Школьные годы после войны

Первые части воспоминаний: Из Москвы в Тюмень

Алла Агапова

Осенью 1945 года я пошла в шестой класс, Маечка в пятый. Занятия, как и в прошлом году, начались первого октября. Наверное, решение о сдвиге начала учебного года было вызвано тем, что шла уборка урожая, и сельские подростки работали на полях наравне со взрослыми (в основном это были женщины). На учеников шестого и вообще старших классов московских школ это решение тоже распространялось. Несколько раз нас, шестиклассниц, привлекали к сбору металлолома, а в общем били баклуши, радовались, что стоит хорошая погода и у нас такие длинные каникулы.

Осенью в нашей школе появилось несколько новых учителей, в том числе впервые преподаватель-мужчина — математик Василий Константиныч. Как все демобилизованные военнослужащие, он ходил в кителе без погон, в офицерской шинели, которую носил ещё несколько лет. Он был без преувеличения великий учитель, вёл уроки так, что даже те, кто был раньше не в ладах с математикой, занимались охотно и даже с удовольствием. Он был ровный, спокойный, солидный, этим отличался от наших истеричных учителей-женщин.

У него был обычай, которому он ни разу не изменил, но вначале вызвал у нас недоумение: на последнем уроке в конце четверти он убрал всё со стола, вытащил, ничего не объясняя, из своего объёмистого портфеля какой-то журнал и стал читать нам вслух. В дальнейшем он это делал в конце каждой четверти — выбирал для чтения небольшой рассказ или отрывок из книги —  что-нибудь, что ему самому нравились и на что он, видимо, хотел обратить наше внимание. Например, однажды прочитал трогательный рассказ, от первого лица, а когда рассказ окончился, до нас дошло, что это первое лицо — собака. В другой раз принёс на урок «Тихий Дон», прочитал отрывок, как раненный в голову теряющий сознание Григорий Мелехов тащил на себе с поля боя тяжело раненого командира.

Мы очень ждали эти уроки и боялись, вдруг он отменит чтение, или вдруг МарьИванна запретит урок не по программе?

Непохожей на других учительниц была и новая преподавательница русского языка и литературы Любовь Николаевна Бехтерева, красиво причёсанная пожилая дама. Тогда мне и в голову не приходил вопрос, не была ли она родственницей знаменитого психиатра, а сейчас очень хотелось бы это знать. Она была настоящая интеллигентка, у неё был изумительный русский язык, великолепное произношение, мы слушали её, затаив дыхание. Методист она была такой, что ни одной минуты урока не пропадало даром. Но у неё было то ли достоинство, то ли недостаток, как посмотреть — она очень строго нас судила и высокими оценками не баловала. У неё и «тройку» получить —  это было достижение, не говоря уж о четвёрке, тем более пятёрке. Мы-то понимали, что получаем именно те отметки, которые заслуживаем, и никаких обид не испытывали, но в глазах МарьИванны она была чуть ли не преступницей — по её вине показатель успеваемости нашей школы по русскому языку был ниже показателей других школ. Любовь Николаевна завышать отметки не соглашалась, и МарьИванна в конце концов выжила её из нашей школы.

Пришла в школу и совсем молодая учительница —  преподаватель физики Ефросинья Ивановна, настоящая красавица. Она была блондинка, гладкопричесанные волосы были стянуты на затылке в пучок, лицо было свежее, фигура бесподобная, подбористая, с высоким красивым бюстом. Она носила обтягивающий вязаный джемпер цвета «электрик», который очень шёл её голубым глазам. Тип актрисы Зайцевой, но ещё красивее. Судя по имени и по внешности, она была из какого-то подмосковного города или деревни, произношение у неё было почти московское, но ни интеллекта, ни культуры, увы, не было. Сейчас бы её назвали «лимитчицей», во всяком случае, нас, московских девочек, она ненавидела как обычная «лимитчица», однако для некоторых делала исключение.

