Шаг вперед

Читайте первую часть воспоминаний:
Мне уже 15 лет…

Будапешт

Дальше был марш 112 километров до района Буды. Пешт был с ходу взят нашими танками. Уже началась настоящая война. Буда была окружена нашими войсками. У озера Балатон немцы хотели прорваться к Буде и вывести окруженную дивизию. Разгорелся бой, у немцев было много танков. В небе происходили воздушные бои. На земле танки шли на танки. Кругом все горело и взрывалось. Нам, пехоте, пришлось отбивать пехоту противника. Такого ада мы еще не встречали. Все было в дыму, пахло горелым металлом и человеческими телами. Часа через четыре все затихло. Немцы, получив отпор, отступили. Стало непривычно тихо. Только слышны были взрывы в подбитых и горевших танках – взрывались боекомплекты. Войдя в Буду, нас разделили на штурмовые группы по семь человек, и нам дали приказ на очистку от противника определенного дома. Немцы оказывали жесткое сопротивление. Буду удерживала дивизия «Великая Германия» (Гросс Дойчланд). На рукаве у них была черная лента с надписью Division Gross Deutschland. Нам помогала самоходка и корректировщик. По просьбе: снаряд по второму этажу, и мы в пыли врываемся в дом. Немцы слабо сопротивлялись, кто был убит, а кто оглушен взрывом. Далее – по четвертому этажу снаряд. И дом наш. Так мы очистили два дома. Потери – один тяжело раненный. Считается, что нам повезло. В одном из домов мы нашли целый ящик немецких железных крестов.

В нашем батальоне решили создать отделение разведки. Построили батальон, изрядно поредевший: «Кто согласен в разведчики? Шаг вперед». Вышли четыре самых молодых, я в том числе. Потом, когда смотрел фильмы, в которых весь батальон делает шаг вперед, мне было смешно. Каждый хотел выжить. Прав был Наполеон, когда говорил, что самый лучший солдат 16-17 лет. Они не обременены семьями. И в голове у них романтика. Романтики у нас не было, семей тоже. Кто же пойдет вперед? У нас только матери. Но о них мы часто как-то забывали. Меня назначили старшим группы. Повысили звание до старшего сержанта, и мое отделение разведки было из четырех человек. Потом нам добавили еще двоих. Мой друг Шепиков и я немного знали немецкий, и еще один смелый парень из Татарстана – Хизматулин. Все мы были из нашей пятой роты. Если наши услуги не требовались, мы были в своих взводах. Я был помкомвзвода, когда комвзвода или погибал, или был ранен, я, уже старший сержант, выполнял обязанности комвзвода.

Наш полк направили в середину окруженного района Буды. Ночью, когда мы входили в район окружения, в посадке стояли около 15 танков Т-34. Наш батальон шел по грейдерной дороге. Внезапно до нас донесся шум работы танковых двигателей. Батальон остановился. Все залегли. По дороге медленно, без огней ползла большая самоходка. Мы с другом взяли по противотанковой гранате, и я с одной стороны дороги, а друг — с другой, бросили гранаты по гусеницам самоходки, как нас учили. Самоходка остановилась. И, урча двигателем, поползла назад. Утром, когда стало светло, мы в бинокли увидели, что гусеницы самоходки были защищены листами брони. Наши роты окопались, но не глубоко, и стали ждать приказа. Несколько немецких танков стояли далеко. А нас стали обстреливать из миномета, из усадьбы.

Командир роты нас троих послал разобраться с минометом. Мы скрытно подошли к усадьбе и разгромили прислугу миномета. Это были три мадьяра. Потом мы пошли обратно. Мы шли по посадке вдоль дороги. Увидели, что в расположении нашего батальона местами валил черный дым и стояли несколько танков. Я подумал, что это наши Т-34 поработали. Когда мы подошли ближе, из посадки лейтенант Устинов крикнул: «Стойте, там немцы!», но мне надо было идти в свой взвод. И я пошел к своим окопам по полю, на котором росла морковка. Я был в черном комбинезоне с немецким биноклем, и подойдя к окопам, сказал: «Что вы все попрятались и даже не наблюдаете за противником?» И тут вокруг меня затрещали пули из крупнокалиберного танкового пулемета. Я ввалился в окоп, прямо на спину лежащего. Пули вокруг рыли землю. В котелок, который лежал на бруствере, попала пуля, и он улетел. Следующая пуля попадет мне в спину. Окопы были выкопаны по колено, так как времени не хватило их углубить. Я до сих пор уверен, что немцы не стреляли, когда я шел по полю, думая, что это немецкий танкист. У них была черная форма.

