С кем не страшно пойти в разведку

Плоды воспитания

Когда война началась, я как раз школу кончила и успела поступить в институт. Мы тогда очень много слышали о героях, об их поступках, о необыкновенных подвигах и жили этим. Жили и мечтали, чтобы нам когда-то тоже пришлось совершить подвиг. Я, например, была уверена, что мы врага побьем на его территории месяца за три, самое большое — полгода. Я была очень хорошо военно образована — это было модно: у нас были соревнования по стрельбе, по бегу, по тушению зажигательных снарядов, и с парашютом мы прыгали. И я начала бегать по всем военкоматам, чтобы пойти на фронт. Я была ужасно тощая, небольшого роста, и отовсюду меня гнали: «Иди учись! Обойдемся без тебя…» Я страшно была обижена — ведь я еще и курсы медсестер кончила. И вдруг меня не берут никуда!

И вот проходит июль, август… Войска наши отступают, к сентябрю немцы уже были на границе Московской области, а в середине октября стояли буквально у Химок. В октябре объявили, чтобы все шли в магазины отоваривать продовольственные карточки, берите все, что там есть — лишь бы немцам не досталось. Эвакуировались целые учреждения… В Москве из окон учреждений бумаги летели разорванные… Темнота страшная… Тут уже другое было настроение, тяжело было на душе.

16 октября был призыв: «Все на защиту Москвы!» Наше ополчение называлось громко:

«Третья московская коммунистическая дивизия». Приходили буквально семьями: профессора, студенты, школьники. Вот это бы дать понять!.. Что это такое? Бросить абсолютно все, без принуждения, и пойти биться за Москву, когда никакой победы не светит, когда немцы уже рядом и у расписание уже есть, когда они парад будут устраивать на Красной площади.

Но я чувствовала, как будто у меня оболочка — это одно, а внутри я знаю точно, что все равно пойду на фронт. И вот пришла, на меня секретарь райкома так посмотрел: «Хорошо подумала?» Я говорю: «Да». И он дал мне направление в эту дивизию. Сборный пункт наш был в пищевом институте, где развилка Ленинградского и Волоколамского шоссе. Я прихожу туда, даю направление. Там написано «медсестра», я еще очень хорошо стреляла, но там это не написали. Командир мне говорит: «У меня медсестер много. А как насчет разведки?» Я говорю: «С удовольствием, конечно».

Он меня повел по коридору, открыл дверь, а там, на полу матрасы и сидят такие же девчонки примерно, как я — шесть любопытных пар глаз в меня впились. И он говорит такую фразу: «Ну, вот Наташа (я так называлась), это теперь твоя семья, до самого конца войны. Но запомни раз и навсегда: у нас такой закон — в разведке друга не бросают. И даже труп товарища своего нельзя оставлять на поругание врагу. Вот с таким законом если согласна, милости просим». И ушел.

Тут обед — пошли две девочки, принесли два котелка с едой — каждый на троих. И я с ужасом думаю: я буду вместе с другими из этого котелка хлебать?! А у нас дома интеллигентная семья в нескольких поколениях. Такое вот было первое испытание. Представляете, сколько лет прошло, я помню об этом больше, чем о чем-нибудь еще! Я тогда подумала: «Не дай Бог, чтобы они заметили, что я брезгливая, мне тут делать нечего будет».

Боевое крещение

Распределили нас по группам — в каждой группе по одной девушке. Дали месяц на подготовку. И начали гонять: на выдержку, сколько пройдешь, ночные подъемы. Общий порядок: в шесть часов утра подъем, 10 часов вечера – отбой. Изучали оружие всякое, карты, ориентиры. В лесок заведут какой-нибудь и ставят задачу: наблюдай и точно скажи, что за этот момент произошло… Курьезы тоже были. Командир говорит: «Возьми ориентир, и про этот ориентир будешь мне докладывать». А одна девчонка выбрала ориентир, а потом как закричит: «Товарищ командир, ориентир уехал!» Машину ориентиром выбрала… Мы как будто играли!

И вот однажды вечером перед отбоем построили всех, и командир идет и на некоторых показывает: ты, ты, и ты — выйди. Все остальные расходитесь. Это, как им сказали, была первая разведка. Но на самом деле это еще была тренировка. Они получили задание, их, действительно, к линии фронта отправили и там к настоящим разведчикам придали, учиться.