Наша школа находилась на Беговой улице, в ней учились дети средней советской интеллигенции, хотя в домах по-соседству жили птицы и более высокого полёта —сотрудники газеты «Правда», а в кружевном доме —  работники райисполкома. Их дети тоже учились в нашей школе, так что в нашем классе не было девочек из «простых» семей, но и процветающими мы не выглядели. Сказывалось плохое питание и тяготы военных лет. Волосы у большинства были тусклые, кончики волос посечённые, лица бледные мучнистые. За одеждой плохо ухаживали, мамам было не до этого.

Моя мама воспитывалась бабушкой в очень строгих правилах. Надо было всегда выглядеть прилично. Мама очень за нами следила. Как бы она ни устала, каждый вечер она отпаривала и гладила наше единственное платье, заставляла нас чистить обувь, приучила самим штопать чулки. Утром она расчёсывала нам волосы, вплетала в косички чистые ленточки. Выглядели мы холёными, это бросалось в глаза и вызывало неприязнь у таких, как неустроенная Варвара Васильевна и завистливая Ефросинья Ивановна. А уж меня «Фрося» — так мы её называли между собой —  просто преследовала, забрасывала двойками и тройками. Это меня угнетало, в школу я шла неохотно, пока не подросла и не смогла как-то за себя постоять. Находила утешение в книгах и спорте — мы учились рядом со Стадионом юных пионеров.

Похожая ситуация сложилась и у Володи. Он был стеснительный, особенно с незнакомыми людьми, не любил отвечать у доски, на уроках отмалчивался. Классная руководительница, грубая и недалёкая тётка, придиралась к Володе по поводу и без повода, однажды бросила ему в лицо сочинение, заявив, что эту работу за него кто-то написал, и она будет ставить вопрос о его отчислении.

Папа взял Володины работы и пошёл с ними в школу. Показав директрисе Володины тетради и не слушая её объяснений, он сказал, что ни на один день не оставит Володю в этой школе. Папа отвёз Володины документы и письменные работы в школу, которая находилась неподалёку от отделения Главсевморпути, куда папа устраивался на службу. Директор посмотрел Володины работы и дал им очень высокую оценку. Володю хорошо приняли ребята в классе (особенно девушки), он летел в эту школу на крыльях. Володя не подвёл папу, он кончил школу с медалью. Наверное, и меня нужно было перевести в другую школу, чего стоили придирки этих двух «выдвиженок», как называла МарьИванну и Ефросинью Ивановну мама, но я чего-то воспротивилась и тянула лямку до конца.

С Маечкой всё было по-иному. Она была слабенькая, часто болела, и мама её особенно берегла. Когда МарьИванна потребовала посадить Маечку в третьем классе на второй год, мама согласилась, хотя Маечка в Тюмени очень прилично училась, была твёрдой «хорошисткой». Майя не возражала. Она очень ответственно относилась к своим обязанностям, тщательно выполняла задания своим красивым, чётким почерком, который полностью соответствовал её независимому характеру. Но она была милая и дружелюбная, и все девочки в классе хотели с ней дружить, а учителя были внимательны. В третьем и четвёртом классах у Маечки была чудная учительница, белорусская еврейка с прекрасной чёрной косой, жена лётчика, который погиб в самом конце войны. Присмотревшись к Маечке, она посоветовала маме не пускать Маечку в школу в холодную погоду, больше держать её дома. Маечка помогала бабушке, многому у неё научилась, разговаривали друг с другом они вперемежку по-русски и по-польски, бабушка не могла на неё нарадоваться.

От школьной докуки я спасалась в нашем удивительном доме. Наш дом с небольшим парковым участком был окружён оградой, построенной великим Фёдором Шехтелем. Часть ограды — высокая мощная стена с контрфорсами, меньшая часть —  металлическая решётка, сквозь которую за деревьями был виден необыкновенно красивый особняк. Внутри ограды был свой особый мир, далёкий от суеты и забот, оставляемых за порогом. Справа от дома шла полукругом небольшая липовая аллея, угадывались следы спортивной площадки, росли отдельные деревья. Даже воздух был как-то по-особому свежий и чистый.

