Смерть санитара

Николай Майоров 17-летним пареньком ушёл на фронт. Успел повоевать ровно год. Получил три ранения и три медали «За отвагу», а ещё и «За боевые заслуги». Очень гордился медалью «За взятие Будапешта», так как именно там, на закате войны, пришлось хлебнуть лиха под самую завязку…

Николай Семёнович оставил после себя бесхитростные, но удивительно ёмкие  и волнующие воспоминания о своей юности, которой, по большому счёту, и не было. Прямо из детства он шагнул во взрослую жизнь, отдав армии 13 лет. Как и многие победители, прожил очень трудную, но удивительно яркую и достойную жизнь.

Смерть санитара

Нас, необстрелянных стригунков из маршевой роты, распределили по боевым частям и подразделениям. Стояла весна. Природа проснулась, деревья покрылись листвой, буйно цвели сады. Вовсю пели птицы.

Это было в Бессарабии. Мы стояли в обороне. Но дня через два нашему батальону приказали улучшить свои позиции, то есть продвинуться на один–два километра вперёд, на высотки.

Утром, как водится, солдат накормили. Пришёл сержант-санинструктор, раздал индивидуальные пакеты, сказал, куда идти в случае ранения. Держал себя естественно, бодро. И не знал сержант, что станет с ним через два часа.

Ударили пушки по немецким окопам. Нас подняли в атаку – вперёд! Идём по лугу, бежать тяжело. Немцы вначале молчали, а потом начали стрелять из пулемёта. Следом заухал с их стороны миномёт.

Стало жутко, первый раз в такой обстановке. Кручу головой направо, налево. Назад голова не вертится, а хотелось бы. Вижу, все идут. Впереди кто-то из офицеров. Справа увидел санинструктора. Подумал: чего это он здесь? И в это время услышал свист мины, этакий шипящий, противный. А потом – хлоп! И дождь осколков вокруг…

Глянул на санинструктора. Что это? Головы нет на плечах – мина на ней разорвалась и снесла череп, – а человек, полусогнувшись, стоит. Хотелось крикнуть: «Ложись!», но человек без головы стал падать.

Дальше я мало что помню. Настолько потрясла меня эта сцена. Первый убитый, которого я увидел, погиб такой нелепой смертью. Сутки я ничего не мог есть, был какой-то чумной. Хорошо ещё, что не нужно было больше наступать, а приказали окапываться.

Потом много видел смертей. Но эта, первая…

В разведке. Первое ранение

Наши войска в ходе весеннего наступления 1944 года освободили Одессу, вошли на территорию Бессарабии и там заняли оборону. В их составе и 84-я Харьковская Краснознамённая стрелковая дивизия. Нас, салажат, привезли на пополнение поредевших рядов. Меня определили в 41-й стрелковый полк во 2-й батальон.

Оборона была капитальная, окопы в полный рост, всё соединено ходами сообщения. Чисто, сухо. Место высокое. Впереди речка Бык, за ней, тоже на высотках, немцы окопались. Между нами проволочные заграждения и минные поля.

Наше командование готовило наступательную операцию, позднее названную Яссо-Кишинёвской. Разведчики работали вовсю, и пехотные, и артиллерийские. Я смотрел на них с некоторой завистью. Бесшумно вылезая из окопов, они растворялись в ночи, и все ждали их возвращения. Иногда им сопутствовала удача, и они проникали в тыл противника. Но были случаи, когда их обнаруживали, обстреливали, и они возвращались ни с чем, нередко с убитыми и ранеными на плечах.

Наше батальонное начальство тоже решило послать свою разведку. Штатной в батальонах не было. В полку был взвод разведки, в дивизии – рота… И вот собрали добровольцев, я тоже записался. Дня три начштаба (он ещё назывался – адъютант старший) батальона сидел с нами в первой траншее, изучал подходы к противнику. Как и настоящих разведчиков, нас разбили на группу разграждения, группу захвата и группу прикрытия. Я попал в последнюю. Должен был обеспечивать прикрытие группе захвата во время её продвижения как вперёд, так и после возвращения.

Вначале всё шло хорошо. Подошли к речке, сапёры перебрались на другой берег, чтобы разминировать проходы и прорезать лазы в колючей проволоке. Но то ли шумно вели себя, то ли фрицы не спали, – нас обнаружили. Подняли тарарам: ракеты посыпались, за ними пулемёты застрочили, и мины миномётные прилетели.

