Рота девчат

Ясная, во всех деталях четкая, словно это было вчера, стоит перед глазами вот такая картинка.

Мы, группа девушек, с просительным видом, переминаясь с ноги на ногу, стоим в тесном кабинетике райвоенкома. Он же, судя по всему, из раненых — нервный очень, то вскочит резко, то снова упадет на стул. И щека левая у него при этом сильно подергивается.

— Кто вас сюда направил? — в который раз спрашивает у нас капитан, почему-то все время обращаясь именно ко мне.

— Из нашего заводоуправления направили…

— Какого завода? Имени Жданова? Вы что, работали там? — Он с недоверием смотрит на наши щуплые от голода фигурки. Мы ему наверняка кажемся подростками-школьницами. — Вот и продолжайте работать на своем заводе.

— Да разбомбило там все,— говорю я.

— И нашего инструктора по электросварке Макарову Нату убило,— добавляет одна из моих подружек.

— Гм… Может, мне вас на окопы послать?

— Были мы там. Вчера на последнем трамвае убежали от немцев.

— Вот как! — Капитан уже с некоторым интересом смотрит на нас. О последнем трамвае в Стрельне, вырвавшемся из-под носа фашистов, он, очевидно, уже слышал.

Кстати, после войны этот трамвай показывали в кино, и еще на какой-то выставке его экспонировали. На нем мы как раз и вырвались из рук фашистов.

Капитан задумался.

Не знаю, как бы он в конце концов поступил с нами (скорее всего, выпроводил бы восвояси), если бы на наше счастье в кабинетик не втиснулся полноватый сержант. — С военкомом они были на самой дружеской ноге.

— Вот! — почему-то обрадовано вскочил со стула военком. — Хоть ты растолкуй им, что армия не детский сад и даже не пионерский лагерь.

Сложив руки на животике, сержант с улыбкой оглядел нас.

— А что,— сказал он. — Девчата как девчата. Я бы взял их к себе на склад.

— Уж не грузчиками ли?— Капитан упал на стул, и щека его часто-часто запрыгала вверх-вниз.

Но сержант Володарский (фамилию его я на всю жизнь запомнила) и ухом не повел на слова капитана.

— Ну как, девчата,— обратился он к нам,— подходит мое предложение? Поначалу пока дадим вам работку полегче — фурнитуру сортировать, а потом, как подкормим и подзакалим немного, там видно будет. Там сами разберетесь, что к чему.

Володарский нам понравился. И предложение его нам понравилось. Как-никак склад-то военный. Конечно, работа на нем далеко не то, что, скажем, на поле боя раны перевязывать, но все же…

Родители мои были непоседливыми. В тридцатые годы по вербовке вся наша семья уехала в город Полярный. Перед самой войной отец отправил маму и нас, детей, в Ленинград с расчетом, чтобы и самому через месяц приехать в отпуск. И тут как раз началась война. С приближением фронта я пошла на завод имени Жданова ученицей электросварщика. Учеба шла быстро. Уже в начале августа наша группа учениц самостоятельно варила стапеля. Все шло хорошо, пока однажды ночью на завод не обрушились немецкие бомбы. Было много жертв. В числе других погибла и наш любимый инструктор Ната Макарова.

Нас, учениц, теперь не знали, куда пристроить. Вначале поручили топить общежитие, потом послали под Стрельну рыть окопы.

Вот там нас едва не отрезали немцы от своих. Спас проезжавший мимо на машине молодой командир. Заметив нас, он свернул к окопам и велел срочно бежать к городу. Тех, кто был постарше, он посадил к себе в кузов. Мы только добежали до трамвайной остановки, и тут как раз трамвай подходит, а с другой стороны немцы бегут с автоматами…

На заводе потом несколько дней шла суматоха. Размонтировывали и отправляли в глубь страны оборудование, эвакуировали семьи рабочих. Я успела посадить в вагон маму, а сама осталась. Остался еще и младший братик — он учился в ФЗО.

У меня была мечта стать сандружинницей и уйти на фронт. И подруги горели такой же идеей. С ней мы и явились в военкомат. Но, как оказалось, ростом не вышли.

Володарский был очень деловым человеком. Уже на другой день я была зачислена в 86-ю отдельную рабочую роту, в задачу которой входило обеспечение войск фронта обмундированием.

Вначале нас, действительно, не загружали тяжелой работой, все больше привлекали к сортировке, упаковке. И лишь когда мы втянулись в новое для нас дело, когда немного окрепли, стали и к погрузо-разгрузочным работам привлекать.

Не девичье это, конечно же, было дело — таскать тюки и ящики. Но как, может, ни странно, нас не тяжести пугали. Очень уж не нравилась нам караульная служба с ее стоянием под зимним ветром у какого-нибудь склада. И служба внутреннего наряда не нравилась. Но хуже всего досаждал всем… голос нашего старшины.

Мы и сейчас, через десятки лет, встречаясь, вспоминаем в первую очередь старшину и его скрипучий голос. Впрочем, человек он, видно, был неплохой, да и голос как голос, а вся беда была в тех командах, какие он подавал. Только к утру разоспишься и вдруг: «Рота, подъем!»