Проходит еще какое-то время, всех опять так же выстраивают. И командир говорит: «Теперь самое серьезное задание из всех, что были раньше. Сапфирский, шаг вперед. Ты командир группы. Нужно еще шесть человек. Желающие есть?» Взвод сорок человек, и все сделали шаг вперед. Он улыбнулся и пошел выбирать: «Ты выходи, ты выходи». И меня вытащил. — «Быстренько. 10 минут на переодевание» У нас не обычное армейское обмундирование было, а бушлаты, брюки ватные, шапки-ушанки — уже был декабрь. Маскхалатов белых только тогда еще не было. Мне сумку санитарную быстренько собрали. Посадили в грузовичок, крытый брезентом. И поехали. Куда едем, не знаем. Тишина в машине, поняли, что дело серьезное. Привезли нас на Лениградско-Волоколамское направление — самое на этот момент сложное под Москвой. Уже дело к вечеру, темнеет, снег идет. Куда-то отлучился наш Сапфирский. Видимо, ориентировался с местным командованием. Потом приходит, вызвал двоих ребят и им говорит: «Вот река. Через нее надо проползти. Там железная дорога. Вот там, говорят, есть немецкие дзоты. Все узнать». И они двое ушли и за этой снежной лавиной исчезли. Мы стоим, ожидаем. Вдруг слышим, стрельба где-то на опушке леса. Потом видим, фигура какая-то оттуда идет, вдогонку выстрелы… И приходит только один из двух, раненый, и говорит: что Саша, который с ним был вторым, очень сильно ранен в ногу. Я его, говорит, чуть-чуть в укрытие опустил, я все равно бы его не дотащил, сам еле добрался…

И когда он сказал, что его там оставил, раненого, а я эти слова вспомнила: товарища не бросать! Я говорю: как же так, что ж мы, здесь его бросим?! И раз — бушлат с себя содрала, штаны ватные. А белье у нас было белое и очень хорошее, толстое, теплое. И бегом — по следам, которые они оставили, я быстро нашла этого Сашку. Действительно, нога ранена.

Я говорю: — Ну что, ты двигаться-то можешь?

— Могу. А я думал, меня бросили. Только голову поднимаю, они стрелять начинают…

А снег все идет и идет. И все на нашу пользу. Я взяла свой ремень, его ремень. Связала их вместе. «Ты, — говорю, — только руками мне помогай, отталкивайся. Иначе не дотащу, не смогу».

Пришлось ползти. Немцы там, видно, нас заметили. Примерно до половины реки я его волокла. Но когда наши увидели, что мы ползем, они уже — наплевать на все — кинулись навстречу, вытащили нас уже на последнем издыхании. Поругали меня: «Какое ты имела право? Тебя сейчас можно под трибунал отдать!»

Главное, все узнали, что надо было. Стали ждать, когда машина за нами придет. Смотрим, какая-то избушка. Зашли, в погреб спустились (ребята же голодные были всегда), там огурцы какие-то нашли соленые или помидоры… Но только в рот донесли, рев на улице, тревога, к нам залетают какие-то солдаты: «Прорыв немцев. Немцы идут на нас!». Мы говорим: «Да мы не ваши» — «Какие там ваши-наши! Все отсюда быстро!…»

В общем, пошли с ними. Пришли. Площадь посередине села и часть эта вся выстроена буквой «П», а посредине несколько командиров стоит. Мы встали с одного краю. А один, главный наверное, идет от другого края в нашу сторону и говорит: «Ну, все ребята, нам отсюда деваться некуда. Или мы немцев удержим, или все погибнем». И так идет-идет — и дошел до моего уголочка. И говорит:

— Санитарка?

— Нет, я доброволец.

Он рассмеялся: «Почему санитарка не может быть добровольцем?».

Взял меня за плечи и посередине поставил. И говорит: «Ну вот, видите, девушка вместе с вами пришла, и на этих рубежах будет с вами до конца. Если кому стыдно, можете прятаться, а она будет с нами…

Заняли мы рубежи эти. А что за рубежи — окопы неглубокие. Немецкие танки этот окоп вместе с людьми за одну минуту перепрыгивали. Почему и отступление такое быстрое было, совершенно неподготовленные были, не умели строить заграждения. Ну, в окопы прыгнули, головы у всех торчат. И слышим рядом бой: снаряды рвутся и танки рычат. Смотрим, танки слева отходят. Думаем: там они всех прикончили, и теперь на нас! Я тут в душе перекрестилась, конечно. Мама у меня очень верующая была. Я-то сама уже в это время в церковь не ходила, но в душе все равно верила… Когда маленькая была, мы с мамой все ходили в Страстной монастырь, пока его не сломали. И там было удивительное распятие: деревянная скульптура распятого Христа в натуральный человеческий рост. До ноготочков на ногах как живой! Я шустрая была, и начинаю по монастырю бегать, но почему-то как только к этому распятию примкну – все, устроюсь у Его ножек, и эти ноготочки все перебираю. И монахини маме говорят: «Нина Николаевна, пусть девочка у нас ночует, чтобы ей не мучаться, не ждать, мы ее в 7 утра причастим. И мама так несколько раз меня оставляла. Так вот Спаситель вошел в мою жизнь, и где бы я ни была, что бы ни делала, я все время Его чувствовала и вспоминала…