Командир дал команду на отход. Отошли сапёры, группа захвата пробежала, а мы должны последними уходить. Стреляем, и я тоже из автомата палю. Наконец нужно и нам возвращаться. Вскочил и в этот момент услышал противный шипящий звук полёта мины справа. Я упал, и мина – клац! – разорвалась. Надо сказать, что она входит в землю почти под прямым углом, и осколки от неё разлетаются во все стороны веером над землёй. Один из осколков оказался моим. Почувствовал сильный удар по правой стопе и резкую боль. Попытался вскочить, но не смог, упал навзничь. Сознание работает ещё, нужно что-то делать – уходить, а то скоро рассвет.

Пополз, автомат что-то тяжёлый стал. Чувствую, полный сапог крови. Надо бы его снять, да перевязать рану, а тогда бы и ползти. Одолел бы триста метров. Но, видно, инстинкт самосохранения взял верх над разумом. Пополз, а в глазах уже круги, и тошнота подступает к горлу. Потерял сознание. Когда очнулся, уже рассвело, и было тихо. Стрелять перестали. А как же я? Вновь попытался ползти, но нога – как гиря пудовая. Тогда сел, попытался стянуть сапог, но он не поддался. Опухла нога, да и силёнок, видать, уже маловато. Так жалко стало себя, беспомощного, покинутого… И опять память провалилась.

Вторично очнулся, когда почувствовал, что солнце в глаза светит (полз-то на восток). Соображаю, что делать, и, видно, неловко повернулся, трава закачалась, и сразу же впереди прошла пулемётная очередь. Заметили или уже раньше видели? Понял, что не доползу. Укокошат. Решаю: надо найти укрытие и ждать до вечера. Чуть в сторонке увидел воронку от снаряда и пополз к ней – и вновь очередь. Замер. Потом опять пополз к своему спасению. Одолел. Скатился вниз и опять потерял сознание.

Очнулся, солнце уже высоко. Наверное, я опять зашевелился – тут же пулемётная очередь, только теперь в бруствер воронки. Из наших окопов, слышу, кричат: «Майоров, не шевелись до вечера». Значит, знают обо мне, и уже как бы спокойней на душе. Но легко сказать – лежи. Во рту всё спеклось, август стоял жаркий. Вот когда вспомнил деревенских мужиков, которые всегда говорили: «Едешь на день – бери на неделю». Как бы сейчас фляга с водой сгодилась! Но нет воды… Вспомнилась деревня, иконостас бабушкин с иконами. И я, никогда не веривший в Бога, вдруг попросил: «Боже, помоги». Так день и маялся.

Стало страшно, когда увидел тучу мух над раненой ногой. Попытался их отогнать, но опять провалился в беспамятство.

Стемнело, когда услыхал женский голос, звавший меня. Это была санинструктор. Я попросил пить, она, узнав, куда я ранен, дала флягу. Всю её выпил и… заплакал. Расслабился, стало быть, а девушка утешает: «Ну чего ты, дурачок?». Положила на плащ-палатку и потянула, у окопов её кто-то встретил, помог. В окопах положили на носилки и понесли в тыл, в санбат. Подремонтировали. Вернулся в полк. Но свою спасительницу уже не нашёл.

Голубой Дунай

После изнурительного марша по Румынии и Венгрии наш полк подошёл к реке Дунай в районе города Махач. Много мы слышали об этой реке, песни пели о голубом Дунае. Но в ноябре 1944 года он мне не приглянулся, скажем прямо. Никакой он ни голубой, а серо-грязный. Течение быстрое, а главное – широк больно, до 800 метров. Его нам нужно было переплыть и, наверняка, под огнём противника. Правда, оборону на правом берегу держали мадьяры, вояки – не ровня немцам, но всё равно, у них же есть оружие, которое стреляет.

Подготовка к форсированию была недолгой. 6 ноября посадили нас в лодки – и пошёл. Я  был назначен командиром группы из восьми человек, один из которых вооружён пулемётом Дегтярёва.

Сели в резиновую лодку. Две пары вёсел. Гребём, а нас сносит – легковато судёнышко. Темень хоть глаз выколи, низкие тучи над головой. Где другие лодки – не видно и не слышно. Вроде тихо. Изредка дежурные пулемёты постреливают, так, для острастки.

Подплыли незамеченными. Прямо перед нами на берегу в окопе спит мадьяр у пулемёта. Хорошо так видно его снизу. Я одному из своих солдат, находившихся на носу лодки, приказываю: «Прыгай!», а он головой машет, значит, не пойдёт. Нас сносит вниз течением. Я спрыгнул сам по грудь в воду, сразу обожгло всего, но лодку удержал. Все вылезли, поднялись на берег.

К счастью нашему, сплошной обороны у противника не было. Были отдельные очаги. Быстро стали окапываться и оглядываться, а тут как раз проснулся пулемётчик и в нашу сторону шарахнул очередь. Одного ранил, второго славянина убил. Вот к чему привело невыполнение приказа. Того солдата, что отказался вовремя прыгнуть в воду, потом судили и отправили в штрафную роту. А на нас посыпались смертельные подарки. Но бой завязался уже и в других местах, и к нам ещё две лодки пристали. Нас уже человек 20 – 25 стало к утру, продвинулись до километра вперёд.