Когда обстрел утих, я выглянул из окопа и увидел, что в конце траншеи два немецких танкиста вытаскивают из окопов наших солдат. Уже вечерело. В небе летали «Мессершмидты». Двух солдат под угрозой расстрела я кое-как поднял из окопов, и мы добежали до посадки. Это метров тридцать. КП батальона находился в посадке на другой стороне дороги. Справа на дороге лежал немецкий пулеметчик метрах в ста пятидесяти. Перебегать дорогу было опасно. У одного солдата была «лимонка». Я дал команду, когда взорвется граната, перебежать дорогу. Пройдя несколько метров в сторону пулемета, я изо всех сил бросил в его сторону гранату, на грунтовой дороге поднялась пыль, и мы перебежали дорогу.

– Стой, кто идет?

– Свои.

Из батальона мы собрали 27 человек. Командир батальона в телеге лежал пьяный. Одного бойца я послал в штаб полка сообщить, что нас утюжат танки противника. Из одного ручного пулемета мы обстреляли пулеметчика, и он убрался с дороги. Ночью мы с другом поползли к нашим окопам, что мы там увидели, это была жуть. Обгоревшие и расплющенные люди. Немцы из танковых огнеметов обливали солдат, а потом утюжили их гусеницами. У немцев не было пехоты. Одни танки. Они шли на прорыв окружения, чтобы вывести войска, оборонявшие Буду.

Ночью мы подползли к одному танку и бросили две «лимонки», чтобы показать противнику, что мы еще воюем. Ночью танк слепой. Его бояться нечего. Можно даже на него залезть и потанцевать. На рассвете к нашему перекрестку шла колонна автомобилей «Додж 3/4″ с противотанковыми орудиями 76 мм. [1] Я выскочил на дорогу и стал останавливать машины, так как на главной дороге вдалеке стояла самоходка. Но водитель, видно «под газом» не остановился и только выскочил на основную дорогу, как болванка от самоходки пронизала машину – через радиатор. Перебила водителя пополам. И орудие кверху колесами улетело в кукурузу. Остальные машины развернули орудия в кукурузе и начали обстреливать танки. Два танка начали дымить. Остальные уползли назад.

Из батальона вместе со мной осталось 27 человек, и я старший по званию один. Мне объявили благодарность по дивизии, что немцы не прорвались. Но я ничего такого не сделал. Просто у немцев не было пехоты, и они боялись прорываться дальше, боясь наткнуться на наши танки.

После нам прислали пополнение, но уже когда мы слышали гул танковых моторов, рыли землю и зарывались поглубже. Кроме того, противотанковые гранаты были желанным оружием. После этого боя (скорее бойни) мы продвигались медленно, и немцы большими группами сдавались в плен, они были голодными, оборванными, это уже не те сытые, довольные, что маршировали по нашим дорогам. Я достал себе «Парабеллум». Это мечта каждого разведчика.

После мы дошли до города Дорог, это около австрийской границы. Там мы заняли оборону. Полгорода наш, полгорода у немцев. На нашей территории немцы оставили склад боеприпасов. Там были и «Фауст патроны». Мы в ящиках нашли инструкции как их заряжать, и иногда по ночам стреляли по немецкой передовой. Позже, когда мы взяли языка, он говорил, что у русских появилось новое оружие. Кроме всего у нас было два немецких пулемета МГ-34. Один солдат набивал ленты, а я ночью ходил с пулеметом и обстреливал с разных точек передовую. Нам надо было создать впечатление, что нас много, а нас в роте было человек 30.

К нам прислали командиром взвода лейтенанта, молодого, с ускоренных курсов. Я показал ему нашу передовую. Наш взвод находился на территории электростанции. В бассейнах была нефть, и мы переходили по доскам, проложенным сверху. На второй день наш лейтенант пошел проверять передовую и упал в бассейн с нефтью. Его раздели, все тело было красное, и отправили в санбат.

