Рыдать некогда было

ДЕТСТВО

Родилась я здесь, в Мерёво. Отец мой — Николаев Иван Васильевич, а мама — Николаева Мария Ивановна. Они были крестьяне. Про единоличное хозяйство мне ничего родители не рассказывали, и когда колхоз организовывали — тоже не знаю. А уж как колхоз организовали, — папа, мама в колхозе работали, а есть нечего было, только своим огородом и жили. У меня еще младшие два брата и сестра были. Была еще младшая сестра (1926 года), но она умерла в шесть лет. Упала и позвоночник сломала. А раньше ведь как лечили? Да никак!

Бедно жили. Мой отчим (у меня отец умер, когда мне еще семи лет не было) драл задубу (это ивовое корьё), и на это нам давали тряпки: материю какую-нибудь. Вот так мы из положения выходили. А бывало, что сами ткали. Бабушка, помню, одеяла ткала.

И я сама потом тоже за «палочки» работала, а жили только своим огородом. Что там? В конце года получим мы там чего-то сросшего, которое не нужно государству. А сеяли мы и пшеницу, и рожь, и гречиху, и лен. И все — государству… А нам на трудодень по 150 — по 200 граммов выходило. И вот придешь на собрание — там высчитают. Вот, например, я работала 16 лет в колхозе. Прихожу на собрание, и говорят: «Николаева, вы должны столько-то и столько-то…» А я у них ничего не брала. Вот так! Это выходит, что если нам на покосе суп какой-то там сварят, так за это и высчитывают.

ШКОЛА

В 1935 году я пошла в школу. Я до войны окончила пять классов, а потом пошла, подала документы в шестой класс, и тут как раз война. А училась я за озером — в Изорях (у нас, в Мерёво, только начальная была школа), у родителей была сделана там переправа: в конце озера там речушка есть, вот через нее была лава, мы там ходили. А когда половодье, меня отчим на лодке провожал.

В Мерёво у нас очень хорошая школа была. Она сгорела в войну. Это раньше была усадьба барская. Помещения просторные, светлые. На втором этаже там был рояль огромный. Но четыре класса было всего. В одной комнате два класса учительница учила (первый и третий), и в другой комнате два класса было (второй и четвертый). В классах какие-то портреты висели. Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин — много их было, но я запомнила только один: портрет Блюхера висел, висел, а потом его сняли и разорвали. Парты, чернильницы, вставочки. Не знаю, где тетради доставали, но тетради были. А портфелей еще тогда не было — сумочка холщовая.

В двух классах, которые занимались в одной комнате было человек тридцать. Учительница даст задание одному классу, идет к другому, потом наоборот. Учительницу нашу я хорошо помню. Она и сейчас жива. Ангалина Васильевна Березецкая, она в Луге живет. Она потом в райисполкоме работала. А раньше они с мужем учились в Улан-Удэ, а здесь его родители жили. Он там женился и привез ее сюда. Когда началась война, Сергей Иванович ушел на фронт, и убили его, а Ангалина Васильевна осталась с двумя ребятами. Их эвакуировали сразу.

Хорошо помню, как в 37 году нас в пионеры принимали. Это было очень интересно, торжественно: все пионеры школы собрались на линейку, мы наизусть читали «Торжественное обещание»… Еще у нас был очень красивый сад (барский, конечно), там было много яблок, ягод. Мы на переменках бегали туда играть в лапту, в другие игры. Но мы не только играли. После уроков ходили в другой сад, тоже барский, который на горе. Собирали яблоки, груши, укладывали их в ящики и отправляли государству.

О начальной школе остались самые приятные воспоминания. Особенно — Ангалина Васильевна, мы ее так полюбили!

