С фашистской неволей ничто не сравнится

Мы все родились в Малых Березницах — небольшом селе у дороги Луга — Любань. Отец, Василий Ильич, был секретарем Мало-Березнинского сельсовета, но в 37-м году его и брата Алексея по чьему-то доносу арестовали. Судила «тройка». Без суда и следствия обоих отправили на лесоповал, а на семью наложили «твердое задание» — повышенный налог.

Надежда Тимофеевна Алексеева, фото 1946 г.

Мама Надежда Тимофеевна была родом из Замостья, из бедной многодетной семьи, имевшей пять дочерей. Она пекла хлебы для Печковского сельпо, но от работы в колхозе не освобождалась: иначе нельзя было ни сена для коровы накосить, ни огорода посадить. Мы, старшие, во всем помогали маме: носили дрова и воду, топили печи, готовили формы для хлебов. Люся в 8 лет не смогла пойти в школу: не с кем было оставить маленькую Нину, а няньку нанять — не на что. В 1939-м папу освободили. Он устроился на насосную станцию на озере Бебро, перекачивавшую воду в Тигоду для торфопредприятия. Жить стало немного легче, но вообще до войны во всем ощущалась нехватка, особенно в промтоварах. Если в магазин привозили ситец, то он отпускался только по паевым книжкам и строго по норме: 6 м на пай. Очередь надо было занимать с вечера — иначе не достанется. За обыкновенными спортсменками приходилось ездить в Ленинград.

Выручал лес: грибы-ягоды собирали все от мала до велика, их, как и ивовую кору для кожевенного производства, сдавали на приемный пункт. Незадолго до войны родители получили билет на лес и выстроили добротный дом, только пожить в нем довелось так недолго…

22 июня 41-го года был теплый солнечный день, и мы с ребятами играли на улице в лапту. Вдруг пронесся слух — война! (У Щелкановых в Больших Березницах было радио.)

Мужчин призывного возраста сразу мобилизовали, а к нам из Ленинграда пригнали 3 тысячи окопников — женщин и ремесленников: вдоль р. Рыденки возводился противотанковый ров. Спустя неделю в сторону Луги двинулись наши войска, а навстречу им тянулись толпы беженцев из западных областей — с пожитками, телегами, гуртами скота, мявшими колхозные поля.

В нашем большом доме жили ленинградцы. В августе пал Лужский рубеж, немцы уже заняли Лугу, а люди всё копали окопы и сооружали доты. К Ленинграду болотами и лесами пробирались окруженцы. По ночам заходили к нам в дом, спрашивали дорогу. Как-то остановились чинить полуторку. Утром ее увидели с немецкого самолета и сбросили бомбу, разрушившую жилой дом.

Люся Алексеева, 1946 г.

Мы ушли в лес за 2 км. Жили в шалашах. Однажды Люся пошла в дом постирать. Развешивала на заборе белье, как вдруг увидела двоих немцев. Сказала: «Дяденьки, дома никого нет!» Но ее отшвырнули, забрали мед, шпик, корзинку с яйцами и пошли по дворам ловить кур.

Видно, то была разведка. А через три дня пошли войска. Мимо окон потоком двигались танки, лошади-тяжеловозы везли орудия, на машинах, велосипедах, мотоциклах ехала пехота. Как-то несколько дней шли дожди, и машины завязли. Солдаты сняли у нас ворота — подложить под колеса, но мама нашла старшего и добилась, что ворота вернули.

У нас немцы не остановились: кругом был лес, а леса они боялись. По ночам к нам приходили партизаны — просили картошки, капусты. Однажды принесли рожь — обменять на хлеб.

Люди жили старыми запасами. Хуже всего приходилось ленинградцам, которые не успели вернуться с окопов домой и остались безо всего.

Жители затаились в домах, стараясь лишний раз не показываться на улице. Старостой на обе деревни был назначен Савосин — бывший председатель колхоза.

В январе со стороны Волхова послышалась стрельба: к нам приближался фронт. В ночь на 2 февраля раздался неожиданный стук в окно. Отец выглянул и услышал: «Открывай, отец, свои!»