Днём несколько раз нас пытались сбросить с пятачка, но мадьяры действовали как-то нерешительно, силёнок, должно быть, не хватало. Не было у них и авиации, а нас «Илы» поддержали. Ползают краснозвёздные самолёты почти над головами, а потом как врежут из «эрэсов». Нам хорошо, а тем, в кого палят, не позавидуешь…

Ночью весь полк переправился через Дунай и пошёл вперёд. Я здорово застудился тогда, голос пропал. Обсушиться негде было, да и некогда. Только на третий день меня посадили в санитарную машину санроты, тепло – благодать. Обогрелся, отоспался – и в строй. В сторону Будапешта.

Касаткин

Маршевую роту, прибывшую на пополнение полка, быстро растащили по ротам и взводам. Нас, двоих, окончивших школу ПТР, взял лейтенант Галиев, привёл в траншею на передний край обороны, подвёл к сержанту, сказал: «Это тебе», и ушёл. Сержант представился: «Касаткин, помкомвзвода». Это был небольшого роста  русский парень, очень курносый, белобрысый. Брови хмурит – страх на нас, видать, нагоняет. Приказал: «Располагайтесь!»

Уселись на дне окопа, закурили с напарником Ваней Кузнецовым. И такими мы показались сами себе сиротинушками, как в песне – «позабыт, позаброшен с молодых юных лет». Надо заметить, что нам ещё и 18 лет не было…

Немцы постреливают, но где-то в сторонке. Часа через два Касаткин пришёл, забрал Кузнецова и опять ушёл. К вечеру он вновь появился, но уже с младшим сержантом. Атамас, как выяснилось, его фамилия. Это уже мой непосредственный командир. Касаткин глаголет: «Назначаю тебя командиром расчёта. Какое ружьё лучше знаешь, Симонова или Дегтяря?» Отвечаю, что стрелял из обоих. «Ну ладно, – говорит, – дадим Симонова, хотя оно на шесть кило потяжелее, но зато самовзвод, подручного посильнее дадим – Чержова». И добавил: «Постреляете, глядишь, нас кого-нибудь убьёт или ранит, будешь сам командир. Понял?»

Чего ж не понять. Получил ружьё, дали подручного Чержова, молдаванина лет сорока пяти. Определили место, где нам расположиться. Касаткин рядом, видно, понравился я ему, может, потому, что тоже курносый. Хотя он позже объяснял, что прилип потому, что больше русских нет во взводе, одни молдаване да бандеры. Это он так украинцев звал. В первую же ночь он меня просветил: «Я для тебя Бог, царь и воинский начальник». Позже я узнал о нём почти всё.

Родился Касаткин в 1920 году, под Курском. Семья многодетная, но все девки, он один мужик в роду. И как же сокрушался, что убьют его, и род изведётся и фамилия вымрет. Призван в армию перед войной, окончил полковую школу, после чего направили в Бессарабию. Здесь и война застала, здесь и в плен к румынам попал. Лагерь располагался под Тирасполем, молдаван и украинцев родственники позабирали оттуда под расписку, а русские камень били в каменоломне. Мой отделенный молдаванин Атамас и другой, Бабенко, тоже в плену побывали, но из лагеря их отпустили. Они успели жениться и детей народить. Вот и обозлился на них Касаткин. Да и себя клял, что он теперь тоже не человек, особисты всё придираются и дома родным не дают покою. Как же, был в плену! Я, как мог, утешал его. Да, видно, был слабым душеприказчиком. Он часто говорил: «Мне хоть бы медаль какую дали». Я понимал его, муторно у него на душе, маята. Потому-то он часто пренебрегал опасностью, но иной раз был до ужаса суеверным, и его обуревал страх. Я слышал однажды, когда нас накрыл «Ванюша» (мы так называли немецкий шестиствольный миномёт), как Касаткин молил Бога: «Господи, пронеси!»

В один из первых дней моего пребывания на фронте рота вела разведку боем, чтобы выявить огневые точки врага. Скажу – варварский способ ведения разведки. В открытую поднимались 100 – 150 человек и шли на окопы врага, а тот палил по ним. В это время кто-то сзади сидел с биноклем, стереотрубой и засекал огневые точки противника. Так вот, комвзвода послал Касаткина с этой ротой. А он решил взять меня с собой, приказав вооружиться автоматом. Рота пошла… Я плохо соображал, что делаю. Помню, бежал сзади Касаткина, копировал его. Касаткин ложился – и я тоже, он бежит – и я тоже. Так весь день.