Снаружи дом выглядел несколько обветшалым, краска местами облупилась, но внутри ещё полностью сохранились отделанные Шехтелем роскошные парадные залы —зеркала, люстры, мраморный камин, золочёные детали дверей, сделанных, как и паркет, из драгоценных пород дерева. В залах располагалось общежитие слушателей Академии им. Жуковского, оно помногу месяцев пустовало, а у нас — у Славы Омельченко из восемнадцатой квартиры — был ключ, и мы свободно проникали в эти сказочные палаты, любовались их красотой и видом из огромных зеркальных окон.

Остальные помещения были заняты лётчиками и сотрудниками Академии. Мы жили на втором этаже, в самом конце дома. Мама редко пользовалась общей кухней. Перейдя в статус домашней хозяйки, она оборудовала себе кухонный стол на глубоком мраморном подоконнике перед дверью в нашу квартиру. Там стояли её керосинка и примус, газа в доме не было, электроплиткой пользоваться было нельзя, т. к. электричество было лимитировано, при перерасходе могли отключить свет у всего дома.

Как-то мама варила мясные щи, к ней подошёл и сел рядом крупный худой кот, принюхивался к соблазнительному аромату. Мама налила ему блюдечко щей, он съел всё до капли, стал умываться. На следующий день он принёс в зубах огромную крысу. Так началась его дружба с мамой. Он поселился в коридоре, никогда не рвался в квартиру, был умный и  скромный, мама к нему очень расположилась, ласково с ним разговаривала. Она называла его Котиком. Котик часто отлучался, однажды отсутствовал довольно долго, когда вернулся, мама увидела, что он не может закрыть рот, между зубами у него торчала рыбья кость. Мама взяла пинцет, которым подщипывала себе брови, протёрла его тройным одеколоном и велела Котику терпеть. Он шипел от боли, кость впилась глубоко, но мама вытащила её. Скоро мы переехали в другую квартиру в том же доме, Котик последовал за нами.

Самая большая и красивая квартира в нашем доме располагалась в кабинете бывшего владельца дома нефтяного магната Манташева. Кабинет состоял из трёх помещений и был отделан в английском стиле, стены были обложены панелями тёмного красного дерева, потолок поддерживали массивные овальные балки. До войны в этой квартире жил занимавший какую-то большую должность лётчик Савицкий, позднее въехал полковник Петров с женой Надеждой Ивановной и маленькой дочкой Инночкой. Инночка родилась через год после того, как у Петровых в боях под Москвой погиб восемнадцатилетний сын. Немолодая Надежда Ивановна очень боялась за Инночку, жаловалась, что квартира у них холодная, тёмная, солнца мало, Инночка в ней болеет. К тому же нет сил убирать такую большую площадь. Умная мама похваливала нашу уютную солнечную квартирку, сетовала, не перегибая палки, на то, что нашей большой семье в ней тесновато. Конечно, в тесноте, да не в обиде, но всё же… Словом, скоро дамы перестали ходить вокруг да около, обсудили детали и договорились меняться. Петровы радовались за Инночку, обещали сделать из своей новой солнечной квартиры «бонбоньерку».

Котика пригласили обследовать наше новое жилище, и с разрешения мамы он в нём поселился. Он был счастлив, носился по дому, охотясь на крыс. Однажды, спасаясь от Котика, крыса забежала в нашу квартиру и помчалась вверх по портьере, Котик настиг её под потолком. За ним давно следила наша молочница. Она подманила его молоком, затолкала в мешок и увезла в деревню, где её одолевали крысы. Мама не дала нам горевать, объяснив, что Котику совсем неплохо будет в деревне, где ему за его заслуги всегда дадут молочка, а остальное он себе сам добудет.