Это была разведка из кавалерийского корпуса Н.И. Гусева. Утром к Веряжину и Замостью проследовали лыжники, а вскоре в деревне остановились наши войска.

Все глубоко вздохнули, словно распрямились: можно было свободно ходить по улицам, громко говорить, даже петь — кругом были свои.

Мобилизовали оставшихся мужчин: нашего папу 1898 г. р., дядю Лешу, Ишутина из Язвинки. Дядя Леша вскоре погиб во Вдицко, а папу с Ишутиным отправили в Малую Вишеру, где они работали в пекарне, и папа даже послал нам оттуда письмо.

У нас в доме поселились 9 связистов. Стало шумно, весело. Нередко за стол с чугуном картошки и миской капусты с нами садились капитан Прокопенко и комиссар Журавлев, лейтенант Леус и боец Повидалов, повар Вермишельский, ездовые Блоха и Антоненко, старшина Кочергин. Казалось, что больше нам ничего не грозит, но получилось совсем иначе.

2-я ударная армия пробилась к нам через узкий «коридор» у Мясного Бора, который немцы все время старались перекрыть. Продовольствие и боеприпасы доставлялись в войска с большим трудом и перебоями. Дальнейшее наступление сделалось невозможным. Фронт остановился в 10 км от нас: в Клюкошицах, Хомировичах, Загородицах, Новоберезно были немцы.

А когда пришла весна и все дороги оказались под водой, снабжение армии прекратилось вовсе. Туго приходилось и партизанам. У нас забрали бычка (якобы в племенное стадо), а потом и корову, оставив расписку, что вернут после войны.

С 21 мая части 2-й ударной начали отходить на восток. Жителям 14 деревень Оредежского района было приказано уходить вместе с войсками. С собой разрешалось взять 16 кг. Остальное имущество мама зарыла в огороде. 27 мая мы покинули родную деревню. Дошли до Язвинки — видим, наши дома горят. Потом сосед-старик рассказывал, как солдаты обливали дома керосином и поджигали: действовал приказ ничего не оставлять врагу. Наш новый дом загорелся лишь с третьего раза.

Женя Алексеева, 1946 г.

До ст. Огорелье мы шли по жердевому настилу, проложенному при немцах советскими военнопленными. В Огорелье нас посадили на платформы со снарядами, и паровозик «кукушка» довез до Рогавки. Отсюда мы двинулись пешком к Мясному Бору. Мама тащила мешок с мукой, Женя с Люсей — вещи.

Единственная просека, по которой была проложена узкоколейка, была запружена людьми. Они вручную толкали вагонетки, часто останавливаясь из-за заторов. Чем ближе мы подходили к «коридору» на Мясной Бор, тем больше нас бомбили и обстреливали немцы. Падали убитые, стонали раненые, плакали дети, дико кричали животные, горел лес, все вокруг чадило и дымило, а мох и болотная вода сделались красными от крови. Мы растеряли свои котомки и бежали, увязая в болоте, вслед за бойцами.

Вскоре, однако, всякое движение прекратилось. Немцы перекрыли «коридор». И солдаты, и жители оказались в окружении — грязные, мокрые, оборванные. Ночевали на кочках, где посуше, в шалашах. Донимало комарье: ведь июнь в наших краях — самый комариный месяц.
Начался голод. Припасы, взятые из дома, скоро кончились. Изредка прилетал маленький самолет-«кукурузник», сбрасывал почту или мешок сухарей. Мешки были бумажные, рвались или падали в трясину. Иногда нам доставалось по ложке льняного семени или немолотой пшеницы. В основном питались травой, липовыми листьями, осиновой корой, варили щи из заячьей капусты. Пили ржавую воду из ямок, вырытых возле шалашей. Искали трупы лошадей, убитых еще зимой.

Нина Алексеева, 1948 г.