А в пятый класс уже в Изори ходила, за озеро. Осенью и весной в обход озера через мостки, а зимой на лыжах напрямую через озеро и через лес — тут три километра получалось (а вокруг — пять). Там уже были разные учителя: по русскому отдельно, по математике отдельно, по истории отдельно, по географии отдельно, по немецкому отдельно. И все учителя были хорошие. Там было много и учеников: два пятых класса, два шестых, два седьмых. Школа была большая, каменная, двухэтажная. Учиться мне нравилось, и училась я хорошо, а вот поведение было неважное: боевая слишком была, дралась с мальчишками. И в той школе тоже дралась.

ВОЙНА

Занятия в пятом классе закончились в конце мая. Я успела подать документы в шестой класс, а тут — война. У нас тогда ни электричества, ни радио не было. Но у кого-то были наушники. И в момент весть облетела всю деревню: война! А мы еще и по звуку [вскоре] узнали: появились самолеты, как загремели над деревней — летели бомбить кого-то. Мы не знали, что это такое. Вышли, махаем руками. Мы думали: наши. А когда услышали разрывы и увидели вдалеке облака дыма, тут уж поняли: что это и есть война.

Мы сами-то мало что понимали тогда, что значит война, но по реакции старших поняли, что это — большая беда. Все плакали: «Ой, война, война!» Мужиков на другой день забирать стали.

Потом наши военные появились. Много их было: и в деревне, и по дороге. Дорога-то эта — единственная была. Нам военные приказали эвакуироваться: уехать из деревни. Мы все необходимое на лошадь погрузили, бабушка осталась здесь, она больная совсем была, а мы поехали. А тут у нас была паромная переправа на ту сторону. И вот мы в лес поехали. А когда в лесу вырыли окопы, укоренились (несколько дней всего прошло), тогда к нам снаряды начали летать: и наши, и немецкие. И тогда мы выехали на большую дорогу, на Троицу туда, и приехали домой. Вот и вся наша эвакуация.

Откуда пришли немцы, мы не видели: были в лесу. Когда мы приехали домой, сразу побежали к бабушке, а бабушка рассказала, что немцы ей приносили еду горячую в котелке: мол, ешь. Доктор к ней приходил немецкий, лечили ее и даже горшок выносили.

Немцев в деревне мы сразу увидели, но они нас не трогали. Они заняли какие-то дома, но наш — нет (видно, потому что там бабушка больная была). А потом по соседству жили и хозяева, и немцы. Никого они не обижали. Иногда они к нам заходили, а однажды я к ним пошла. Мама сильно болела (она и умерла — ей сорока лет не было). Они прибегали, лечили ее, лекарства приносили. Врач у них был — офицер. Я все превосходно помню. А немецкий язык я быстро научилась понимать. И вот я бегала чрез дорогу, врача звала. А у него еще переводчица была, Рая. Я ей говорю: «Скажи, что маме плохо совсем, она без памяти». Она пойдет, его разбудит. Он русские сапоги обует и в трусах бежит домой к нам. И ножки — вот такие тоненькие. Прибежит, сделает укол, что-то скажет там, а Рая (она вместе с ним приходила), объясняет, что делать надо. А потом и мы научились понимать.

В первую осень весь колхозный урожай погиб: картошка сгнила, колосья обвалились. А потом уж они всю землю разделили по душам, и каждая семья свой участок обрабатывала. Кто делил? Староста какой-то был выбранный (Игнатьев такой был, он в тюрьме отсидел потом долго). Как-то он там распоряжался. Подчинялся староста бургомистру, тот в Луге сидел. Мы старосту не любили. Почему? Вот были у меня ребята: Валька с Толькой. Они находили оружие, зарывали, припасали для партизан. А он доказал (донес). Немцы пришли, забрали их. Потом я просила этого офицера, который к нам ходил. Он побежал туда и привел их. А немцы потом все-таки пришли, велели показать яму, где они оружие прятали. А они привели их под камень под большой, сказали: «Вот тут». Немцы рыли, рыли, а там ничего под камнем нет. Так они и скрыли, только нашим потом показали.