Нас-таки не задело ни пулей, ни осколком. Хотя огонь был плотный. Касаткин потом спрашивал: «Чего ты всё сзади-то бегал?» Молчу. «А немцев хоть видел?» Говорю: «Нет, не видел». «Ну ладно, хоть так, не повернул назад, значит, будет из тебя солдат!» Это, выходит, крестил он меня под огнём. Позднее оберегал меня, зря не посылал под огонь.

В январе, как и предвидел Касаткин, вместо раненого Атамаса я стал командиром отделения. Мы уже были в Венгрии. Немцы здорово нас прижали. Ночью с Касаткиным мы спали в одном блиндаже, если это убежище можно так назвать. Среди ночи я вышел оправиться в траншею и вдруг вижу, как кто-то метнулся от колючей проволоки к окопу пулемётчика. А тот кимарил. Я окликнул его, и тут же сзади на бруствере разорвалась граната. Мне обожгло руку. Сразу же «заговорила» вся оборона. Видать, немецкая разведка шла за «языком».

Выскочил Касаткин, спросил, что со мной, и потащил в блиндаж, стал перевязывать. А сам приговаривает: «Повезло тебе, Колька, на месяц в тыл пойдёшь, отоспишься».

Я ушёл в санбат и больше моего наставника, если хотите, – ангела-хранителя, не встречал и не знаю, к сожалению, его дальнейшую судьбу. Когда вернулся в батальон, его уже там не было. Узнать, где он, сразу ума не хватило. А потом – бои, новые должности. Так и теряем друзей боевых…

Маршал Толбухин

Мне довелось воевать под командованием этого полководца в составе 3-го Украинского фронта в Венгрии. Тяжело пришлось там нашим войскам, представляю, каково было командующему.

В январе сорок пятого немцы на правом берегу Дуная разрезали фронт пополам. Но Толбухин и не помыслил перебраться на левый берег Дуная. В районе Секешфехервара в силу ряда обстоятельств я оказался в подвале дома, где находился его КП. Дело было так.

В начале января я был ранен в руку и попал в медсанбат. С наступлением немцев нас начали отводить к Дунаю. В одну из ночей фрицы на танках вышли прямо на санбат, кто мог из раненых ходить, убежал. В их числе и я с напарником. Выскочили вначале на лёд озера Веленце, а он тонюсенький. Немцы заметили нас и начали поливать из танковых пушек. Лёд крошится, люди тонут…

Страх выгнал нас двоих на дорогу, идущую к Дунаю. В этом же направлении, видим, несётся повозка, запряжённая парой лошадей. Впереди маячит фигура ездового. Мы на ходу вскочили в повозку. Ездовой оказался мёртвым, хотя и держал в руках вожжи. Мы его свалили в телегу, сели впереди, сняли ремни и стали погонять лошадей. Так и оторвались от немцев. Бросили повозку, добрели до какого-то дома, забрались в подвал и враз уснули.

Утром какой-то капитан вытащил нас на свет Божий, стал допытываться, кто да что, а потом приказал скрыться с глаз, так как это КП Толбухина. И правда, с крыльца спустился высокий полный военный в полевой форме с большими звездами на погонах. Маршал показался мне старым, хотя тогда ему было 50 лет. Видно, груз ответственности давил здорово. Но он был спокоен. Главное, не кричал, как остальные начальники. Много позже прочитал высказывание бывшего члена военсовета фронта генерал-лейтенанта Н.Е. Субботина: «Я длительное время работал с Фёдором Ивановичем, знал его как человека кристальной чистоты, беспредельно любившего советских людей, всегда готового отдать за них свою жизнь. Как военачальник, Фёдор Иванович имел две характерные для него особенности. Он, как никто, берёг личный состав, всегда стремился добыть победу малой кровью. И второе – он обладал исключительной работоспособностью»…

Второй раз, уже будучи офицером, я увидел Толбухина после войны. Он командовал Южной группой войск в Румынии и Болгарии. Это было в 1947 году.

Фёдор Иванович приехал в полк на своей машине, без предупреждения. Все офицеры были в тире, стреляли из пистолета. Маршал, приняв рапорт, поинтересовался у комполка, как стреляют его подчинённые. Тот пожал плечами. Тогда маршал и говорит: «Кто выбивает 48 очков из 50, тому отдаю свой автомобиль». Это был трофейный «мерседес», бронированный. Стреляют офицеры, стараются – и мажут! Видно, руки трясутся. Никто условий не выполнил. Толбухин не ругался, не журил, а посадил всех в кружок, сам присел и рассказал, что ещё в царской армии собирались офицеры и стреляли на спор, на дюжину пива, и это помогало повышать меткость.