Запомнилось: сидит боец под елкой и грызет копыто, поджаренное на костерке. Нина лежала в шалаше, больная коклюшем; почуяв запах, заплакала: «Хочу копы-ы-та…» Мама взмолилась: «Родненький, отколи ты ей кусочек, чтоб не ныла…» Солдат разбил копыто о камень, подал кусок Нине.

Больше месяца мы находились в окружении, кольцо которого неумолимо сжималось. Нас ежедневно бомбили и обстреливали. Убило соседок Лену и Ольгу, а отец их умер от голода. Вокруг был настоящий ад, и люди молились, чтобы их убило. Только б не ранило.

Раненым приходилось тяжелее всего. Их все прибавлялось, но эвакуация давно прекратилась. Раненые лежали на каждой кочке, тут же и умирали. Трупы разлагались на солнце, облепленные мухами, от них исходил жуткий запах. Между мертвыми бродили грязные, заросшие, опухшие от голода люди, не находящие выхода из этой западни.

В конце июня немцы начали прочесывать лес с собаками. Тяжелораненых пристреливали, ходячих брали в плен. Гражданских отделили от солдат и погнали на сборный пункт в Рогавку. По дороге попадались убитые лошади. Женщины кидались к ним, спеша отрезать кусок мяса или кожи, сварить и накормить детей. Немцы издевательски ухмылялись и фотографировали.

7 июля 1942 года мы подошли к своей деревне, от которой остались одни печные трубы. Малоберезницкая церковь Козьмы и Демьяна уцелела, только крест от обстрелов накренился. Поле между Большими и Малыми Березницами превратилось в немецкое кладбище. Жуткое впечатление производил строй березовых крестов с раскачивающимися касками и каркающими воронами.

Вещи, которые мама закопала на огороде, кто-то уже вырыл, и мы остались в чем пришли. Первую ночь провели в житнице у Мартыновых, потом несколько дней прожили в церкви. Есть было совершенно нечего, но однажды удалось поймать ежика и сварить из него суп. Он получился на удивление жирный и вкусный. Нина очень ослабла, страдала кровавым поносом и в свои 6 лет была похожа на маленькую старушку. Мама отвела ее к своей сестре в Хомировичи.

Мы ушли в Замостье к другой маминой сестре — тете Поле, которая спряталась в лесу и не попала в Мясной Бор. Она сумела посадить огород. Когда выкопали картошку, ее почти всю забрали себе немцы. Мы снова голодали.

На торфоразработках в Недомыслях в разрушенном общежитии оставались старые железные кровати. Мама с Женей и Люсей ходили туда с санками, а потом развозили их по деревням, обменивая на картошку.

Немцы подтягивали к Ленинграду военную технику, для чего строили шоссе Луга—Любань. На строительство согнали женщин и подростков со всех окрестных деревень. Жене было 14 лет, Люсе — 12, но мы работали наравне со взрослыми: рыли канавы, собирали в поле камни и разбивали их в дробилках. Потом тяжелыми катками утрамбовывали дорогу.

Настал 1943 год. В январе разнесся слух, что блокада Ленинграда прорвана. Мы радовались и надеялись на скорое освобождение. Но оккупанты не хотели оставлять на захваченной земле ни хлеб, ни торф, ни людей. Жители, спасаясь от угона, группами уходили в партизаны. Маму не взяли из-за нас троих.

Вскоре немцы погнали нас в Оредеж, посадили в товарные вагоны и повезли в Латвию. Выгрузили на ст. Вальмер в 16 км от Риги и раздали владельцам хуторов Ямбургской волости. Тетя Саша с двумя детьми попала к одному хозяину, мы — к трем учительницам, имевшим уже батрака — поляка Павла. Мама с Павлом пилили дрова, возили сено, ухаживали за скотом. Весной старшая из хозяек по имени Ланга сказала маме, чтобы она отдала нас на другой хутор: ей нужна лишь одна работница, а нахлебников она держать не собирается. Мама отказалась с нами расстаться, и нас взял к себе Масс Викуль, имевший 120 га земли и большое хозяйство. Мама и Женя доили коров, выносили навоз, косили траву, пилили дрова, начиная работу в 4 часа утра и заканчивая в 10 вечера Люся с Ниной пасли 18 коров и стадо овец. Но здесь мы, по крайней мере, не голодали.