А продукты просить — никогда не приходили. Приезжала немецкая фура (две лошади), привозили сахар и меняли на яйца. Мы несем им яйца, они за десяток — килограмм сахара дают. Но так у нас ничего не брали. Никакой скотины не трогали. Может быть, где-то партизаны были, и немцы свирепствовали из-за партизан, но у нас — нет. Наши ушли куда-то далеко в партизаны. Молодежь. И немцы у нас не свирепствовали. Бой был у моста один раз, а так — нет. Здесь был огромный мост у немцев сделанный. Немцы, как пришли, первым делом этот мост построили. У нас был такой старенький мостик через ручей между Мерёво-1 и Мерёво-2. А у них же танки. Мост у них был очень прочный и длинный: сюда вот даже на гору и туда — тоже на гору. И по нему шли танки. Очень много танков. Шли в основном вон туда и написано на них было: «На Любань». Песни пели они, на губных гармошках играли. А свирепствовали, если честно, только наши, украинцы. Добровольцы в немецкой армии. Вот это были звери! Мы сначала думали, что это какие-то другие немцы. А когда они запели украинские песни, тогда мы поняли, что это — продажные наши. Они, правда, за продуктами тоже не ходили, но вели себя очень по-хамски. А немцы — нет.

А потом еще каратели у нас были. Это в последний уже год, когда они отступали на Оредеж. А так мы жили спокойно. И притом у нас много ребят было, детей. Немцы это понимали. Они нам даже картошку выкопали, привезли и на мост высыпали: мол, забирайте. Не колхозную, а частную. Они землю же разделили по душам.

Молодежь всю они работать посылали. Дорогу строили. У нас же дорога песчаная была. Танкам не пройти. Они накатник делали. Меня не трогали, потому что у меня больная мать, а я старшая. И ребят много. Вот они и оставили меня в покое. А других ребят моего возраста — всех на работу отправляли. Была комиссия, и всех здоровых на дорогу посылали. А когда выпал снег, на расчистку снега всех отправляли. А снега в тот год очень много было. Всех гоняли на уборку снега.

Зима кончилась, настала весна. Землю они раздели по душам. Например, вот нас много душ было, нам много и земли досталось. А сажать нечего. Так они нам дали картошки — мы ее и сажали.

Летом ребят возили на строительство дороги в сторону Любани. Но я там не работала, поэтому деталей не знаю. Из наших никого не отправляли ни в концлагеря, ни в Германию, ни в Прибалтику. Знаю, что из Поддубья отправляли, из Оредежа, даже из Изорей всех девчонок погрузили на машины и увезли в Германию, а наших — никого не отправляли. Но потом они вернулись. Вот те, которые из Изорей, например, они якобы не доехали.

К концу января 1944 года уже постоянно слышна была канонада, и по ночам небо со стороны Ленинграда было озарено пожарами и вспышками от разрывов снарядов. Нас немцы выгнали из дома, где мы жили, еще в начале оккупации, вернее, не выгнали, а попросили удалиться, в дом Марии Васильевны, где сейчас живет дочка Ангалины Васильевны, Татьяна Сергеевна. Вот мы там жили. (А тут у них штаб был.) Там я в течение двух лет пекла хлеб партизанам. Они приходили оттуда, из Озера, и прямо ко мне. Конечно, было опасно, потому что немцы были в деревне, но они как-то умели выбрать момент. Они боялись и нас подставить, потому что у нас было четверо детей. Кто-то охранял, а кто-то приходил к нам. Конечно, один раз они нарвались на карателей (они ходили тогда в таких белых балдахинах). Один из них сидел у нас в избе и ел щи, а тут они… Но обошлось.