У родителей, наконец, была собственная комната, у нас с Маечкой отдельный закуток-спальня, Володя обосновался на диване в огромной общей комнате. И всё это стало возможным благодаря уму, такту и выдержки мамы.

Наша новая квартира всем пришлась по вкусу, и к нам зачастили родственники и гости. Приезжали из Подольска папины сёстры и их семьи, наведывались мамин брат дядя Петя с бабушкой, заходили друзья по Ленинграду старые лётчики Переслени и Смирновы. Моя учительница музыки старая актриса Екатерина Германовна предложила проводить у нас общие музыкальные уроки — концерты её учеников.

Наших гостей восхищала красота нашего жилища. Они с изумлением рассматривали дом — и входные дубовые двери с резьбой, и прекрасные лестницы — мраморную парадную и изящную внутреннюю, которую и «чёрной» не назовёшь. Я не понимала тогда, что этот дом — созданное Ф.Шехтелем замечательное произведение искусства, —  но чувствовала, что живу в окружении чего-то исключительного. Под стать дому была вся усадьба, со службами и маленьким парком, который особенно хорош был осенью, когда деревья раскрашены яркими красками и пахнет прелой листвой.

За воротами усадьбы начинался совсем другой мир. Бывало и страшновато. По соседству находилось ремесленное училище. Не дай Бог было столкнуться при выходе с его учениками, которых несколько раз в день куда-то водили. Они шли строем, но если их не сопровождал мастер, то вели они себя ужасно, сквернословили, старались толкнуть побольнее, в грудь и в живот. Мы их безумно боялись и старались держаться подальше. Определяли в «ремеслушку» слабых учеников, второгодников, с которыми школа и матери (отцы в большинстве погибли на фронте) не справлялись. Девочек среди них не было.

Ничего хорошего в разделении школ на мужские и женские мы не видели. Мальчишки в отсутствии девочек распускались, дичали. Наши школы, мужская и женская, были рядом, ходили мы, ученики обеих школ, по одному маршруту, и нам от ребят доставалось —  любили поиграть в футбол нашими портфелями. Правда, языки и руки не распускали, район считался интеллигентским. Наш Володя учился в загородной школе, там было совместное обучение, отношения между мальчиками и девочками были ровными, дружескими, никаких неприятных инцидентов не было, хотя район был совсем простой, можно сказать, деревенский.

Война кончилась совсем недавно, но после нескольких месяцев радости и ликования, она стала забываться. О ней просто не хотелось вспоминать. Фронтовики не любили о ней говорить, по радио больше не исполнялись песни военных лет, певцы поменяли репертуар. Появилось много лирических песен, таких как «Вот кто-то с горочки спустился», «Мы идём по тем дорожкам», «Гармонист», а также ностальгических —  «Эх, дороги», «Мы вышли в открытое море». Новых фильмов о войне не было, кроме изумительного «Подвиг разведчика» и позднее «Молодой гвардии».

Зато на нас обрушился целый поток трофейных фильмов, мы смотрели их с удовольствием, но глубокого следа они не оставляли. Лучшими были «Петер» и «Маленькая мама» с очаровашкой Франческой Гааль, «Индийские гробницы», «Девушка моей мечты» с Марикой Рокк. Этот фильм нравился более взрослым девушкам, а мы с восторгом бегали на американские «Багдадский вор» и «Серенада солнечной долины», с ума сходили по «Чатануге», где так здорово плясали негры. Наших фильмов что-то совсем не было.

Фильмы в основном крутили в «Дуксе», был такой клуб в начале улицы Правда. Нас там знали, пускали беспрепятственно на любой сеанс, а в «Динамо» могли и не пропустить. И ещё привлекало то, что в «Дуксе» был буфет, там можно было купить стакан морса на сахарине и почти настоящее песочное пирожное из сои. Всё-таки всегда хотелось есть.

Продолжение следует.

Текст для публикации передал Максим Агапов
www.world-war.ru