Мы шли от деревни к деревне
Родители: Павел Александрович и Мария Лукьяновна Хмара, фото 1940 г.
С великой, никогда не ослабевающей благодарностью вспоминаю жителей деревень в Западной Белоруссии. Жили они крайне бедно. Вот когда нам стало понятно, почему сельские люди по дороге в город не надевали обувь: они очень берегли её. Деревни были небольшие, поселения располагались близко друг от друга, через каждые три — пять километров. В избах почти ни у кого не было настоящей мебели. Половину избы занимала русская печь, на которой спали. Были в избах “полати” – сбитые из досок спальные места. Иногда под ними находился лаз в погреб. Обычно между окнами располагался грубо сколоченный стол и лавки, на которых сидели. В красном углу висели иконы, украшенные вышитыми полотенцами, горела лампада. Часто под одной крышей с жилой избой располагался и хлев для скотины. Избы были добротные, но, в основном, небольшие.
Вот через эти деревни в день проходил не один десяток людей: такие же беженцы, как мы, отставшие от частей бойцы и окруженцы. И всех их привечали и кормили эти люди. Помню, как однажды мы подошли к крайней избе и попросили напиться. Хозяйка настежь открыла калитку, приглашая нас войти во двор, мы все расположились прямо на траве, чтобы немного отдохнуть, а женщина побежала вдоль по улице с криком: “У меня беженцы, несите еду!”. И отовсюду потянулись женщины с хлебом, молоком, вареной картошкой. У этих людей ничего другого не было, они делились с нами тем, что ели сами.
Ещё одни жуткие воспоминания тех дней – это часто попадающиеся, лежащие у дороги трупы. Сначала в воздухе появлялся запах разложившегося тела. По мере приближения запах все усиливался, становилось нетерпимо дышать, подкатывала тошнота. Потом, наконец, показывалось раздувшееся на жаре тело. Чаще всего это были женщины. Кто они? Чьи это жены, матери и дочери остались лежать не похороненными в этом лесу? Тогда ещё я не знала, что это только начало грядущих огромных людских потерь в этой войне.
Итак, мы шли от деревни к деревне весь световой день по направлению к Минску. Почему-то все с нетерпением ждали, когда же мы дойдем до старой границы, той, что была до 1939 года. Когда набрели в лесу на старый пограничный столб, все очень обрадовались. И вот однажды днем, когда мы все сидели во дворе в очередной деревне, где нас накормили, по улице пробежали вездесущие мальчишки с криками: “Немцы, немцы!”. Затем, вероятно по рупору, раздалась громкая команда на русском языке всем жителям выйти из домов во дворы.
В тот день я была совсем больная и, едва мы где-то присаживались, сразу задремывала. Крики мальчишек меня разбудили, и когда я поняла, в чем дело, то вдруг вспомнила, что на мне до сих пор повязан пионерский галстук, до этого никем не замеченный, так как он был под кофтой. Я быстро сняла его и спрятала под стоящую рядом бочку с водой. Увидевшие эту картину мои спутники все дружно накинулись на меня с упреками в том, что из-за моего галстука нас всех могли бы расстрелять.
Все жители деревни вышли во дворы и стояли у изгородей. Первыми показались мотоциклисты: шло четыре мотоцикла попарно, на каждом мотоцикле было по два солдата. Один вел мотоцикл, а сидящий в коляске держал наизготовку автомат. Ехали они на малой скорости. За мотоциклистами показался бронетранспортер, на котором сидели солдаты тоже с автоматами, направленными на людей. Рядом с бронетранспортером шли солдаты с автоматами по трое с каждой стороны. Замыкали шествие снова мотоциклисты.
Зрелище было впечатляющее: вид этих здоровых, хорошо экипированных и хорошо вооруженных солдат, которые шли по нашей земле, как на параде, твердо печатая шаг, потряс всех.
На краю деревни стоял колхозный сарай, в котором находилось человек десять раненых красноармейцев и военврач. Не все вышли по приказу из сарая, тогда его подожгли, а остальных, тех, кто вышел, расстреляли. Деревня услышала короткие очереди автоматов, крики, потом все стихло. Колонна немцев проследовала дальше к следующей деревне.