У Масса Викуля мы прожили до августа 1944 года, когда немцы приказали всех русских батраков привезти в Вальмер. Викуль на лошадях отвез нас на сборный пункт. Здесь отбирали людей для отправки в Германию. Старых и больных не брали. А нас погрузили на машины, повезли в Ригу, где в порту готовился к отплытию огромный корабль, нагруженный разным добром. Нас загнали на верхнюю палубу, и транспорт отчалил. Дул холодный ветер, лил дождь, корабль увозил нас все дальше и дальше от дома…

На вторые сутки плавания в небе появились советские самолеты, началacь бомбежка. Оба катера сопровождения пошли на дно. По самолетам с корабля стреляли зенитки, и взрослые несмотря на грозившую самим опасность, молились за летчиков. Раздавались возгласы: «Ура! Наши»» Самолеты с красными звездами покружились над судном и скрылись за облаками.

Мы прибыли в Данциг. Нас выгнали на берег, за колючую проволоку, и разбили на партии по 2 тысячи человек. Нашу партию отвели на вокзал и погрузили в поезд. Начались скитания по германским дорогам. Все лагеря были забиты узниками, и нас нигде не принимали. Состав перебрасывали с одних путей на другие, загоняли в тупики, где мы стояли по несколько дней. Иногда кормили.

Наконец нас высадили на ст. Дахау и повели в карантинный блок концлагеря Мюнхен-Дахау. Бесконечные ряды бараков, обнесенные колючей проволокой, вышки с часовыми, большая квадратная труба, изрыгающая зловонный дым.

Началась сортировка. Мы попали в группу из 150 женщин с детьми. Нас построили по двое и повели в баню. Там наголо обрили, обмазали черной жидкостью, от которой долго щипало тело, а вещи унесли в дезкамеру. Выдали по маленькому кусочку мыла и повели в душевую, где мы долго стояли в ожидании воды. Всем так хотелось помыться!

Наши мечты прервал вой сирены, возвещавший о начале бомбежки. Сквозь маленькие оконца под потолком было видно, как лагерь окутывается дымом Слышались близкие разрывы, рядом били зенитки.

Мы простояли всю бомбежку, дожидаясь отбоя воздушной тревоги, а воды все не было. Потом воду дали: сначала горячую, как кипяток, затем — холодную. Не дав как следует вымыться, нас выгнали в соседнее помещение, где мы долго ожидали свою одежду. Это было помещение с кирпичным полом и стальными дверями. Позже нам рассказали, что здесь умерщвляли людей газом. Но нас не казнили, а выдали одежду и повели на регистрацию.

Каждый получил карточку с номером, на которую ставил отпечаток собственного пальца. Нина приложила палец к маминой карточке. После этого нас повели в карантинный барак, огороженный от основного лагеря колючей проволокой. Подходить к проволоке и разговаривать с узниками в полосатой одежде строго воспрещалось. В бараке были нары, длинный узкий стол, две маленькие печурки по углам.

Недели через две нас перевели в лагерь «Трюдеринг». После многочисленных бомбежек здесь сохранился только один барак, окруженный воронками. Он был разделен на комнаты, в каждую из которых втиснули по 20 человек. Двухэтажные нары, бумажные матрацы, набитые соломой, грязные тонкие одеяла. Посредине стол с ножками крест-накрест, над ним — тусклая лампочка.

Утром выдавали по кружке эрзац-кофе и хлеб: буханку на пятерых. После завтрака взрослых уводили под конвоем на работу, а дети оставались в бараке под присмотром украинки Лены, знавшей немецкий язык.

Жене исполнилось 16 лет, и ее послали учиться на крановщицу в вагоностроительный завод.