Фёдор Иванович располагал к себе, был каким-то домашним. За два года пополнел, видно, был болен. Из Румынии уехал в ЗакВО, там 17 октября 1949 года умер. Похоронен в Кремлёвской стене.

Заснул

Война – это адская работа, изматывающая. И не столько физически устаёшь, сколько морально, психологически. Солдатушки ископали землицы столько, что если все окопы и траншеи сложить вместе, то до Луны бы дотянули. Но это не главное. Большинство людей в шинелях не кретины, а мыслящие существа, способные чувствовать, ощущать.

Люди привыкают к невесомости, к холоду Антарктиды и многому другому. Но вот к ощущению, что тебя постоянно преследует смерть, привыкнуть нельзя. Можно унять страх, пересилить себя. Но забыть, что костлявая поджидает тебя везде – и сзади, и спереди, и сверху, и снизу, – этого  людям не дано, по-моему. Нервы у всех на пределе…

Вот случай, бывший со мной. Мы наступали в Венгрии. Классическая схема для пехоты: артподготовка, движение к окопам противника и бросок метров сорок – сорок пять – атака. В составе цепи атакующих главное – добежать до черты атаки, откуда побежим до конца, уже не ложась на землю. И «ура!» будем кричать.

Лежим перед окопами. Немцы огрызаются. Пулемёты, автоматы их строчат, как швейные машинки, почти не умолкая. Нужно как-то подавить их, это уже забота командования. Оно вызывает огонь артиллерии, миномётов. А пехотинец лежит в этом аду и думает – убьют или нет? А если ранят – тяжело или легко? Так примерно и я мыслил. И представьте, заснул. Заснул в сорока метрах от немцев, в этом аду! Нервы сдали, должно быть.

Очнулся от удара сапогом в бок. Это взводный надо мной стоит и матерится на чём свет стоит. Глянул, а мои товарищи уже к окопам бегут. Вскочил – и за ними. Поспел-таки в немецкие окопы.

Среди трупов

В феврале сорок пятого в Венгрии немцы не давали нам покоя. В один из дней они прорвали линию обороны у соседа справа, воздушно-десантной дивизии. Зашли к нам в тыл. Худо пришлось. Стали загибать фланги, а кое-где молодцы просто побежали.

Надо сказать, на правобережье Дуная мадьяры настроили немало каналов. Один из них назывался Шервиз. Приличное сооружение, шириной метров 10–15 и глубиной метра на два с лишним, с холодной водой, конечно. Вода не замерзает.

И вот немцы своими танками сбросили нас в этот канал. Искупались мы, а сзади кричат: «Стой!» И приказывают окапываться, занимать оборону за каналом.

Пока бегали от танков, вроде холода не чувствовали. Но к вечеру стало пробирать до костей. Просушиться негде. Привёз старшина похлёбку холодную. Остудил, пока нас искал. И наркомовские сто граммов не помогли.

Кто как стали устраиваться на ночь. Я с командиром роты устроился оригинально. Собрали вокруг трупы, они уже окоченели. Сложили из них что-то вроде колодца. На землю постелили телогрейку, верх затянули плащ-палаткой и укрылись шинелью. Всё, что было у нас. Легли спина к спине и уснули. Представьте, проспали почти до утра, благо фрицы не беспокоили. К утру похоронная команда стала трупы убирать, и нас выгнали из укрытия. А тут и кормилец наш, ротный старшина, явился, чайку горячего принёс.

И ожили. Вот ведь, и хворь не брала…

Оружие любит ласку, чистоту и смазку

Войска 3-го Украинского фронта, отбив мартовское сорок пятого года наступление немцев в Венгрии, перешли в контратаку. Наша дивизия вышла к городу Надьканижа, к нефтяному району. Сил у немцев было недостаточно, чтобы оборонять его, и они подожгли нефть, даже в скважинах. Огонь кругом. Мы стали обходить это место. А потом, обойдя, приняли прежнее направление.

В один из дней мы располагались за мадьярской деревушкой. Вдруг команда: «Противник с тыла!» Это выходили немцы, оставшиеся за огнём в окружении. Не отошли вовремя. И вот идут. Начштаба собрал всех, кто попал под руку: ездовых, писарей, старшин… И я попал в цепь (был в то время комсоргом батальона). Команда: «Огонь!» Надо стрелять, у меня ППШ, жму на спусковой крючок, а автомат молчит. В чём дело? Передвинул затвор, нажимаю – один выстрел, и всё. Глянул, а на затворе нагар от предыдущей стрельбы, и он не идёт. Не чищен автомат…

А немцы идут. Вижу, рядом лужица воды, окунул в неё автомат, стрельнул малость, и вновь незадача. Опять макаю: два – три выстрела. Какая досада! До немцев уже метров сто. Всё, думаю, пропал ни за понюх табаку. И в это время рядом ударил пулемёт – откуда-то прибежал свой пехотинец. Фрицы упали, поползли назад, а часть из них подняла руки. Так я был спасён.