Так состоялась наша первая непосредственная встреча с врагом. С этого дня мы продолжали идти вперед уже за немецкой армией, стараясь не попадаться немцам на глаза. Надо сказать, что это, чаще всего, нам это удавалось. Так как деревни были расположены недалеко друг от друга, то по пути обязательно встречался кто-то из местных жителей. Мы их спрашивали, есть ли в деревне немцы. Если ответ был утвердительным, то мы обходили эту деревню лесом по тропинке.
Теперь в деревнях мы ночевали чаще всего не в избах, а просились на сеновал. Ночью было прохладно, особенно под утро, но мы спали, не раздеваясь, да и хозяева давали нам что-либо укрыться. Иногда встречались по одному или небольшими группами наши военные, спрашивали нас, есть ли немцы в той деревне, откуда мы только что ушли. Если узнавали, что нет, то заходили в деревню поесть и попросить гражданскую одежду. В таких случаях я всегда спрашивала, где они служили, надеясь услышать что-либо о папе.
Как-то по пути нашего следования мы подошли к реке, а мост через неё был уже разрушен. Людей у моста скопилось много, наконец, недалеко нашелся брод, и все стали переходить реку. Кто-то из бойцов подхватил на руки Люду и перенес на другой берег. Постепенно все перебрались, только я одна осталась на этом берегу: люди думали, что я уже большая и справлюсь сама, но там для меня было глубоко, а плавать я не умела. Мы метались, плача, на противоположных берегах. На счастье подошел ещё один боец, который и перенес меня.
Так постепенно мы приближались к Минску. Шли также как и раньше, группой. Состав её постоянно менялся: кто-то отходил, другие наоборот присоединялись. На каком-то этапе в нашей группе появился мужчина лет тридцати, звали его Андрей Петрович. Он говорил, что жил и работал в Белостоке. Узнав, что мы одни без родителей, он стал понемногу опекать нас с сестрой.
На подходе к Минску немцы устроили заслон и фильтровали всех проходящих. Женщин с детьми пропускали, а мужчин всех останавливали. Тут же у дороги на земле сидело уже много таких задержанных. Когда мы подошли, нас тоже пропустили, а наших мужчин, их было трое, остановили. Мы пошли дальше, но вдруг наш “опекун” окликнул меня и попросил, чтобы мы с сестрой подошли к нему. Немцы не препятствовали, и мы подошли. Он стал объяснять немцам, что он не военный, а рабочий и что мы – его дети. Мы молчали. После долгих объяснений, немцы, наконец, поняли его и, посовещавшись, отпустили нас.
Дальше мы уже шли, в основном, втроём. Благополучно прошли через сожженный Минск и продолжали упорно двигаться на восток. Таких, как мы, бредущих по проселочным дорогам, было очень много.
Иногда случались необъяснимые встречи. Как-то раз, когда мы шли лесом, к нам из леса вышел молодой лейтенант. В этом не было ничего необычного, так как в лесах бродило и скрывалось от немцев немало наших бойцов и командиров. У нас бывали уже встречи с ними, но этот лейтенант поверг нас в крайнее изумление: он выглядел так, будто только что сошел с плаката – новенькая форма, знаки различия на петлицах, офицерский ремень, даже сапоги на нем были совершенно новые, чистые и блестящие. Поздоровавшись, он, как обычно, спросил, куда мы идем, поинтересовался, есть ли немцы в деревне, из которой мы шли. Говорил он по-русски чисто без какого-либо акцента. Получив от нас ответы, он быстро исчез в лесу. Кто это был: свой, чужой? Мы решили, что появился он здесь не иначе как с неба…
Из песни слов не выкинешь. Приходилось видеть и картины подлого предательства. Однажды мы ночевали в одной избе. Уже собирались уходить, как вдруг увидели в окно, что хозяин вошел во двор с красноармейцем, который попросил какую-нибудь одежонку, чтобы сменить свою военную форму. Хозяин пообещал, а бойцу предложил пока спрятаться в стоящую напротив дома во дворе хозяйственную постройку. Прошло совсем немного времени, и этот человек вернулся, но не с одеждой, а с двумя полицаями…
Я ещё не сказала о том, что теперь мы шли по территории, на которой немцы уже установили свои порядки: были назначены старосты, навербованы полицаи, введен комендантский час. Среди этих старост и полицаев были разные люди. Были откровенные предатели, которым не нравились колхозы и советская власть, и они охотно шли в услужение к немцам, надеясь на благодарность с их стороны. Но немало было и таких людей, авторитетных в своём селе, которых жители сами предлагали в старосты, а их упрашивали согласиться на это предложение.