Утром меня вызвал комполка. Когда я туда пришел, там уже были два контрразведчика и священник-протестант. Нужно было достать документы, регистрационные книги, так как мы уже больше месяца в городе и нужно проверять людей. Я сказал, что бывал в доме, где была сутана священника и церковная утварь. Мы с чердака этого дома, который находился на нейтральной территории, наблюдали за немецкой передовой. Священник рассказал, где находятся книги, что они в зеленом переплете, их три толстых. Я с пистолетом, захватил пару гранат и пошел к дому. Прошел легкий снежок, и на снегу я увидел следы немецких «пельцшусс» (теплые сапоги). У них были кожаные круглые шипы. Видно, они тоже наблюдали за нашей передовой. Осторожно войдя в дом, я нашел книги, но на всякий случай взял еще одну тонкую и все четыре книги принес в штаб. Священник сказал, что он будет молиться за мое здоровье.

В разведке

Готовилось наступление в сторону Австрии. Для этого надо брать языка, чтобы иметь сведения о противнике. Комполка вызвал нас троих и спросил: «Можете ли вы взять языка?» Так как из траншеи противника это сделать очень трудно, и ни армейская, ни дивизионная, ни полковая разведка языка взять не смогли, мы согласились попробовать. Несколько дней мы наблюдали за передовой противника. Решили брать пулеметчика, который находился в какой-то небольшой пристройке к дому. Мы называли эту пристройку курятником. Мы взяли два «Фауст патрона» и в белых маскхалатах вышли. Уже было после двух часов ночи. Недалеко от нашего объекта нападения находились штабеля шпал, а на площади стоял разбитый железнодорожный состав. Мы тихо подошли к штабелям, но немцы были очень возбуждены, каждые 2-3 минуты пускали осветительные ракеты.

Мы решили вернуться и подождать немного, пока немцы захотят спать. Выстрелили «Фауст патронами», но мой автомат ложем прислонился к трубе. И я почувствовал, что мой автомат дернул меня за плечо. Проверил, автомат отлетел на несколько метров. Когда я его поднял, он оказался совсем коротким, деревянного приклада не было. Я попробовал – стреляет. И потом я долго носил этот укороченный автомат. Но работал он безотказно.

Часика через полтора мы снова вышли. Немцы поутихли. Мы с Шепиковым шли впереди, и, не доходя до штабелей шпал, (а прошел легкий снежок, и был слабый туман), мне показалось, что темные торцы шпал шевелятся. Я говорю: «Немцы!», и упав на колени, я произнес:» Вер да (кто такие)?» Если это наши соседи, то они с матом откроют по нам огонь. Тогда можно будет крикнуть: «Свои!» и конфликт закончится. Но если немцы, они будут молчать. И, крикнув «Ура!», мы открыли огонь. Группа поддержки перелезла через состав и тоже открыла огонь (удивительно, но в нас не попали). Я увидел, как один немец упал и пополз в штабеля. Остальные разбежались. Удивительно, но в таких случаях никакого страха. И я, как охотник за дичью, ринулся в штабеля за ним, схватил за шиворот и вытащил из штабеля. Лешка помог. И мы, схватив немца под руки, пошли быстро к своим. Немец поджал ноги, и мы его несли вместе с автоматом. Когда пришли свою траншею, немец стал прихрамывая, сам идти.

В штабе оказалось, что у него автомат новейшей конструкции с увеличенными патронами. И когда он захотел выстрелить, то первый патрон стал поперек, и если бы не это, меня разнесло бы в клочья. Немца с его автоматом сразу отправили в штаб дивизии, это был младший командир, участник крымской компании. На рукаве была карта Крыма. Во фронтовой газете появилась статья «Дерзость разведчиков».

Но сведения, полученные от языка, обязательно нужно перепроверить. Командир полка спросил:

– Не могли бы вы попробовать взять еще языка? Не боитесь ли вы?

– За меня молятся мои родные, старушка-чешка и протестантский священник, – говорю. Полковник усмехнулся и говорит:

– Наверное, это так. Так как новейший автомат не выстрелил.

