные сидели на полу, потому что табуреток не было, и руками ели эту тыкву. Некоторые говорили: «Дома киндеры. Мы не виноваты. Нас заставили», – плакали. А нам, ребятишкам, не разрешали выходить на кухню, но мы открывали дверь и подглядывали.

Обрусевшие немцы

Как-то прилетел немецкий самолет. Мы думали, что будет бомбить. Но он пролетел на окраину города и выбросил только вымпелы с листовками, которые призывали волжских немцев объединиться и ударить с тыла. И после этого руководство города приняло решение выслать всех немцев за Урал. Хотя это были обрусевшие немцы, причем очень хорошие. У нас, например, одна семья жила: Иван Иванович и Мария Ивановна Крестьян. Уж не знаю, как по-немецки их звали. У них было двое детей. Очень хорошие люди были. Помню, тогда еще никто кур не держал, только они держали. У них много было кур, они очень работящие были люди. И, бывало, когда Мария Ивановна испечет каравай, она выходила во двор, резала его и всем по кусочку давала. Мы любили ее хлеб, уж очень он вкусным нам казался тогда. И потом они уехали. Помню, Иван Иванович приезжал через 20 лет после того, как они уехали. Он просто приехал узнать, кто живет в доме, где он раньше жил. И оказалось, что все те же, никто не поменялся. Вытащили столы во двор и посиделки устроили. Он рассказывал, что их выслали в голые скалы, а дело было к зиме. Они вырыли землянку. Потом построили три теплицы, которые их здорово выручили. В одной сажают, в другой что-то ещё делают, в третьей уже урожай собирают. Что-то продавали, накопили денег. Построили дом. Мама спрашивала, вернутся ли назад. Он сказал, что нет, что там уже корнями обросли.

Дети

У нас было трое своих детей, четвертая – племянница и две чужие девочки. Одну девочку, Жанну Будникову, нам дали, когда пришел эшелон из блокадного Ленинграда. А вторая девочка Валя была из эшелона из Белоруссии. Из Белоруссии детей привозили с мамами, но мам сразу же отсылали в дальние колхозы и совхозы работать, а детей раздавали по чужим семьям. Нам давали мальчика. Мама сказала, что не знает, что с ним делать, как с мальчиками обращаться: «Дайте хоть двух девочек!» Так всем по одному ребенку давали, а нам дали двух. Всего нас было 6 человек детей.

Племяннице уже было 14 лет. Она, конечно, очень помогала маме. Нам дали 6 соток земли. Я помню, что мы сажали картошку и фасоль, а по бокам тыкву. Раньше земля была как пух. Картошку, в основном, сажали белую, потому что ее вырастало больше, чем красной. Мама только одно ведро красной сажала. Красная картошка была вкуснее. Голода у нас не было, потому что было много картошки.

Дора Григорьевна очень умело всех организовывала. Часто готовились обеды для детей всего города. Поэтому от голода никто не умирал.

Всё трудоспособное население города было приобщено к каким-либо работам. По краям колхозных полей высаживались лесополосы, чтобы не выветривались посевы на полях. И мама с племянницей сажали лес: ряд сосен, через полтора метра – ряд акаций. Лесник разрешал маме между рядами деревьев в лесу сажать картошку.

И кроме этого нам ещё выделили небольшой участок под капусту. Мама сажала капусту, а между рядами прорывала канавки, и когда сторож открывал кран,  текла водичка, и не нужно было бегать с лейкой поливать. Мама нижние листья обрывала, варила нам щи с фасолью такие вкусные, что когда мы ели, только за ушами трещало.

На огороде работы было не так много. Мы не копали землю, приезжал трактор. Я помню, мне было 7 лет, и я уже носила ведро резаной картошки на огород для посадки. Мы маме все помогали, чем могли. Мама с соседкой возили картошку с огорода. Они впрягались в тележку – одна впереди, другая сзади, и так везли сначала в одну семью, потом  в другую. Машин ведь не было, всё возили на себе. Капусту солили в бочках, а целые кочаны, которые выкапывали с корнем, подвешивали прямо за корень к потолку (так она лучше в зиму сохранялась). Дом у нас был кирпичный с большим  подвалом типа бомбоубежища. Там раньше была табачная фабрика, и сохранились кольца, на которые, видимо, подвешивали табак, а мы на эти кольца вешали капусту. В войну мама также шила, вязала и вышивала. Она умела шить и мужскую, и женскую одежду, от трусов до пальто.

После войны

В 1945 году немцев стали высылать, школа освободилась, и мы начали учиться. Сначала мальчики и девочки учились отдельно, а потом сделали смешанные классы. У нас были все предметы, в том числе немецкий язык.

Преподавать немецкий язык пришла фронтовичка. Очень красивая женщина была, как куколка. Она прекрасно знала немецкий, так как на фронте была переводчиком. Она нас так учила, что мы начали уже даже изложения писать по-немецки. А муж у нее был артист, любил выпить и поэтому нигде долго не задерживался, его отовсюду выгоняли, а она за ним ездила. И от нас уехала.