Как-то под вечер уже мы попросились на ночлег в хату, хозяйкой которой была молодая женщина. У входа в дом сидели четверо молодых мужчин и о чем-то тихо разговаривали. Проходя мимо них в дом, я вдруг услышала слова одного из них: ”Командир приказал…”. В деревне была какая-то суета: хлопали двери, женщины перебегали из дома в дом, во многих дворах топились бани. Потом, ближе к ночи, хозяйка предупредила, что запрет нас в доме, а сама ночевать здесь не будет. И рассказала, что в деревне готовятся к приходу партизан из леса. Это к их встрече готовилась деревня, что-то жарили и варили, топили бани. Старостой в этой деревне был бывший председатель колхоза. Утром хозяйка с радостью рассказала нам, что всё прошло хорошо. Среди партизан были люди из этой деревни и соседних деревень, а также военные, не сумевшие выйти из окружения. Предателей в деревне не было. Вот это событие сразу подняло нам настроение, стало радостно на душе, появилась твердая надежда на то, что народ наш и армия ещё соберутся с силами, и немцам не придется долго топтать нашу землю.
Мы продолжали наш путь на восток. Люди относились к нам с большим сочувствием, кормили, давали ночлег. Женщины часто, узнав, что мы с сестрой чужие человеку, с которым шли, уговаривали нас остаться жить у них до конца войны.
Как-то, обходя стороной Борисов, уже почти на исходе дня мы шли по временному мосту через реку. А рядом под присмотром многочисленных конвоиров наши военнопленные ремонтировали разрушенный основной мост. И надо же было, чтобы дядя Андрей, походя, сказал что-то сочувственное одному пленному. В ответ этот человек очень зло огрызнулся, не приняв этого сочувствия.
Мы пошли дальше и в ближайшей деревне постучались в первый же дом, собираясь остаться на ночлег. Хозяйка поставила на стол кувшин с молоком, нарезала хлеб, но на ночлег пустить нас отказалась, сказав, что она одна в доме с детьми, и на ночлег мужчину не оставит. Мы пили молоко с хлебом, и вдруг увидели, что перед домом остановилась машина. Из неё вышел немец и направился к нам в дом. Войдя, он с пистолетом в руке приказал Андрею выйти из дома. Мы все в испуге тоже вышли во двор и остановились у двери. Немец поставил Андрея между окон и, направив на него пистолет, стал кричать: “Комиссар, комиссар!”. Тот как мог, словами и жестами стал отрицать это. Немец начал обыскивать его, и тут лицо Андрея стало мгновенно мертвенно бледным: он вспомнил, что в кармане у него лежит подобранная ранее на дороге карта. Найдя её, немец, видимо, окончательно убедился в том, что перед ним комиссар. Однако он не спешил делать выстрел, хотя держал пистолет у груди мужчины. Видя это, к нему осторожно стали приближаться женщины-соседки и, как могли, словами и жестами, указывая на нас с сестрой, пытались убедить его, что этот человек не может быть комиссаром. Постепенно он понял, что этот мужчина беженец, идет с детьми, он убрал пистолет, но приказал нам немедленно покинуть деревню. Мы пошли, скованные смертельным страхом, боясь получить пулю в спину. Деревню мы покидали бегом, так как приближался комендантский час. Благо, что до следующей деревни было недалеко, ночевали у кого-то в сарае на сене. А утром обнаружилось, что в бороде Андрея Петровича появились седые волосы…
После этого, когда мы уже подходили к Орше, которую намеревались обойти по проселочным дорогам, произошло событие, которое может показаться почти невероятным. Как всегда на исходе дня мы попросились в одном доме на ночлег. Хозяйка согласилась нас пустить, но сказала, что у неё уже есть беженцы. Пригласила зайти в дом. Первым шел Андрей Петрович, за ним мы. Едва он переступил порог комнаты, как раздался женский изумленный крик: ”Андрей!”. Мы вошли и увидели сидящих за столом двух женщин, одна из которых была беременна, видимо, уже на последнем месяце. Здесь же крутился мальчик лет пяти. Все были изумлены и как-то растеряны. Эта беременная женщина оказалась женой Андрея Петровича, а мальчик — его сыном. Они, как и мы, шли от деревни к деревне, надеясь добраться до родственников.