Мы стали готовиться к новому поиску. Несколько дней наблюдали за передовой противника. Брать приходилось из другого немецкого взвода. Но сплошная траншея усложняла наши действия. Мы заметили, что железная дорога, проходившая от нас в глубь немецкой территории, не перекопана траншеей. Решили одеться в немецкие шинели, с немецкими автоматами проползти между рельсами, а потом встать во весь рост, и, посвистывая немецкую песенку «Вигайст» Лили Марлен, подойти к траншее с тыла. Так и сделали. Подошли к траншее. Один немец спросил:

– Это ты, Эрик?

– Яволь, вас ис лес? (Так точно. Это я, в чем дело?), – ответил я, и бросив несколько наступательных венгерских гранат, мы с криком «Ура!» ворвались в траншею. Венгерские лимонки были из тонкой жести, они только взрывались, но без осколков. Часть немцев осталась лежать в траншее, некоторые выскочили и удрали. Соседи усиленно освещали ракетами территорию. Мы искали живого немца, но никого не могли найти. После следующей ракеты, в нише окопа я заметил немца в камуфляжной куртке. Схватив за воротник, попробовал его вытащить. Но он сопротивлялся и умудрился дать мне в лицо кулаком. Пришлось его стукнуть автоматом в лоб, он съежился, и мы с Шепиковым поволокли его к своим. В траншею мы вскочили втроем: я, Шепиков и Хизматулин. Мы вдвоем тащили немца и думали, что Хизматулин прикрывает нас с тыла. Когда мы вернулись к своим, оказалось, Хизматулина нет с нами. Очевидно, он погиб в траншее. Разведчики не имеют права ни раненого, ни убитого оставлять на территории врага. Нам грозил штрафбат. Мы снова поползли к траншее, но огонь был такой плотный, кроме того уже начало рассветать, и мы вернулись ни с чем.

Потом комполка замял этот неприятный инцидент, но наград за этого языка мы не получили. Теперь, когда данные первого языка и второго подтвердились, перед наступлением надо выяснить, где находятся огневые точки. Для этого – разведка боем. Мы, человек 30 и самоходка должны взять высотку, хотя бы на полчаса. Ровно в 3 часа ночи «Катюша» должна дать залп по высоте. Нам надо с шумом ворваться в траншею. Естественно, немцы открывают огонь из всех видов оружия. Особенно интересны огневые точки артиллерии. Наблюдатели в стереотрубу должны засечь и отметить на карте огневые точки, чтобы во время наступления подавить их. Как правило, разведка боем — это посланные на смерть бойцы, уцелевших было мало. Мы подползли к траншеям противника и ждали залп «Катюши».

Было около трех часов. Какой-то немец, когда была пущена ракета, что-то заметил. Очередь из автомата, и кто-то раненый вскрикнул. Нам ничего не оставалось, как с криком «Ура!» ворваться в траншею. Несколько немцев удрали, другие уже не могли удрать. И тут мы услышали «музыку» «Катюши». Это было жутко. Но счастье, что мы уже были в траншее. Если бы мы лежали около траншеи, потерь от наших снарядов было бы намного больше, а так один раненый в траншее, один убитый еще до атаки, в которого немец из автомата дал очередь. В общем мы продержались сколько смогли, и красная ракета дала отбой. Все обошлось отлично. Мы выполнили задание с малыми потерями. Все получили благодарность командования.

Ранение

Пятнадцатого марта нам предложили взять «языка». Мы уже несколько дней наблюдали за пулеметом, который находился на высотке, куда шли рельсы узкоколейки, и стояла вагонетка. Рядом с пулеметом был блиндаж, из которого иногда выходил лейтенант, по-видимому, командир взвода. Когда мы должны были проводить операцию по взятию «языка», наши действия должны были наблюдать корреспонденты из штаба фронта. В два часа ночи мы дошли до нейтральной зоны и собрались в бетонной сторожке, где стоял пресс для выжимания винограда. Кругом был виноградник. Немцы оживленно стреляли и пускали ракеты. Мы решили подождать, пока они устанут и захотят спать.