У нас была преподаватель по географии, уже пожилая женщина. У нее была длинная шея, поэтому ребята ее звали «жирафа». А я не поняла и думала, что это ее фамилия. Так в дневнике и написала: «Жирафа Клавдия Петровна». И дневник сдала. Получаю дневник: «Жирафа» зачеркнуто и сверху подписано «Табачнова». Она меня не ругала.

Классы были большие, до 40 человек. Ведь и семьи были большие. Редко у кого был 1–2 ребенка, в основном 3–4. Мама входила в школьный совет. Для школьников устраивали платные вечера – танцы по субботам и воскресеньям. И на вырученные деньги нуждающимся семьям покупали пальто, валенки, форму.

Жанну Будникову, которая у нас жила, нашла бабушка из Ленинграда. Искала несколько месяцев. Сначала поехала в Саратов, в Саратове ее направили к нам в Вольск в военкомат, где были все списки, и она пришла к нам домой. Она рассказала, что ее дочка погибла в блокаду Ленинграда. Забрала внучку и сказала, что никогда в жизни не поедет в Ленинград. Ей дали комнату в коммунальной квартире. Она приходила к нам каждый день и говорила, что роднее нас у нее никого теперь нет. Бабушка умерла, Жанна выросла и уехала то ли в Волжск, то ли в Волгоград. А вторая девочка, Валя, мы думали, у нас останется. Но когда кончилась война, за ней приехала мама.

Дора Григорьевна тоже уехала. Как она писала в письме, когда они приехали в свою квартиру в Москве, там жил какой-то человек из руководящего состава. Но он тут же собрал чемодан и уехал. В квартире даже ничего не было сдвинуто с места. Все стояло так, как в день, когда они эвакуировались. Никто ничего не взял.

Когда отец приехал с фронта, ему все время казалось, что где-то стреляют. Оружия у нас в доме не было. Он принес обрубок рельса и его хранил дома. В нашем доме стены были полутораметровой толщины. Как-то к нам пытались залезть воры, чтобы украсть продукты, даже пытались выломать кирпичи из стены, а они, видимо, были крепко замешаны на яйце, и у воров ничего не получилось. Дверь была железная, и когда до нее дотрагивались, она гремела. Тогда папа брал рельсу на плечо и шёл. Пока дойдет, за дверью уже никого нет. А потом мы сделали по-другому: папа подключил провод к двери, и когда кто-то её касался, у нас загоралась лампочка. Поэтому нас никто ни разу не обокрал. Мы всегда были начеку. К отцу полгорода ходило: он ремонтировал кастрюльки, замки, и никогда копейки ни с кого не брал.

Он очень плохо отзывался о поляках. Рассказывал, как они в Польше попали в окружение. Однажды шли с командиром, а навстречу поляк: «Здравствуйте, паны!» Прошел. Хорошо, отец инстинктивно оглянулся, а поляк – стрелять. Папа говорит, что ему пришлось толкнуть своего командира и самому упасть. Папа ещё рассказывал, что они возили за собой свинью. Получилось так, что началась бомбежка, они начали прятаться, и поросёнок стал прятаться. И они его забрали с собой. И когда начиналась бомбежка, а поросёнок уже большой стал, они держали одеяло, и он спускался по одеялу и прятался с ними в окопе. Им он очень помог. Когда попали в окружение, его съели.

Мама часто ходила в театр, знала все оперы и оперетты. У нас дома даже останавливались артисты, потому что моя двоюродная сестра Вера работала в гостинице администратором.  И когда приезжали артисты, часто в гостинице не было мест. Тогда она говорила: «Я знаю, где можно переночевать», – и давала артистам мамин адрес. У нее останавливалась труппа балета «Болеро». У нас в городе был очень хороший Вольский театр. Но не знаю, функционирует ли сейчас. А раньше работал, я там смотрела «Свадьбу в Малиновке».

Мирная жизнь

После войны я окончила школу, поступила в медучилище и уехала на Урал в город Асбест Свердловской области. Проработала там медсестрой 3 года. Потом 10 лет старшей медсестрой. Здесь было много русских немцев. В основном, работали санитарками. Жили в бараках. Мне с ними было работать очень легко, легче, чем с русскими, потому что им скажешь: «Нужно сделать генеральную уборку», — и второй раз не нужно уже говорить, они все вычистят. А русским все время надо было напоминать несколько раз. Помню, была у нас санитарочка Женя Цан. Она работала в хирургическом кабинете, потому что была очень чистоплотная.

Потом ко мне приехала сестра Алевтина. Она работала воспитателем в детском саду, а через 13 лет мы с ней уехали в город Балаково. Родители оставались в Вольске. Папа умер в 52 года от рака правого легкого. После войны он продолжал работать в Шиханах. Город Шиханы располагался в 14 км от г. Вольска. Там проводились испытания химического оружия. И у отца во время очередных каких-то испытаний лопнул как раз под правой лопаткой скафандр. Видимо, он облучился там. Мама, после того, как в войну в прорубь провалилась, когда попадала под холодный дождь, у нее под кожей образовывались как будто горошины – холодовая аллергия. И она сразу растирала себя. Так несколько лет было, а потом прошло. Умерла мама в 63 года от инсульта.

Записала Татьяна Алёшина
для  www.world-war.ru