С тех пор никогда не откладывал чистку оружия на потом. Значит, не зря люди говорят, что оружие любит ласку, чистоту и смазку. Так оно и есть.

Бандеровцы

Нашу дивизию после Яссо-Кишинёвской операции вывели в резерв в район Луцк – Ровно. Полк расположился за посёлком Киверцы, в лесу. Строго приказали по одному по лесу не ходить, в туалет – по два–три человека, с оружием. Кругом в лесах были банды бандеровцев. Воины, ещё не остывшие после боёв, вначале с пренебрежением отнеслись к этим предостережениям. Но вскоре бандиты показали себя. За лагерем раздели, забрали оружие и документы у одного солдата, у другого. Потом пропал офицер. Труп его нашли, голый и обезображенный. Мы стали понимать, что шутки плохи. А ведь это было в глубоком тылу. Наши войска ушли далеко вперёд, были уже в Польше.

Нас несколько раз бросали на прочёску лесов. Видели вырытые в земле, тщательно замаскированные «схроны» ОУНовцев, а их самих почти не встречали. Хотя во сне уже они стали сниться. Но страшное видение не заставило себя ждать. Утром позвонили из райцентра и попросили выслать солдат в село километрах в восьми. Приехали. Жители стоят у дома, в котором находился сельский совет. Перед домом большая берёза, и на ней висит мужчина. Это был председатель сельсовета, а повесили его бандеровцы. Говорят, это уже второй случай. Мы походили по лесу, постреляли даже, с тем и уехали.

А через три дня нас вновь вызвали в то же село. И вновь увидели труп на той же берёзе. Но на этот раз висела женщина. Рассказали нам, что это учительница, приехала сюда на работу, а её после гибели председателя сельсовета назначили, можно сказать, силой на его место. Была комсомолкой. Через день назначения к ней явились трое и заявили, чтобы за ночь она собрала для них три мешка зерна, две свиньи, самогону и так далее.

Что могла сделать девчонка? Селян не знала, да они, видно, вряд ли помогли бы ей. Утром опять пришли трое. Она, конечно, ничего не сделала, её и вздёрнули на берёзе.

Мы были потрясены. Солдаты спилили эту берёзу, со всего села согнали мужиков, не миновать бы самосуда. Но подъехало к этому времени начальство из района и сотрудники НКВД…

Солдатская баня

Чтобы солдат хорошо воевал, ему нужно и оружие, и боеприпасы, и обувка, и одёжка, и приварок, и курево, и шанцевый инструмент – лопата…

С оружием и припасами всё ясно – что положено по штату, то и получай, обихаживай и стреляй. Одежду и обувь старшина выдаст. Бельё солдату меняли через 10 дней. Правда, в условиях фронта это не всегда удавалось, особенно в войсках первой линии. Но о бане не забывали, опять же и гигиена, и вошек вовремя ликвидировать.

Помывка проходила во втором эшелоне. Подбирали домик, а чаще ставили палатку. Рядом устанавливалась железная бочка (вошебойка), под ней разводили костёр. Пока солдата водворяли в «баню», его обмундирование вешали на шомпол и засовывали в бочку, где минут 40 – 45 пропаривали. Бывали, но редко, спецмашины для этой цели.

Солдат тем временем моется, мыло ему выдают, чаще жидкое, а вот воды всего 2 – 3 тазика. Ну, летом куда ни шло, не озябнешь. А зимой под брезентом палатки не соскучишься.

Поэтому процесс шёл без задержки. Частенько после бани делали различные прививки (от столбняка, холеры и так далее).

Портянки давали два раза в год по две пары. Давали солдату НЗ (неприкосновенный запас) – 600 г сухарей, тушёнку, сахар и обязательно патроны – это на чёрный день.

Была и дневная норма в боевых частях – 3450 калорий. Всего же в армии существовало 14 норм. Самая высокая для экипажей боевых самолётов – 4710 калорий, самую низкую – 2810 калорий – получали караульные войска.

На передовой солдаты получали пищу два раза в сутки – утром и вечером, пока темно: первое, второе, чай, хлеб. Чай был подкрашенной жидкостью, чаще холодный. Подчас сахар плохо растворялся. Пищу готовили в походных кухнях сразу на роту, где-то в тылу. Доставлял еду старшина с ездовыми в термосах. Хлеб в буханках делили сами, похлёбку и кашу делили по котелкам поварёшкой (солдаты звали её разводящей). Водку в боевых частях по 100 граммов на брата (почему-то всегда мутную) вечером разливал старшина сам специальной меркой металлической. Делал он это так, словно совершал какой-то священный обряд причастия. Насколько помню, солдату полагалось на день 800 г хлеба, а сахару 700 г, но на месяц, и 200 г табаку.