Отец у меня коммунист был. Это какие годы еще! Я маленькая совсем была. Я 28 года, а он умер, когда я еще в школу не ходила. Помню, они ездили за каким-то нарядом в Лугу, им инструктаж какой-то давали. И им дали команду раскулачить вот этих вот Широковых. А он возьми да и матери скажи, что, мол, завтра Широковых раскулачивать будем (родителей Александры Ивановны Петровой). Бабушка сбегала и сказала им. Они в ночь и смылись. Их искали здесь, по дороге, да не нашли. Ну, отца моего — вон, так как не справился с заданием. А он напился пьяный и проспал на мороженой земле. Скоротечная чахотка — восемь месяцев — и свернулся. Вот так… А они приехали к нам, только как немцы пришли. Ох, немцы как их приняли хорошо! Поскольку они пострадали от наших. А потом темное дело было тут — не поймешь! Она почему-то ушла в партизаны… Братья ее: Петя с Федей — тоже… То ли просто в лесу скрывались, чтобы немцы не утащили их [с собой]. У нас сейчас многие так считаются как участники войны. Неделю посидели за озером, чтобы немцы не утащили, и получают теперь — не знаю, какую пенсию. А за то, что я два года хлеб пекла партизанам, — это не считается. Мои, кто ходил ко мне из партизан за хлебом, все умерли. А раньше и сказать нельзя было: повесили бы всю семью.

КАРАТЕЛИ

Они жили в доме напротив (человек двадцать их было). Этот карательный отряд был специально для того, чтобы партизан ловить. Но он не ловил их. Они доедут до озера, по-стреляют и домой возвращаются. А их начальник, офицер, никогда с ними не ездил, молодой был. Это был человек высшей марки — не продажный, добрый, бескорыстный. Он видел, что ко мне партизаны ходят, но никому не говорил. Он только раз меня спросил: «А ты не боишься?» — «Нет, — говорю я и даю ему веревку, — вешай!» Молодой был, лет двадцати. Такая у него собака была хорошая, умная такая. Прибегала все время к нам. Собака могла легко след партизан взять, но он не хотел, он за нас заступался (видимо, ему совершенно не нужна была эта война). Как-то в начале зимы пришли какие-то воинские части, подъехали три немца, пошли к нам, взяли корову, привязали к дровням и повели куда-то в сторону Луги (а у них уже одна была привязана). Валька с Толькой (это мои младшие братья) побежали к нему. Он — на лыжи, и они — на лыжи. Помчались вдогонку. Догнали. Он спрашивает у мальчишек: «Которая ваша». Веревку отрезал. Немец, который на дровнях сидел, огрызнулся было, а наш офицер на него автомат настроил и сказал что-то по-немецки (это мне братья рассказывали). Тот замолчал. И привели мальчишки корову обратно. Так он нам корову вернул. Приходил сам к нам и врача присылал к матери, когда ей плохо было. Он заходил к нам обычно в тренировочном костюме, — он любил на лыжах кататься. А жил он прямо напротив, через дорогу вместе со своим карательным отрядом. А в форме я их никогда не видела.

И еще перед отступлением он сделал для нас такое хорошее дело: уже отчима-то взяли в партизаны (на фронт он не попал, был белобилетник). А те просто пришли, сказали: «Собирайся, пойдем». Он, конечно, не хотел: мать больная и столько детей! Трое от одного отца, а девочка еще — от него…

Этот офицер приходит однажды и говорит: «У вас так щами вкусно пахнет!» Он по-русски говорил, у него в семье кто-то был из русских. Я говорю: «Будешь жрать?» — «Буду». Наливаю ему, он ест. И тогда он сказал нам: «Скоро мы уйдем отсюда в Оредеж. Партизаны Оредеж берут. А вы, тетя Маня, уезжайте все отсюда в лес. Пойдут последние части — заберут у вас девчонку в Германию, и вы останетесь одна». Она говорит: «Родненький, а как же я справлюсь?» И вот он прислал трех солдат, запрягли они лошадь, вынесли они постель, вынесли мать, дали много немецких галет, всё в мешок упаковали, фонарь на оглоблю повесили, девчонку маленькую привязали к дровням к матери под одеяло. А уже по дороге было не проехать — там отступают на Оредеж какие-то части. И вот те трое солдат в балдахинах нас на лыжах проводили, и мы на Жеребуд поехали. Там окопы у нас были заранее подготовлены.