Кстати, во время наших скитаний Андрей Петрович все время говорил о том, что мы будем добираться до Владимира, где у него живет дядя, который нас обязательно приютит. Я все эти разговоры слушала, не возражала, но про себя твердо знала, что ни в какой Владимир мы с сестрой не пойдем. Мы надеялись добраться до своих войск, а потом обязательно попасть на Кубань к своим любимым бабушке и дедушке.
Когда окончились общие разговоры, Андрей Петрович с женой вышли на крыльцо и о чем-то долго разговаривали. Позже я узнала, что он сказал жене, что дальше вместе им идти не следует. Если он пойдет с ними, то его заберут на первом же контрольном посту, а мужчина с двумя детьми без женщины не вызывает особых подозрений, о чем он уже имел возможность убедиться дважды. До меня донесся вопрос жены: ”И что же, ты поведешь их во Владимир?”. Его ответа я не расслышала, но весь их разговор слышала хозяйка.
Утром она отозвала меня за дом, рассказала об их разговоре и стала уговаривать, чтобы мы с Люсей остались у неё до конца войны или до прихода наших войск. Говорила, что мы ему нужны лишь для прикрытия, а потом он нас бросит. Я была благодарна ей, но остаться не согласилась. Мне важно было двигаться вперед дальше на восток. Все время думалось, что мы сумеем как-то попасть на территорию, не занятую немцами. Я верила, что нам каким-то образом повезет, мы сумеем пересечь линию фронта, а там, думалось, нам обязательно помогут добраться до Кубани. Вот так вышло, что судьба случайно связала нас с этим человеком, и на тот момент мы нуждались друг в друге.
Утром семья, встретившаяся случайно, разъединилась вновь, мы пошли в разные стороны. Что стало с этой несчастной женщиной? До сих пор стоит она перед глазами: беременная женщина, в одной руке деревянный чемодан, другой держит за руку пятилетнего мальчика.
По-прежнему упрямо двигаясь на восток, мы постепенно пересекли Белоруссию и дошли до Смоленской области. Однажды где-то у реки мы встретились с тремя мужчинами, жителями Смоленска. После всяких расспросов они предложили нам идти с ними в Смоленск, до которого уже было недалеко. Пришли мы в Смоленск, по-моему, уже где-то в августе. Один из наших спутников пригласил нас в свой дом. Это был одноэтажный дом, в котором проживало несколько семей. Одна из комнат, хозяева которой успели эвакуироваться, пустовала, и нас поселили в ней.
В городе ещё сохранился запах пожарищ, но немцы уже спешно наводили свои порядки. Уже была создана городская управа, штат полиции и что-то вроде биржи труда.
Помню, как в один из дней мимо дома вели колонну евреев. Накануне было приказано всем евреям явиться в указанное время к указанному месту. За неповиновение – расстрел. Там всем приказали нашить на рукав коричнево-желтые кружки – метки еврея. И вот теперь этих людей под охраной конвоиров вели на другой конец города, как говорили, “за Днепр”, где в результате боев было все сожжено, остались только печные трубы. В колонне были в основном женщины, дети и согбенные старики. Некоторые несли в руках небольшие свертки, основная же часть шла с пустыми руками. Все – и те, кто шел в этой колонне, и те, кто провожал глазами, понимали, что эти люди обречены. Шли люди молча, понурив головы, некоторые из них ведь проходили мимо собственных домов на глазах у бывших соседей. Это было незабываемое, жуткое зрелище.
