С июля 1941 года работал в типографии «Правды»

Курсант 20 автоучебного полка Юра Рогозин. Городец, 1943 г.

Вся жизнь моя связана с Москвой, где и появился на свет в апреле 1926 года. Хотя страна тогда была объявлена безбожной, родители окрестили меня в храме Николая Чудотворца, что на Берсеневской набережной.

Жизненная закалка, понятие о дружбе, товариществе, справедливости сло­жились в проходных дворах Марьиной Рощи. Но главное дали мне мои родите­ли. Говорят, что счастье человека — родиться в боголюбивой семье. Такой дар Бог и дал мне. Отец, Рогозин Иван Александрович, был с творческой жилкой — кузнец, мастер на все руки. Мама, Мария Александровна, урождённая Филиппова, была домохозяйкой. Сердечности, любви и заботы моей мамы хватало на всё. Семья по тем временам многодетной не считалась, хотя нас было четверо: старший брат Александр, 1920 года рождения, я — 1926-го, Владимир — 1929-го, Рудольф (в крещении Владимир) — 1938-го. Мама была великой рукодельницей, все бы­ли ухожены, хорошо одеты, в комнате, где мы жили, царили уют и порядок.

Наш деревянный двухэтажный многонаселённый дом на Стрелецкой улице стоял напротив Миусского кладбища. Я частенько забредал туда, нравилось рисо­вать старые деревья, церковь, памятники — настоящие произведения искусства. Один из них до сих пор стоит перед глазами, «Три пальмы» — так его называли, высотой около трёх метров, он мне казался экзотическим, из другой жизни.

Мама поддерживала моё творческое увлечение, принесла однажды с рынка копии картин в красивых рамах, давала деньги на кисти, краски и бумагу. Стоило открыть тюбик, и меня всего заполнял божественный запах краски. У нынешних красок запах ближе к техническому.

Однажды я написал композицию «Бои на озере Хасан», набрался смелости и отправил по почте в редакцию газеты «Пионерская правда». Вскоре получил отклик — мне пожелали творческих успехов, что очень окрылило меня.

Рисовал я вечерами и ночами, когда все наши многочисленные соседи укла­дывались спать, и у меня на общей кухне появлялась свобода для творчества. Рисо­вал, писал красками, не замечая, как пробегает ночь, словно и не нужно утром то­ропиться в школу. Под утро укладывался на пол под столом, на котором спал мой младший брат Рудик. С этих пор для меня стало любимым: «Писать — до предела».

В 1940 году большой радостью для всей семьи стал переезд на Беговую ули­цу в просторную комнату с двумя балконами. Вечерами любил ходить по Арбату, заглядывать в окна домов — видел там картины в позолоченных рамах и млел от восторга. Здесь в 1941 году нас и застала война, перевернувшая мирную жизнь.

Александр, служивший в армии, сразу попал на передовую. Я, пятнадцатилетний подросток, решил быть нужным на трудовом фронте, заменив ушедших на войну. Работать пошёл в типографию «Правды» в июле 1941 года, где трудился отец. За несколько месяцев освоил специальность гравёра-цинкографа. С моих клише печатали фотографии фронтовиков в газетах, журналах, боевых листках, листовках, которые с нетерпением ждали как один из главных источников информации с фронта.

Москва становилась прифронтовым городом. Проводились учебные тревоги, окна замаскировывали чёрной бумагой, плотными шторами, одеялами, на стёкла клеили бумажные полоски крест-накрест.

Ю. Рогозин Московский Кремль. 1950-е. Оргалит, масло. 60×80.

Рядом с нашим домом, на ипподроме, установили зенитные орудия и аэростаты. По улицам Москвы потянулись обозы с беженцами. Люди шли рядом с подводами, скотиной, увозили всё, что удалось захватить с собой.

Вскоре в небе над Москвой появились вражеские самолёты. В мои обязанности входило дежурить на крыше, гасить песком зажигатель­ные бомбы и сбрасывать их вниз. Первый воздушный налёт длился всю ночь. Мы видели с крыши нашего дома, как первая бомба упала между академией имени Жуковского и метро «Ди­намо». Потом правее — на Ходынку, территорию авиационного завода. В эту ночь мы насчитали шестнадцать сбитых немецких самолётов, что подтвердило утром Информбюро.