Я на несколько минут заснул. Мне приснился сон – лето. И я иду по винограднику, ем виноград, но он такой зеленый и кислый. Прибегает мадьярка, вытаскивает кол, к которому привязана лоза, и лупит меня колом. Я, видимо, застонал, и ребята спросили: «В чем дело?» — «Да мадьярка меня колом лупила». — «Смотри, чтобы тебя не стукнуло».

Ровно через полтора часа нас всех стукнуло. Мы удачно подобрались к пулемету. Нас было четверо. Мы обнаглели и, взяв пулеметчика, хотели взять еще и офицера. Но внезапно шальная пуля попала Лешке между глаз. Он стал кричать, умирая. Уже не до офицера. Я бросил гранату в блиндаж, и мы с другом потащили Лешку, а один из нас тащил немца. Видимо мы подняли шум, так как соседний полк открыл огонь из всех видов оружия в нашу сторону. Мы быстро шли во весь рост к своим, и тут… я только помню огонь. Взрыва я не слышал.

Когда я пришел в себя, я понял, что нижняя часть туловища у меня отбита. В глазах было все красно. Казалось, что ходят немцы. Когда мы тащили убитого, в левой руке у меня был «Парабеллум». В палец попал осколок, и первый сустав пальца отбило и выбило пистолет. Я хотел застрелиться. Все равно я не жилец. Но пистолета я не нащупал на земле. Потом снова потерял сознание. Опять пришел в себя. Ремень стал душить меня. Я финкой разрезал ремень. Мне стало легче дышать. И вдруг я услышал: «Здесь кто-то живой». Ко мне подошли два солдата и стали, положив меня на шинель, тащить к своим. Я попросил ребят бросить меня, все равно не жилец, а немцы скоро начнут артиллерийский обстрел. Но меня не бросили и притащили к своим. Командовал спасением замполит батальона капитан Гафт. Санитары раздели меня догола и завернули в простыни, так как перевязывать было невозможно, вокруг я был побит осколками, как я потом узнал, ран было семнадцать. Еще одного притащили. Он был ранен в грудь. Но, видно, осколок был большой. Его тоже завернули в простыни. Я слышал, как ругался капитан Гафт. Новенький лейтенант, посланный в соседний полк сообщить, что будут работать «глаза и уши» – разведка, побоялся идти в темноте и не сообщил. Примчался командир полка:

– Ты же говорил, что многие за тебя молятся. – Ну так это же свои, – прошептал я.

– Я его расстреляю, – зарычал комполка.

Нас с другом положили в тачанку и повезли в Буду, в госпиталь. Это было километров десять. Нас быстро примчали к госпиталю. Вышел врач и сказал: «Этого в операционную». А друга накрыли простыней и унесли. Он был мертв. Мне влили кровь, так как я потерял очень много крови, и повезли в операционную. Огромный зал, наверху большая люстра. Руки и ноги у меня были привязаны к тележке. В зале было столов шесть. Около каждого – хирург в окровавленном фартуке. Блестящей пилой одному отпилил руку и бросил в таз, другой пилил ногу. Мой хирург была молодая женщина, я пропищал:

– Доктор, не отрезайте мне ноги.

– Замолчи! Наркоз!

Мне капнули в нос, я отключился. Когда я пришел в себя, я оказался до шеи в гипсе, «коксид», так назывался гипс, от ступней ног до груди. Ноги, вроде, были при мне. Обе руки были в бинтах. На левой не хватало полпальца. Потом меня положили около круглой черной печки сушить гипс. Я терял сознание, и когда приходил в себя, чувствовал, что изжарюсь. Пробегали сестрички. Я молил отодвинуть меня дальше, но они не обращали на меня внимания.

Когда, после следующей потери сознания, я пришел в себя, то уже лежал в палате, и около меня был наш замполит. Он привез мне документы и мою полевую сумку. Когда идешь в разведку, все оставляешь, даже никакого клочка бумаги. Замполит сообщил, что все и немец погибли. Вокруг нас разорвались три мины из миномета. Не удивительно, что я был ранен, по счастью мелкими осколками, со всех сторон. Врачи удивлялись: «Куда ты шел? Вперед или удирал назад?» Я отвечал: – «Я как дервиш крутился на месте.»