А перед тем как уехать, она позвала этого молодого офицера: «Иди, сыночек, я тебя благословлю».

И вот прошло еще больше года войны, когда Красная Армия громила гитлеровские войска по всей Европе, а он остался жив. Я этого не знала, но два года назад моя соседка, тетя Катя Иванова, принесла мне газету «Православная Луга». В ней публиковался рассказ бывшего офицера вермахта, который воевал под Лугой, в частности в Мерёво. Он рассказывает о том, как одна русская женщина, больная совсем, его благословила, и благодаря этому он остался жив. Я сразу поняла, что это он.

Адреса не было. Я в редакцию позвонила, хотела узнать, как связаться с этим человеком. Я не сомневалась, что он меня помнил, и очень хотела хотя бы написать ему письмо со словами благодарности за то, что он сделал для моей семьи. А если его уже нет в живых, так хоть детям его за отца спасибо сказать.

Такой человек! Столько нам сделал добра! Мы от наших такого никогда не видели.

ОСВОБОЖДЕНИЕ

А тогда мы проехали сгоревший Жеребуд (там партизаны были, и поэтому деревню сожгли дотла). Приехали в лес к нашим окопам, а там снегу столько! В окопы не попасть. Тогда мы поехали к тетке в Замошье, к маминой сестре. Побыли там немного, а когда стали снаряды валиться, мы уже в окопы поехали. Зима, там холодно. Правда, все приготовлено было, и даже чугуночка (печка типа «буржуйки») была. Отчим, пока еще не ушел, он все приготовил. Погреться можно было. Но мы там недолго побыли, дня четыре. Потом слышим: в Мерёво канонада, и наши разговаривают…

А наши пришли и не обратили никакого внимания, что у нас четверо детей, что мать больная. В общем, ничего хорошего. Старосту сразу арестовали. Он не только нам навредил — многим. Отсидел он и вернулся потом…

Больше про Мерёво во время войны, наверное, никто не расскажет, потому что уже все, кто тогда был, умерли. Сейчас тут уже все чужие. Наехавши: кто-то дом купил, кто-то замуж вышел сюда. Дед (Иван Константинович) — и он из Колодно. Раиса Дмитриевна — она тоже не наша, она на самом конце деревни живет, но только после войны, а тогда она на хуторе где-то жила, а на хутора немцы мало ходили. Она, наверное, мало что знает, потому что она при родителях была, отец и мать у нее были.

А у меня мама больная совсем была, уже не вставала. Я ее на руках носила и постель перестилала. Она так молодая и умерла еще до окончания войны. Было ей тогда лет 38-39. Я осталась одна с ребятишками…

ПОСЛЕ ОСВОБОЖДЕНИЯ

Немцы ушли. Колхоз восстановили, собрали собрание, выбрали председателя. И вот пришел бригадир, сказал, что надо идти работать, восстанавливать все. А как-то начал таять снег очень рано. Нас стали гонять на поля зарывать воронки от снарядов. Другой раз, бывало, наши вот столкнутся с немцами и, чтоб не на деревню, начинают кидать бомбы и снаряды на поле. Чтобы им легче воевать было. Так взрослые тогда говорили: чтоб не на деревню. И у нас очень много воронок было: и около озера, и по полям. Самолеты мы по звездочкам узнавали — звездочки-то на крыльях были огромные. И вот мы зарывали воронки, возили камни. Потом пригнали каких-то коров немецких. Мы пахали на коровах. А бывало, что и на себе. По несколько человек в плуг впрягались и пахали. Три-четыре человека впрягались, а одна баба «за рулем», и пахали. Потом нам еще каждому по сотке дано было копать лопатой. Опять для колхоза. Работали от темна до темна. А ведь еще и свой огород посадить надо. А у меня еще ребята были. К ночи придешь, пока их перемоешь, пока их соберешь… И есть нечего. Корову мы оставили, когда в окопы уходили. С голоду ноги вот такие были — опухшие. Особенно страшный был год 47-й. Нечем сажать было. Ну, взрослые что-то там прирыли, хлеб припрятали, а что я могла?