В одно из моих ночных дежурств я увидел страшную картину налёта вра­жеской авиации. От Ваганькова по Беговой тянулись обозы и в это же время были засыпаны зажигательными бомбами. Загораются двухэтажные деревянные до­ма. Зарево пожаров. Начинается паника. Из окон жители выбрасывают всё, что только можно спасти. Заметались испуганные лошади, опрокидывая подводы, всё слилось в едином крике, который заглушала стрельба из множества зенитных орудий. В том числе вели огонь и с ипподрома.

До сих пор чувствую пронизывающий ветер на крыше дома, слышу вой юнкерсов, шипение и разрывы бомб. И сейчас, спустя десятилетия после этих событий, мне приходят на ум слова М.Ю. Лермонтова: «И залпы тысячи орудий слились в протяжный вой…»

Однажды в начале налёта после объявления тревоги мы с крыши увидели, что с чердака нынешнего дома № 4 по Беговой улице кто-то подаёт световые сиг­налы приближающимся немецким самолётам. Я быстро спустился к домоупра­ву и сообщил об увиденном. Он тут же позвонил в военкомат — тогда он распо­лагался на Ленинградском проспекте, как раз напротив улицы Правды.

Многие годы я помнил об этом случае и представлял себе диверсанта в об­разе плотного мужчины. Спустя десятилетия я получил ответ на так долго мучив­ший меня вопрос. Одним из ликвидаторов диверсанта был отец подруги нашей семьи. Диверсантом оказался подросток лет пятнадцати.

Линией фронта стали нынешние Химки, где рыли окопы и ставили проти­вотанковые ежи, надолбы. В Москве началась эвакуация.

Мама иногда просила меня забирать младшего брата из детского сада, но однажды я нашёл здание абсолютно пустым — всех эвакуировали, и мы долго не знали, где наш маленький Рудик.

Пришёл в цех, увидел, что никто не работает. Выяснилось: ночью эвакуи­ровалось всё руководство, остались одни рабочие, и мы продолжали работать, Мой рабочий стол стоял вторым от кабинета начальника цеха. Зазвонил телефон, я подошел, снял трубку, слышу голос: «Могли бы вы принять заказ на изготовле­ние листовок?» — надел халат и, сказав ребятам, что пошёл за заказом, вышел к бюро пропусков.

Корреспондент в военной форме с папкой в руках извинился, показав на вах­тёра, сказал, что это он посоветовал позвонить в цех. Я принял заказ, расписался и — в цех. Заказ поделили, часть оставили в цехе, а набор я отнёс в наборный цех, и к концу дня заказ напечатали.

В последних числах декабря 1941 года иду на работу в полной темноте. Вокруг — ни души, только мороз да легкий снежок. Слышен гул от разрывов, зачем-то собираю осколки от зенитных снарядов. В конце Беговой — угловой дом, в оконных проёмах второго этажа сооружены амбразуры для орудий, здесь же — артиллерийский расчёт: окопы, ящики с боеприпасами. По центру шоссе (ны­нешний Ленинградский проспект) от гостиницы «Советская» и до часового за­вода были установлены для маскировки бутафорские бараки — крыши их были изрешечены осколками. Единственное освещение — зарево пожаров. В сторону Сокола идут солдаты, двигаются аэросани с пулемётами, до передовой — четыр­надцать километров.

Зимой 1942 года в котельной типографии стал заканчиваться уголь, и нас мобилизовали в Подмосковье, на станцию Манихино, для лесозаготовок. Жили на окраине леса, в землянках, оставшихся после выбитых из этих мест немецких солдат, пилили и грузили лес, нашпигованный осколками, брошенные боеприпа­сы были повсюду. С фронта на станцию приходили простреленные эшелоны с ва­гонами, пропитанными кровью. В лесу появились проталины, обнажив останки советских и немецких солдат, основательно растасканных зверьём. Возле пней от спиленных деревьев рыли небольшие канавы и хоронили останки погибших.