Потом я заметил, что моих часов, немецких командирских, у меня нет. Так начались госпитальные будни. Меня погрузили в машину и повезли на вокзал. Там положили в теплушку, грузовой вагон, где были устроены нары покрытые соломой. Меня вместе с носилками положили на нары. На моем гипсе на груди был ворох одежды и огромные американские ботинки. Я тут же все отдал сопровождающему санитару. Все тело чесалось, но ничего не сделаешь — гипс. Мне казалось, что я сойду с ума. Поезд нас вез в Румынию, в госпиталь города Фокшани. В вагоне еще ехали легко раненые. Они посоветовали в Фокшани сказать, что мне плохо. То жарко, то холодно. Это признак заражения крови. Так я и поступил.

Женщина военврач приказала немедленно снять гипс. Пришел мужик с огромными ножницами и стал резать гипс. Когда он стал отрывать его от тела, от дикой боли я потерял сознание. Гипс отрывали вместе с кожей. Врач посмотрела мои раны и сказала: «Здесь не нужен такой гипс, кости не перебиты. Достаточно лангет.» Мне еще влили кровь. Когда сняли гипс, обнаружили рану сзади, на ягодице и принесли надувной круг. Так я все время потом лежал на этом круге.

Рядом со мной лежал солдат. У него на тумбочке стояла бутылка рома. Он выпьет полстакана и поет:

Я не страшусь тюрьмы и ката,
Воны для меня не страшны.
Страшна тюрьма лишь в ридной хате,
Неволя в ридной стороне.

Это был западный украинец. Утром пришли санитары, накрыли его простыней и унесли. Он был без ног, и у него была гангрена. На тумбочке у него лежал огромный складной нож. Я попросил санитара положить нож на мою тумбочку. Ко мне подошел врач и сказал, что я транспортабельный, и меня надо отправлять в санпоезд. Я схватил нож и сказал не подходить, зарежу. Санитары сказали: «Мы боимся, он сумасшедший.» А меня так растрясло в теплушке, что я хотел хоть сутки отдохнуть.

Рядом со мной лежал пожилой офицер. Он сказал, что я зря отказываюсь ехать. Этот поезд идет на Кавказ. И там есть разные ванны, и ты можешь там выздороветь. Я подумал и сказал: « Несите». Меня отправили на поезд и снова на меня навалили одежду и ботинки. Был приказ – отправлять с комплектом одежды. Но я был весь забинтованный. С лангетами, так что можно было одеть только нижнюю рубашку. Все время я ничего не ел, только пил кисель. Санпоезд остановился на станции, где раньше была граница. Станция вся разгромлена и сожжена. Ходили голодные дети, просили хлеба. У меня в тумбочке собралось несколько кусков хлеба и масла. Попросил санитара отдать мальчику. Он вошел, схватил хлеб и стал глотать. У меня даже появились на глазах слезы. До чего людей довела война. Страдают все.

Все время у меня были сильные боли. Я не спал вообще, только на несколько минут забывался, и снова дикая боль. Наш поезд через дней 10-12, я не помню, прибыл в Пятигорск. Нас выгрузили и привезли в госпиталь на Горячей горе, госпиталь №5428. Боли не прекращались, и я часто жалел, что не нашел свой пистолет. Потом я был очень благодарен офицеру, который посоветовал ехать с этим поездом. Две раны у меня не заживали, и тогда санитарки на передвижных носилках возили меня в Лермонтовские ванны. Через четыре посещения раны сразу стали заживать. Особенные боли были, когда начиналась гроза. Тогда боль была нестерпимой, и один раз мне дали укол морфия (как я потом узнал). Мне стало так хорошо, тела я не чувствовал, состояние блаженное. На другой день, когда боли возобновились, я стал упрашивать врача дать мне еще такой укол. «С тебя хватит», — сказал врач.

Так прошло шесть месяцев. Я уже потихоньку, сначала с костылями, потом с палочкой стал ходить. Меня стали комиссовать. Я попросил не давать мне инвалидность и направить в учебный автополк. Я знал, что со своими ногами могу работать шофером. Никакой другой специальности у меня нет. И я отправился на станцию [Ийза]. Это на Волге. Мы стали изучать и водить автомобиль ГАЗ-АА. Было очень голодно. Мы буквально шатались, когда строем шли на обед. Меня спасал фронтовой аттестат. Я получал в месяц 220 рублей и покупал около забора у женщин картофельную лепешку.