Ну вот я и думаю: «Господи, это конец…» А танки стреляют, до нас уже немножко осталось – 100-150 метров… Ну все, мы голые, бери хоть руками… И вдруг, представляете, это колонна разворачивается и уходит. Оказывается, их потрепали, побили хорошо – та самая дивизия, где были 28 панфиловцев… И немцы решили отступить… А, может, и не заметили нас. Развернулись и ушли на север.

Это было у меня первое боевое крещение. Позже медаль мне дали за это дело.

Что такое линия фронта?

Знаете, когда говоришь, что 18 раз переходила линию фронта (это все было на Северо-западном фронте. Началось наступление, и нашу дивизию переформировали: старым, больным предложили уйти, а те, кто остался, влились в регулярную армию), то все ждут каких-то невероятных рассказов. А ведь линия фронта — довольно условное понятие. Знаем примерно, что до этого места – мы, а дальше они… Тут встретиться с немцами можно было на каждом шагу. Как устроена работа разведчика? Идешь в группе на 8-10 человек — смотря какое задание — обычно ночью. Бывает, и всю ночь (я узнала, что можно спать на ходу). Двое-трое суток, небольшой паек с собой. Паечки были, в основном, такие четырехугольные сухарики. Когда приближаешься к месту, где, как мы знаем по партизанским наводкам, можно легко линию фронта перейти, все равно может быть засада. Потому что немцы были далеко не глупые. Нам, правда, как-то везло первое время. Подходили близко к блиндажам, делали отметки: какая техника, в каком месте скопление… На специальных планшетках ставишь условные значки. Потом обратно. Иногда задерживались, иногда голодные сидели. И каждую минуту опасность на шее чувствовалась. А когда уже обратно возвращались, то до такой степени измотаны были, что когда чувствуешь, что уже кругом наши, ребята наши ложились плашмя на снег и лизали, лизали его, чтобы хоть немножко в себя прийти…

Как брали «языка»

А потом мы брали «языка». Три раза пытались другие подразделения и погибали, не могли дойти до немецкого окопа. А у нас был один такой парень везучий, ловкий и умный. Сказал, что ему нужно на подготовку две недели. И учинил наблюдение очень четкое. Меня тоже в эту группу включили — потому что я язык знала, во-первых, и во-вторых, стреляла хорошо. Когда они будут врываться в окоп, я должна отсекать как снайпер всех пытающихся спасти своего немцев. Он все-все знал: когда они обедают, когда чего — все до минуты. Рассчитав так все только, сказал: ну, теперь можно идти. Уже весна была, снег мокрый с водой. Дошли мы туда до самой кромочки, нашли мне место, откуда вести огонь в случае чего. Трое поползли тихонько к этому окопу, который они выбрали… Слышим какой-то крик, визг, взрывы. Слышим наших голоса: «Стреляйте, стреляйте, догоняют немцы…» А немец этот, «язык», кричит, его тащат за ноги, лицом прямо по всей этой мокрой гуще. Приволокли. Он вначале принял нас за партизан, а партизаны обычно убивали всех. Я дала ему понять, что он может со мной разговаривать. Он все повторял: «Меня убьют, меня убьют. Я не нацист, я не нацист, я не фашист»». Я говорю: «Кто тебя собирается убивать?» Во мне даже жалость какая-то появилась. Как-то для меня враг был врагом, пока он с той стороны. И мне столько пришлось видеть пленных! Особенно под Сталинградом. Я поняла, что из них добрая половина абсолютно не одобряла эту войну… Ну а куда им деваться?

А тот у нас, который его тащил, он сначала размахнулся, хотел ударить его — потому что ему немцы успели икру прострелить. А тот сидит такой мирный. И он ему раз и водки – на, выпей. Тоже пожалел его. Видит, он трясется… А тот от водки отказался. Я ему пошла снега набрала в котелочек, согрели, растопили. Он пил, пил, пил эту воду. Потом в штаб его сдали. Потом я интересовалась очень: что удалось от него узнать? Ну он номер части сказал, сколько их там, сказал, как они там расположены примерно.