Каждому выдавали котелок и ложку. Котелки были круглые и большие, неудобные при ходьбе. Встречались и плоские, но реже. Если котелок можно было и потерять, а потом к кому-нибудь пристроиться, то ложку берегли пуще глаза, прятали её за голенищем сапога или обмоткой. Сейчас можно только поражаться, как тогда не было эпидемий. Практически ни котелок, ни ложку не мыли. Часто кашу ели под скрип песка на зубах. И я не помню, чтобы кто-то маялся животом. За всё время пребывания на войне я единственный раз охрип и то из-за того, что выпил очень холодного виноградного вина из хорошего подвала.

Солдату полагалось денежное довольствие. Но не припомню, как распоряжался деньгами на фронте. В запасном полку их в основном тратили на покупку хлеба или махорки. Нужно было купить иголку, нитки, материю на подворотничок, бумагу для писем. Иголку с ниткой носили в пилотке или шапке…

За границей деньги клали на сберкнижку или отправляли по займу на оборону. Помню, когда вошли в Румынию, нам дали местные леи. На них мы с ребятами накупили белого хлеба и ели до отвала. А в австрийском Граце на шиллинги мы купили целое ведро мороженого весового и ели его ложками, сидя на полу.

После войны на моей сберкнижке была какая-то сумма денег, на руки мне их не выдали, но в военторге можно было отовариться перечислением. Так вот, в г. Констанца я купил на всю «военную зарплату» патефон и грампластинки…

Без руки

Наши войска сдали город Секешфехервар. Правда, за город дальше немцев не пустили, сзади поставили заградотряд с бронетранспортёрами. Слишком много было поставлено на карту. В случае если бы фрицы продвинулись дальше к Бичке, они бы отрезали 24-ю армию и выходили к Будапешту, где была окружена их группировка войск. Поэтому наше командование решило нанести удар мехкорпусом в острие немецкого клина.

Рано утром мехбригада пошла в наступление. Надо сказать, что артиллерийское обеспечение было слабеньким, авиации не было видно. И немцы не преминули этим воспользоваться. Боевые порядки наступающих были смяты, запылали танки и транспортёры. Потянулись раненые, а за ними бежали наши солдаты. Окровавленный комбриг пытался остановить бегущих, кричал: «Гвардейцы, неужели нам в Дунае купаться?!» – но его обходили молча, правда, не так прытко, как до этого. Комбриг упал, его подхватили и понесли в тыл.

Немцы не преследовали. Наш батальон срочно выдвинули на высоты, чтобы закрыть этот участок. До конца дня шли и ползли раненые. Некоторые были очень тяжёлые, особенно обожжённые танкисты. Но меня лично поразил один солдат. Он шёл, раскачиваясь из стороны в сторону. Каждый шаг давался с трудом. Когда он подошёл, мы поразились. У него начисто около плеча была оторвана левая рука, торчала оголённая кость, крови не видно, всё обожжено или – в грязи. Но в правой руке он держал свою оторванную левую за ладонь.

Подошёл к нашим окопам, взгляд безразличный, в лице ни кровинки. Кто-то предложил ему сесть. Он послушно сел. Ему дали покурить. Он положил в сторону левую руку, жадно затянулся дымком от цигарки. Никто не проронил ни слова. Тогда солдат встал, взял руку и пошёл. Ему вслед: «Зачем берёшь руку?» А он в ответ: «Как же я буду без руки-то». И пошёл.

Вслед побежала медсестра, пытаясь перевязать его. Он отмахнулся. Откуда-то подвернулась повозка, его опрокинули в неё и повезли…

Гибель парторга

Война шла к концу. Наши войска заканчивали штурмовать Берлин, была взята Вена, встретились с американцами на Эльбе. Наша дивизия почти на самом левом фланге 3-го Украинского и всего советско-германского фронта продвигалась в предгорьях Альп к Австрии. Мы брали высоту за высотой. У немцев не было сплошной обороны. Как правило, это были заслоны из пулемётчиков и миномётчиков. Огрызались они, и, бывало, убивали наших людей.

В один из последних дней апреля сорок пятого командный пункт батальона с утра расположили почему-то в домике на самой высотке, в боевых порядках пехоты. Немцы, видимо, засекли передвижение у домика и решили накрыть его миномётным огнём.