СМЕРШ

Однажды, это было начало февраля, меня арестовала контрразведка СМЕРШ (смерть шпионам). Меня привезли в Куйбышев, посадили в тюрьму контрразведки. Тюрьма была старинная, капитальная. На следствие возили в «воронке» в город. Там был большой деревянный дом. Половина была контрразведки, а половина – МВД. (Этот дом три года назад сгорел, погибло около 60 человек).

Допросы велись ночью. Первый следователь, майор, все время орал. Требовал признания, которое я не мог дать, так как не участвовал в тех делах, которые мне инкриминировали. Я молчал. Через месяц у меня стал другой следователь, тоже майор. Этот вообще почти не разговаривал. Запишет вопрос, задаст и пошел гулять по коридору, или звонит каким-то бабам. А я сижу на табуретке, сзади сидит охранник. Еще через месяц, снова другой следователь. Этот как брат. Добрый, хорошо разговаривает и даже иногда угощает бутербродом. Нас кормили, только чтоб не умерли. 400 граммов мокрого хлеба и днем баланда, в которой плавали несколько ребер от плотвы и икринки, тоже несколько. В субботу дадут 800 граммов, на воскресенье, сразу проглочу, а в воскресенье ноет. Так что я уже напостился на многие годы. После я понял тактику следствия. Ночью допрос, а утром уже подъем. Койку пристегиваешь к стене. Можно только прикорнуть, сидя спиной к глазку. Иначе карцер. Без сна человек долго не протянет и подпишется даже под тем, чего не совершал. Последний следователь добрый и говорит : «Все равно осудят, а мне не дадут очередного звания». Ну я кое-что подписал и ждал суда. Уж лучше пусть лагерь, чем тюрьма. Я уже подписал статью об окончании следствия. Потом суд.

В камере нас было двое: я и замнач сызранского пароходства. Умный, уже немолодой человек. И к нам еще посадили молодого вора. Этот парень был поездным вором. И на свою беду стащил чемодан у контрразведчика, который вез документы, а напротив сидящий охранник схватил его. Вору приносили передачи, и иногда кусочек хлеба доставался мне. Он нам рассказал, как расстреливают. Хватают, заталкивают в рот резиновую грушу, чтобы ты не кричал, затаскивают в спецкамеру и стреляют в затылок. Обычно в субботу или выпускают, или расстреливают. Сталин временно отменил расстрел, вместо него 25 лет лагерей. Потом Абакумов снова ввел расстрел.

Я, сидя спиной к глазку, задремал. Мне снился сон: я стою на плывущем бревне, балансирую, чтобы не упасть в воду. Проплывая возле пирса, я выскочил на пирс.

Открывается окно и говорят на Б. Отвечаю: «Бурдо, статья такая-то». — «Выходи с вещами». Вещей только шапка-ушанка, телогрейка, полотенце со штампом 13 — номер камеры. Была суббота. У моих соседей отвисли челюсти. На расстрел. Когда меня повели по коридору, я стал оглядываться. Буду сопротивляться. Пусть стреляют, лишь бы грушу в рот не затолкали.

– Не оглядываться! – командовал конвоир.

Но я все время был в напряжении. Подошли мы к дверям.

– Открывай двери!

Ну, думаю, все. Вот здесь все и случится. Открыл дверь. Большая комната. На противоположной стороне письменный стол, за столом два офицера. – Подойдите, – сказали. Ну, думаю, сейчас все произойдет. – Подойдите! – громко сказали. Я, медленно оглядываясь, стал подходить. – Мы вас освобождаем. «Да, — думаю, -говори. Когда меня арестовывали, первый следователь сказал, отсюда никто не выходит». – Подпишитесь! Я, как во сне подписал несколько бумаг. Помню, что-то о неразглашении методов следствия. – Идите в эту дверь, там справа комната, в которой сидит ваш следователь. «Ну, — думаю, — все. Подписал неизвестно что. Сейчас в коридоре меня схватят». Потихоньку выхожу. Никого нет. Стучусь в дверь. Войдите! Мой «добрый» следователь подходит, здоровается со мной за руку.