Уже в середине 42-го года очень много наших выбыло — убитыми, ранеными. И я, по существу, одна осталась. И, чувствую, физически и морально стала уставать. Говорить об этом было, не принято — ну и молчала. И вдруг в какой-то момент мне сообщают, что есть возможность на курсы отправить для подготовки контактных разведчиков. Это когда забрасывали на вражескую территорию. Я согласилась.

Обычно нужно было получить какие-то сведения от партизанских разведчиков, потому что партизаны уже боялись выходить из леса — немцы за ними охотились и не щадили. Скажем, у меня легенда, например, была: деревенская девочка, пришла к родственникам. А «родственники» у нас уже были на учете, на нас работали. В каждой деревне был какой-то дом, который нас принимал. И знал, что это мы, и в случае чего подтвердил, что это племянница какая-нибудь.

Немцы в Сталинграде

В Сталинграде у меня были очень интересные задания. Когда мы туда пришли, уже были бои внутри города. Наши иногда окружат немцев, а они кто в подвалах, кто на чердаках. И получается так: наши в подвале, они на чердаке. А мне приходилось с ними в переговоры вступать, чтобы они сдавались… Иногда стреляли в ответ. И приходилось прятаться. А иногда удавалось — вытаскивала.

Бывало, захватили какого-то немца, надо с ним поговорить. Только я туда появляюсь, немцы это место окружают. Тут приходилось даже в реку прыгать. Ребят погибало очень много…

И все-таки наступил наконец момент, когда этот вредный их Паулюс капитулировал. И ведь давно уже видно было, что уже ничего у них не выйдет, четырьмя рядами наших войск были окружены! А он все отвечал, что немецкие генералы не сдаются, и все время ожидал, что Гитлер пришлет ему на помощь какую-то страшную силу, бомбардировщики, еще что-то. Сколько он погубил и наших, и своих! Страшное дело! Они же пришли в Сталинград летом и думали: сейчас они быстренько справятся, как раньше им все удавалось. Пришли в одних ботиночках, в пилоточках, в легких шинельках. И потом как же они и обобвшивели, и обносились!

И вот такой помню эпизод. Мы такие — хорошо одетые — нас одели в белые овчинные полушубки с воротниками, валеночки по ножке, шапки меховые, сами все розовощекие — стоим на каком-то пригорке. А внизу шоссе. И вот по этому шоссе идут колонны немцев — без охраны, без ничего. Когда им объявили капитуляцию и сказали: идите, куда хотите, они пошли искать сборные пункты. А это начало февраля. Там жуткий такой климат зимний, очень сильный ледяной ветер, со снегом, даже рот открыть нельзя — задохнешься. И вот идет колонна эта. Смотрим: они идут, друг друга поддерживают, один еще может кое-как идти, другой висит, колонна длинная-длинная. Уже вдали скрылась первая часть, а хвост еще здесь. А мы все стоим, наши мужики иронизируют, шутят: «Завоеватели Европы, вот они!» А мне чего-то так тяжело, тяжело на сердце. С одной стороны, хорошо, все кончилось, больше не будут — на этом месте, по крайней мере — дома рушиться. Но все-таки ведь люди, живые, у них же души. Колонна проходит — в жизни я этого никогда не забуду — и на шоссе остаются лежать кучками тела, которые еще шевелятся. И поземкой это все заметает. И идут они так покорно, без всякого конвоя…

Но когда говорят, что война это один ужас, я совсем другое вспоминаю. Был и ужас, но кроме этого, был такой необыкновенный моральный подъем, очищение душ, самое настоящее. Иначе бы не шли друг за друга спокойно умирать. Это от Бога, видно, было. У нас хоть армия была разной национальности, трудно сказать, кто там молился, кто не молился, но что у всех это благородное христианское начало как-то усилилось, это было очевидно.

Монашество

Как я стала монахиней? Мама все время меня в храм звала, я с ней иногда заходила, но нечасто. Иногда свечку поставлю, иногда родственников отпевали. То, что мама молилась, мне всегда это очень нравилось.