Мама работала в интернациональной бригаде, строившей бараки на территории завода «Фрайманн» и разбиравшей завалы после бомбежек. В бригаде было 12 русских, 6 французов и 3 итальянца. Последние дразнили французов «лягушатниками», а те их — «макаронниками». Бригадиром был пожилой немец. Иногда он приносил буханку хлеба и делил ее на всех женщин. Мужчины строили бараки, цементировали пол, женщины возили на тачках песок и гравий. Вечером все возвращались в лагерь, где получали ужин: миску баланды из капусты кольраби.

Работали на заводе и военнопленные. Французы и итальянцы получали через Красный Крест посылки из дома. Наши пленные — ничего. Женщины тайком передавали им сэкономленную баланду. Кроме того, пленные делали детские деревянные игрушки: три курочки с петушком или три медведя с молотами, укрепленные на круглой фанерке. Если дернуть за нитку под фанеркой, то куры начинали клевать зерно, а медведи — бить молотом по наковальне. У местных жителей игрушки пользовались большим спросом, но было сложно их вынести на волю.

Женщины ходили на работу с маленькими брезентовыми сумочками, в которых носили свой «обед» — пайку хлеба. Единственная бригада, которая не проверялась на выходе, была интернациональная, работницы ее и выносили готовые игрушки. Тайком они передавались немецким женщинам, которые, несмотря на запрет, подходили к лагерю. Они приносили нам хлеб, старенькое, но чистое детское белье, а за каждую игрушку — по две брот-марки. Люся, чистившая на кухне картошку, по воскресеньям получала пропуск в Мюнхен (до него было 3 км), тоже продавала игрушки и выкупала хлеб. В тех же сумочках его относили пленным.

Нина с другими такими же детьми 5—10 лет ходили просить подаяние, если удавалось уговорить конвоира. Один откажет, а другой покажет на часы (мол, к такому-то времени надо вернуться) и пропустит. Жители питались по карточкам, но подавали кто что мог. Кто даст, а кто — собаку спустит.

В марте 1945 года нас перевели из «Трюдеринга» в лагерь «Фрайманн», расположенный у автострады Мюнхен—Берлин. Порядки здесь были более строгими. Выйти за территорию лагеря уже никому не удавалось. Охрана состояла из эсэсовцев. Начальница — «фюрерша» — ходила в форме «СС», с хлыстом и овчаркой на поводке. Тому, кто нарушит режим, доставалось хлыстом безо всякой жалости. Если узник пытался бежать, собаки спускались с поводков и гнались за беглецом. Они настигали жертву даже на верхних нарах и зверски ее терзали.

В апреле участились бомбежки. Теперь по ночам нас загоняли в бомбоубежище, чтобы никто не смог подать сигналы самолетам.

28 апреля узники, как всегда, шли на работу. На улице они услышали передававшееся по радио сообщение, что Мюнхен будет без боя сдан американцам. Была суббота, и людей с работы отпустили пораньше, чтобы в понедельник отправить в Дахау. Но, проснувшись воскресным утром, мы увидели американских солдат, снимавших колючую проволоку.

Мы впервые увидели американцев, среди которых было много негров. Нас хорошо накормили. А мужчины нашли где-то древесный спирт и отравились, некоторые ослепли.

Мы уже свободно ходили по городу. Неизгладимое впечатление произвел на нас мюнхенский зоопарк. Там свободно разгуливали жирафы и павлины, резвились на деревьях мартышки, в огромном океанариуме плавали разноцветные рыбы. Мы даже покатались на гигантских черепахах.

На территории лагеря «Фрайманн» нам пришлось еще жить три долгих месяца, дожидаясь отправки на Родину. Только в августе нас погрузили в студебеккеры и повезли к советской границе, где передали нашим войскам. Мы прошли проверку на фильтрационном пункте в Бреслау и в сентябре увидели наконец родное небо и свою землю.
Папа наш остался жив и долго разыскивал нас через Красный Крест, пока не нашел у родственников в Хомировичах.

Много трудностей выпало на нашу долю и после войны, но с войной, с фашистской неволей, не может сравнить ничто.

Источник: За блокадным кольцом : воспоминания / Автор-составитель И.А. Иванова. – СПб.: ИПК «Вести», 2007. с. 118-124. (Тираж 500 экз.)