Соседи в доме, где мы поселились, отнеслись к нам с большим сочувствием, старались помочь, чем только могли. Особенно хорошо относилась к нам тетя Оля, хотя у нее было двое своих детей и парализованный муж.
Между тем, Андрей Петрович заявил нам, что дальше идти нам пока нельзя, что надо оставаться здесь и искать ему работу. Вскоре он устроился на работу сапожником в мастерскую, где уже работали три человека. Чинили обувь немецким офицерам и солдатам. Располагалась мастерская на первом этаже дома, в котором, как говорили, раньше было НКВД. В этом доме жило очень много немцев, судя по форме, из разных родов войск, в том числе были и гестаповцы. Товарищам по работе Андрей Петрович сказал, что мы его дети. Не знаю, платили ли за работу какие-то деньги, но точно знаю, что давали буханку хлеба ежедневно и еду из солдатской кухни. С этого дня мы ежедневно ходили в мастерскую обедать. Солдат-повар всегда наливал лишнюю порцию, часто давал лишнюю буханку хлеба.
Работы у мастеров было много, без конца заходил кто-нибудь из немцев, приносил обувь на починку. Иногда офицеры заказывали сшить сапоги. Сразу стало ясно, что Андрей Петрович сапожником никогда не был, разве что близко наблюдал за работой сапожника. Мастера это сразу поняли, но молчали, старший из них стал давать ему самую простую работу.
Мы старались подолгу не задерживаться в мастерской: я боялась лишних расспросов. Окружающие нас люди, принимая нас за настоящую семью, называли Андрея Петровича нашим отцом, хотя мы никогда не называли его “папой”. Люся в силу своего возраста не до конца понимала, почему он должен считаться нашим отцом. Как-то за что-то обидевшись на него, она, плача, начала кричать: “Ты мне не отец, ты свинья!”. Пришлось долго объяснять ей, почему мы должны выдавать этого человека за нашего отца. Хорошо, что этого скандала не слышал никто из посторонних.
В мастерскую часто заходил немецкий офицер, который чисто говорил по-русски. Оказалось, что он, по его словам, из немцев, живших в России, его семья переехала в Германию в 1921 году. Он любил заговаривать со мной, интересовался, в каком классе я училась, какие предметы были в школе, что нам говорила на уроках учительница немецкого языка.
Дела у Андрея Петровича шли в мастерской неважно. Несмотря на то, что ему поручали самую несложную работу, выполнял он её часто очень неумело. Как-то при нас пришел солдат и кричал на него, тряся починенными им сапогами.
Надвигалась осень, а за ней зима. Ни одежды, ни обуви для этого сезона у нас не было. И вот как-то Андрей Петрович, придя с работы, принес кое-что из одежды, в том числе мужское пальто и костюмчик для мальчика. В этом мальчишеском костюмчике ходила Люся, а пальто, после переделки его портным, досталось мне. Где он все это взял, мы не знали.
Вот так мы прожили примерно месяц. Шепотом люди передавали друг другу какие-то слухи о положении на фронте, жили надеждой на то, что, в конце концов, немцев прогонят и наступят лучшие времена. Ходили слухи о действиях партизан. По городу были расклеены приказы о том, что за каждого убитого немецкого солдата или офицера будет расстреляно 15 заложников. Еще по городу во многих местах были расклеены плакаты, на которых на заднем плане виднелись сотни сидящих на земле пленных советских солдат, а на переднем плане был крупно изображен молодой командир. Сообщалось, что это сын Сталина, который сдался в плен, потому что осознал, что сопротивляться бесполезно.
Продолжение следует.
Материал для публикации передала дочь, Наталья Евгеньевна Григоренко.
Loading ...