Страстной монастырь, куда мы с ней ходили, взорвали, ничего не осталось, монахинь куда-то разогнали. А я иногда заходила в храм около Рижского вокзала. Называется он «Знамение Пресвятой Богородицы», но там мощи мученика Трифона, и все больше его «Трифоновским» называют. Там акафист мученику Трифону, мне очень нравилось, что все прихожане в конце службы вечером сбивались в одно место, где его мощи, и пели акафист. И вот зашла туда как-то, смотрю — нет акафиста. Спрашиваю «Что такое?» Мне говорят: «А сегодня акафист Кресту, в другом приделе». Я пошла туда, наклонилась приложиться ко Кресту и вдруг вижу эти ноготочки… Я голову кверху подняла — Боже мой! — это то самое Распятие, из моего детства! Спрашиваю: «Это из Страстного монастыря?» Они так обрадовались: «Мы пишем историю наших святынь, а откуда Распятие, не знаем. Вы точно подтверждаете?» Я говорю: «Точно. У него даже запах остался». Такой чудесный тонкий аромат розового масла. У меня сразу чувство такое было: «Зовет, зовет Спаситель». Но я все работала тогда.

А тут еще у однополчанина одного сын ушел в семинарию и стал монахом. Мы с его матерью поехали к нему в гости. Он приход получил в Ярославской области, в каком-то захолустье под Угличем. Деревня — видно, когда-то была богатая, хорошая, вдали виден храм. Тихо, пусто. Избушка стоит. Заборчика даже нет. Во дворе колодец. Вдали что-то похожее на туалет. — «Это твой дом?» (А у них квартира в Ленинграде шикарная, трехкомнатная…) «Да», — говорит, и улыбается, глаза такие глубокие, вдумчивые. Зашли. Там одна комната, терраска. Видно, бедная семья какая-то жила. А потолок весь в щелях, из щелей пакля даже висит. И, представляете, вместо какого-то ужаса, несогласия, меня вдруг такой восторг охватил. Думаю: «Господи, какую же веру надо иметь!» И тут впервые подумала: «Господи, пошли мне такую же веру, как у него!» Утром мы пошли к нему в храм. Он служил. Я себе там купила крестик, который ношу до сих пор. И вот с тех пор я ездила по монастырям, как только у меня отпуск. Посетила почти все возможные монастыри. И когда я оттуда уезжала, у меня все время было такое чувство, что нужно вернуться, что это моя жизнь. У жены моего духовного отца, который у меня к тому времени, уже появился, в Финляндии была подруга. Она в Хельсинки в храме и просфоры пекла, и церковница она, и регент она. Священников туда присылали, как в командировку на три месяца служить. Я с ней познакомилась и очень она мне понравилась. Ходит от подсвечника к подсвечнику, будто не идет, а как конькобежец, скользит. Глаза такие ясные, необыкновенные. Думаю: «Господи, есть еще такие люди на свете!» И я ей рассказала, что в детстве, когда я в Страстной монастырь ходила, то монахини мерили на меня клобук. Она говорит: «Да?» — так серьезно. «Вы знаете, — говорит, — что есть у нас поверье, что если хоть один раз человек клобук наденет, то он будет в монастыре». Я так расхохоталась!

Так и разрывалась между работой и монастырями. И вдруг заболеваю тяжело — заболевание позвоночника, которое не лечится… Ушла на пенсию. И в это время приезжает в Москву моя приятельница, с которой мы вместе раньше по монастырям ездили. Она уже к тому времени стала послушницей в Пюхтице. Было решение Моссовета выделить какой-нибудь храм для организации здесь подворья Пюхтицкого монастыря. Ее и послали сюда, чтобы она помогла с оформлением бумаг. Она мне говорит: «Давай помогай!» Я уже не работала и ездила с ней везде по инстанциям. Наконец, дали маленькое помещение на Рождественке. Храм долго не отдавали, его архитектурный институт занимал, а дали маленький этажик. Поселились там она и еще две девочки из Иванова. Это все было уже 11 лет назад. Стала и я к ним приезжать, помогать. А на выходные уезжала к себе домой.

Потом они посадили меня на улицу перед храмом — книжками торговать. Тогда это было в новинку, 11 лет назад. И я продавала православную литературу. Вот так платок надвинула, чтобы никто меня не узнал. Потом перестала стесняться. На Рождественском бульваре сплошные были офисы, банки — они все лопнули потом. И вот идет толпа мимо меня. И никто не может пройти мимо — это все интересно, еще в новинку. А я им еще и рассказываю. Торговля пошла очень хорошо. И матушка настоятельница захотела меня посмотреть, какая я такая. И, видимо, решила меня не отпускать. И вот потихонечку, потихонечку… так вот пять лет назад меня и постригли. Вот так я стала Адрианой.

C  монахиней Адрианой (Малышевой), насельницей подворья Пюхтицкого монастыря в Москве беседовала Юлия Данилова. (матушка Адриана — москвичка из интеллигентной семьи, войну она начала добровольцем, а закончила в звании майора разведки.)

Источник:  http://www.neskuch.ru