Всё командование батальона находилось внутри здания. Когда начался обстрел, заместитель комбата по политчасти капитан Малинин решил, что дом – ненадёжное убежище и, крикнув парторгу: «Енин, за мной!» – выскочил из дома и прыгнул в открытую щель. За ним, повинуясь приказу, прибежал лейтенант Енин. И почти в то же время прилетела мина немецкая и прямо в это укрытие угодила. Разорвалась на бруствере. Парторга убило сразу – перебило сонную артерию, замполита тяжело ранило.

Надо же такому случиться! Все, кто был в доме, остались невредимы, а парторга убили за восемь дней до конца войны. Погиб очень хороший человек, прошедший войну от звонка, но так и не увидавший нашу победу.

Как кончаются войны

У писателя В. Субботина есть книга, в которой он описывает своё видение этого исторического события. Для меня это было несколько иначе.

В первых числах мая сорок пятого меня вызвал заместитель командира 41-го стрелкового полка по политчасти подполковник Диктович, вручил предписание и приказал ехать на курсы младших лейтенантов 57-й армии. В это время я исполнял обязанности комсорга второго батальона.

Курсы размещались в венгерской деревне Панкац, недалеко от австрийской границы. Прибыл я туда на попутных машинах к вечеру 2 мая. Как положено, доложил о прибытии, и меня определили в роту, которая готовила политработников, а ещё в двух ротах готовили командиров. Размещались мы в большом сарае, где были сделаны трёхъярусные нары с соломенными матрацами, подушками из сена. Учебные классы располагались под открытым небом. Столовая была в другом сарае.

Начали мы грызть науку. Основы марксизма-ленинизма, партполитработу, тактику, огневую подготовку. Программа рассчитана на три месяца. Местное население – мадьяры – относились к нам лояльно, хотя близости с нами не было. Каждый сам по себе.

8 мая с вечера я был назначен дежурным по роте. После отбоя сходил к дежурному по курсам, доложил, что всё в порядке в роте, все спят. Он и мне разрешил идти поспать до четырёх утра. Когда шёл обратно, обратил внимание, что мадьяры стоят кучками, о чём-то горячо толкуют. Подумалось – о севе, о деревенских делах.

Пришёл, лёг спать, наказав дневальному разбудить в 4 часа. А часа в два или около трёх меня трясёт дневальный: «Товарищ сержант, проснитесь». Встал. Ничего не пойму, где-то ракеты разноцветные пускают. Спрашиваю, в чём дело. Дневальный не знает. Тогда я вышел на улицу. Вдалеке к небу летят трассы пуль, и ракеты кругом.

Что там стряслось? Побежал к дежурному узнать. Лейтенант лежит вниз лицом, бьёт кулаками по топчану и плачет. «Что с вами?» Он вскочил, облапил меня и кричит: «Дурачок, война кончилась!» Меня так и подхватило, вырвался от него, и в роту. На ходу ору: «Подъём, ребята, война кончилась!»

Все вскочили, в одних трусах высыпали на улицу. Потом заорали: «Ура!» Начали кого-то качать. Кто-то притащил оружие, хотя ключи от пирамиды были у меня, и патроны нашли. Началась бешеная стрельба с того места, где размещались строевики, ударила пушка, была у них «сорокапятка». Какое-то буйство неуправляемое, все обнимались, целовались. Многие говорили: «Выжили, целы. Конец».

Когда расстреляли патроны, на улицах появились местные жители, и наши солдаты стали с ними обниматься. Право слово, как хмельные. Потом к рассвету мадьяры привезли большую бочку вина на повозке прямо к сараю и стали нас угощать. Пьют солдаты и не хмелеют. Стали разбредаться по группам. Это были парни 1924 – 1926 годов рождения, молодые, но уже хлебнувшие лиха сполна.

Я остался один, как-то расслабился. Вот и опустился занавес последнего акта всемирной трагедии. Война умирала. Война безжалостная, очень жестокая. Так было всегда. Это считалось законом. Вспомнилась статья И. Эренбурга «Убей немца!». Он призывал мстить. Но, видно, началась новая эпоха в истории войн, и победу одержала самая гуманная, самая милосердная армия в мире – Красная Армия. Почти каждый фронтовик имел свой счёт к фашистским извергам, но мы не проявляли жестокости к мирному населению, против безоружных.

В ту ночь я много думал о далёкой Родине, о близких. Видел ликующих парней: русских, украинцев, белорусов, казахов…

Это они завалили самого страшного зверя в людском обличье. Потом мы слушали глуховатый голос Верховного Главнокомандующего И. Сталина. Он объявил о Победе. И вновь ликование, затем праздничный обед с водкой, нас поздравлял начальник школы.

Всё. Кончилась война. Мы победили.

Воспоминания прислал сын Геннадий Николаевич Майоров
www.world-war.ru