Юрий Рогозин за работой в цехе подготовки офсетных форм

Раз в неделю ездили в Москву на банный день. В один из таких дней я за­шёл в военкомат и попросился на фронт снайпером. До этого окончил курсы снайперов в спортивном обществе «Крылья Сове­тов». Однако снайперов уже набрали, и они уеха­ли на фронт. Военком успокоил: «Ты нам подхо­дишь, тебе уже семнадцать лет, жди повестку». Так я стал курсантом 20-го автоучебного полка в Городце Горьковской области. По окончании курсов получил удостоверение специалиста по колёсным машинам и права на отечественные и зарубежные автомобили. Отправили нас в запасной полк под Голицыно, где поселили в доме, который ранее при­надлежал няне Пушкина. Оттуда — в 87-й Гвардей­ский стрелковый полк 29-й дивизии, в пулемётный расчёт. Передовая, боевое крещение. Мессершмиты пытались расстрелять наш пулемётный расчёт, шёл бой, а я в это время в окопе набивал патрона­ми ленту. Несколько самолётов, пикируя на нас, вы­пускали все свои боеприпасы. Земля вокруг кипела от разрывов снарядов и пуль. Я пригнулся, маши­нально накрыв голову ящиком из-под патронов. В эти секунды передо мной пролетела в ярких красках вся моя жизнь. Самое главное — в том эпизоде не пострадал ни один солдат из нашего расчёта.

Хочу вспомнить два случая из моей фронтовой жизни.

Прибалтика. Вечерело. Наша пулемётная рота собиралась на ночлег, и в это время со стороны немецких позиций летит на низкой высоте бомбардировщик «Хенкель». Ротный дает команду: «Уничтожить!» Открыли огонь. Смотрю: пули веером расходятся вокруг самолёта, а он — невредим. Тогда я беру винтовку, стреляю поочерёдно: бензобак — мотор. Опорожнил винтовку, беру другую. Загоняю обойму, и бук­вально вслед задымил мотор, самолёт загорелся. Утром к нашему расчёту подошёл ротный и спросил: «Кто стрелял из винтовки?» Я понять не мог: «Что случилось? Влип!» Но отлегло, когда услышал: «Поставить его первым номером!»

С карандашом и красками, которые находил в разрушенных домах, я никогда не расставался, используя каждую свободную минуту, чтобы сделать зари­совки. Как-то по поручению руководства полка написал портрет И.В. Сталина в рост. Мне принесли роскошную двухметровую раму, натянули бумагу. Писал акварелью, получил благодарность за работу, выполненную от всего сердца.

Кенигсберг. Немцев выбили, но город ещё горел, заминированные дома взрывались, всюду пожары, гарь. На улицах — никого. Машину с сапёрами оста­новил напротив двухэтажного каменного дома с аркой и решил пройти во двор этого дома. Поперёк арки лежала убитая лошадь. Двор — колодец. Вокруг стена с редкими залысинами оконных проёмов. И тут я увидел перед собой лежащую на подстилке обнажённую девочку лет десяти или двенадцати. Правее от неё — пожилая женщина в чёрном платье, вниз лицом, а рядом — мужчина с ухоженной бородкой. Отошёл немного и увидел слой из мундиров высшего комсостава вермахта со всеми регалиями, орденами и медалями, а на мундирах лежат не­сколько эсэсовцев с раздавленными головами, возможно, чтобы не опознали.

А чуть поодаль — воронка от авиабомбы, на дне — убитый советский солдат. Я решил спуститься к нему и упёрся в невидимую стену, ощупал её, а сверху слышу голос: «Не подходи к нему!» Очень удивился, делаю ещё попытку — та же невиди­мая стена и голос! Раз кто-то предупреждает, значит, надо уходить. Вышел за воро­та, мелькнула мысль: «Мёртвый солдат похож на моего старшего брата Алексан­дра. Надо посмотреть документы». Вернулся — опять эта невидимая стена и голос…

Позже получил известие от брата — жив и здоров. Думаю, за молитвы мо­ей мамы всю войну оберегал меня Господь. Долгим был путь до Победы. Вволю надышался пороховым воздухом боёв — 2-й Белорусский, Западный фронт, контузия. Война — это самое страшное, что может быть на земле, теряется человеческий облик, вокруг — растерзанные, пове­шенные, расстрелянные, созданные для жизни на такой красивой земле, люди. Войну закончил под Берлином.

Имею государственные награды: орден Отечественной войны II степени, медали «За оборону Москвы», «За взятие Кенигсберга», ряд других. Не дай, Господи, чтобы опять повторился весь ужас военных лет.

И встретил меня Белорусский вокзал в 1946 году. Скорей на работу — в типографию «Правда», на прежнее место. А позже освоил профессию цветокорректора офсетной печати. Как только выпадало свободное время, торопился в Третьяковскую галерею, где мог часами простаивать у картин лучших художников и скульпторов России, считая, что художники — особые люди…

Печатается в сокращении. 

Источник: Подарочный альбом. Типография ООО «Верже-РА». Москва, 2016.