День Победы я не очень хорошо помню. Мы же в поле были — посевная. Радио у нас не было, только наушники у кого-то были. Видно, сказали. Я услышала только: Победа. Молодежь радовалась, бабы, которые «похоронки» получили, плакали. Вот и все. И дальше работать. Ничего хорошего. Только одного доброго человека и запомнила: этого «карателя».

После войны долго лучше не становилось. Опять «за палочки» работать. И никто не поможет. И голод. Такой голод был, что сказать нельзя. Даже ни крапивы, ни лебеды нигде не было. Только то, что в своем огороде вырастишь, но этого не хватало. Ни кур, никакого хозяйства не было. Когда я пахала плугом (уже лошаденки появились), вот эти пупыши в земле растут по полям, их нарвешь охапку, напихаешь целый рот и ешь. И больше ничего.

Никакого хозяйства не было, а надо было заплатить 40 килограммов мяса, 200 (если не 400) килограммов картошки, сколько-то молока, шерсти, яиц. Я должна была где-то там халтурить, сено красть. Я покупала мясо, покупала яйца — чтобы сдать государству. А потом мне надоело, и я думаю: если придут меня забирать, то я повешусь. И перестала платить. А когда пришел агент, который ходит, собирает налоги, пришел описывать мое имущество, я говорю: «Описывай». А что там описывать? Мы и жили-то в маленькой избушке: рига из-под хлеба оставши была. Ну, видно, он в райисполкоме сказал, что описывать нечего, и ко мне больше не приходили.

В колхозе работы разные были: и огородные (овощи выращивала), и в полевой бригаде, и прицепщиком работала, и на косилке работала, и везде. На косилке дед Коля сидел на сидении, правил лошадьми, а я снопы собирала. Вот этими граблями. Все в крови было, все. И все поля так. Даже в Бетково ездили на прорыв, когда те не справлялись. Сено на стога подавала — это тяжело. Весной сеяли с дедом Ваней: у нас лукошки были такие, мы все ведь руками сеяли, а я была такая боевая, работала хорошо, и меня всегда брали туда. Но за хорошую работу никак не поощряли. Один раз только пять рублей дали за то, что я больше всех соток выжала серпом. Один раз только!

Как-то меня от колхоза послали в Лугу на базу сушить зерно. У нас не было ни элеваторов, ничего. Мы на базе зерно высушим, в мешки затарим и отправляли домой. А я каждый день бегала домой. Там наши ночевали, а мне надо было к детям. Утром я в пять часов уже бежала обратно 15 километров. Автобусов не было (а хоть и были бы — у меня денег-то не было). Вот я вечером приду, их накормлю, что-то там на день им приготовлю. Да еще по пути ржижки немного в кармане принесу — им напарю. А ведь могли посадить за это. За ведро картошки десять лет давали.

И вот работала я на базе, когда сообщили, что Сталин умер. Ну, кто-то плакал, рыдал, а мне рыдать некогда было, я воспользовалась этим моментом, что работы прекратились, и побежала домой. И мне было не до Сталина.

И на собрания я никогда не ходила, тоже пользовалась моментом, что никто не работает, и бежала домой, к детям. Так и жили в нищете, пока совхоз не начался. Там какие-то копейки стали платить.

Источник: Битва за Ленинград в судьбах жителей города и области (воспоминания участников и жителей города и оккупированных территорий). СПб: из-во СПб университет, 2005. с. 295-301.