– Ну, как самочувствие?

– Если все это правда, хорошее.

– Так,  вот тебе аттестат продовольственный. Получи продукты на 3 дня, продпункт напротив. Вот тебе справка о том, что проходил спецпроверку. Вот тебе номера приказов о награждении тебя тремя высокими наградами.

Я не знал, наградили ли меня, так как посылались реляции, но результатов я не знал, так как фронт двигался дальше.

– Покажешь эти номера, сделают запрос в наградной отдел и вызовут в Ленинград для вручения. Это были: «Красная звезда», «Отечественная война I степени», и орден «Боевого красного знамени». Я вышел на улицу. Было лето. Я в телогрейке, в руках шапка-ушанка. Получил продукты, и на крыльце контрразведки съел целую булку хлеба. Пошел на станцию. По приезде в часть я заметил, что на меня во все глаза смотрят мои сослуживцы и на всякий случай не общаются со мной. Были слухи, что я шпион, и хотел что-то взорвать. Но взрывать было нечего кроме кухни. После посещения I части, меня через 10 дней вызвали в Ленинград в наградной отдел. Там таким же фронтовикам вручали награды и купоны к ним. Раньше за награды платили: за «Звезду» – 15 рублей, за «Отечественную войну» I степени – 20 рублей, за «Красное знамя» – 20 рублей в месяц. Я получил пачку денег за 2 года и пошел по городу есть мороженое. По приезде в часть все смотрели на «шпиона» с орденами.

Дальше была школа автомехаников в СССР. Потом старшина техслужбы был направлен в Саратовское пехотное училище – знакомить курсантов с автомобилями и учить их вождению. Каждый должен был получить любительские права на вождение автомобиля. В 1950 году я был демобилизован и приехал к матери, тете и бабушкам в Вильнюс.

P.S.  Я кратко описал свою жизнь во время войны и немного после. Ничего особенного геройского я не совершил. Просто я нормально воевал. Ничего интересного в войне нет. Без крайней нужды я не нажимал на курок. Война – это самое ужасное, что придумало человечество. Войну начинают власти, а гибнут простые люди. А сколько после остается калек, вдов, сирот, безутешных матерей (с обеих сторон), и какие лишения терпит население во время войны. Законы войны ужасны. Почему, когда встречаются два незнакомых человека (противника), они должны стрелять друг в друга? Кто первый нажал курок, тот и прав? Возможно, и тот и другой проклинают войну, но они должны стрелять. Таков закон войны. Когда над землей пролетает ураган, он уничтожает все культурные растения. Но после крапива и сорняки заполоняют все вокруг. Так и война, погибают лучшие, а трусы и сумевшие правдами и неправдами увильнуть от фронта выживают, и их потомки часто получают их гены.

Появились многие «герои», которые нацепили на себя всевозможные значки и медали (юбилейные), но в действующей армии их не было. Кто был в действующей армии, тому к 50-летию победы дали орден «Отечественной войны», кто был ранен, тому I степени. Но эти ордена не имеют номера, поэтому сразу видно, кто был на фронте. Однажды, сидя в машине, я слушал радио. Это было накануне Дня Победы. Один «герой» выступал по радио и говорил, что ходил в разведку, и осколок попал в грудь и пробил партбилет. Но это чушь. Кто идет в разведку, даже клочка бумаги не имеет права иметь при себе. Только оружие. Вот такие случаи бывают часто. Даже Мичислав Бузан, спрашивал меня, почему я не ношу медали. Я ответил, что медали у меня только две: «За взятие Будапешта» и «За победу над Германией». А орденов только три, с подаренным к 50-летию Победы – четыре. Мой ангел-хранитель всегда меня спасал.

[1] Американские внедорожники «додж» WC-51, или, как их стали называть в России, «додж 3/4», поскольку они имели грузоподъемность в три четверти тонны. По замыслу командования «доджи» должны были использоваться в качестве буксировщиков орудий, что они с большим успехом и делали.

Воспоминания передал для публикации Сергей Семенов.
www.world-war.ru