Поднимал зачастую старшина и когда нам давалось время отдохнуть после очередной ездки… Ведь это означало, что надо снова грузить машины, трястись куда-то, в какую-то дальнюю дыру.

Не знаю, что, собственно, удерживало нас в роте. Ведь многим не раз представлялись случаи перейти куда-нибудь на более подходящую работу. Однако, нет, никто — не уходил.

Все дело, видно, в том, что мы хорошо понимали важность своей работы. Да и стыдно было в годы войны пасовать перед трудностями. Всем было нелегко.

Ко мне такая сознательность уже в первой моей поездке в одну из воинских частей, уходивших в бой, пришла.

Вот так же, как обычно, среди ночи нас разбудил скрипучий голос старшины: «Подъем, девочки, подъем! Спать у мамки дома будете!» Мы в полузабытьи натягиваем на головы одеяла, но старшина, как сама судьба, неумолим.

В казарме холодно, а на улице ветер снег колючий крутит. Машины уже у ворот городка дожидаются нас.

Выехали в тот раз небольшой бригадой: Аня Чумакова, Аня Седова, Эля Игнатович, Маша Смирнова и я. На складе нам выдают по строгому счету тюки с маскхалатами.

— Слава Богу, что не ящики с сапогами,— говорит Эля Игнатович.

Сапоги эти нам здорово врезались в память. Как-то нас послали на разгрузку баржи, прибывшей с восточного берега Ладоги. Кроме другого имущества на барже оказались и вот эти ящики с сапогами. В них в каждом по 87 килограммов весу. Это не всякому мужчине по силам, а тут девчушки, вчерашние десятиклассницы. Маша Смирнова и Аня Седова как увидели эти ящики, так и присели в ужасе: «Что же с ними, родными, мы будем делать?»

Эля Игнатович посмотрела на меня молча, а я на нее.

— Что ж, попробуем? — спросила Эля. — Надо же кому-то.

— Давай,— согласилась я.

Мы с нею были самые крупные телосложением и в физическую работу уже втянулись.

Вначале Эля подставляла свою спину, затем я. Нести груз было всего ничего — тридцать метров. Но их надо было пройти по трапу, а он, сволочь, вибрирует под ногами. И наши ноги вибрируют, подкашиваются, вот-вот грохнемся. И не куда-нибудь грохнемся, а в воду. Впрочем, и это не самое худшее. Плохо, что баржа останется неразгруженной — вот это уже страшно!

Выдержали мы тогда испытание на силу и выносливость. Правда, от одного воспоминания о тех ящиках душа в пятки уходит.

И сейчас, когда Эля Игнатович задела больную тему, девчонки ей кулаками в спину слегка насовали.

Водителями в тот раз, в поездке в Сертолово, были, кажется, Афанасий Матушкин и Павел Майков. Отличные водители. Они ухитрялись свои полуторки загружать двумя и даже тремя тоннами груза. И не было такой дороги, по какой они не проехали бы. Они помогли нам увязать тюки и подсадили на верхотуру.

Бойцы нас, как всегда в таких случаях, встретили весело. Шуточки, насмешечки всякие, предложение рук и сердец, которые мы не отказывались великодушно принять, но советовали временно пока подержать у себя, так как в бою они им еще пригодятся. Хохот, топот ног. И вдруг к нам подбегает один сержант. Лицо злое, весь дрожит от гнева.

— Это что такое? — кричит Эле. — Почему у нескольких халатов нет кушаков?

Мы так и обмерли. Тем более, что все подразделение вдруг словно ощетинилось против нас. Вот тебе и руки, вот тебе и сердца!

— Ой, мальчики! — вскрикнула Аня Седова.— Они у нас в кабине, при погрузке выпали, а мы их отдельно положили. Я сейчас принесу…

— Ладно, извините, сестренки, что так получилось,— сказал сержант. — Но поймите: нам без кушаков в бою никак нельзя. На подворотнички и кальсоны можно использовать…

В ту ночь мы еще две машины полушубков в эту часть доставили. За несколько минут до начала марша успели. А в казарме у себя немного поговорили между собой. Решение приняли такое: впредь никакого баловства и никакой небрежности при работе с солдатским имуществом не допускать…

В блокаду силы наши заметно стали таять. И если у нас не было явных дистрофиков, то это благодаря товарищеской взаимовыручке. Случалось, кому-то из нас на передовой бойцы, оторвав от себя, дарили полкраюхи хлеба. Все это в целости, до единой крошки везли в роту и здесь делили всем поровну. Особенно поддерживали больных.

Как ни недолюбливали мы старшину, а требования его выполняли, и в роте всегда поддерживалась дисциплина, порядок. И это тоже играло большую роль в сохранении здоровья. Оно ведь как: порядок вокруг — и в душе лад.

Особенно щепетильны мы были в выполнении заданий. Присяга присягой, уставы уставами, а у нас еще и свое понятие о чести и достоинстве члена коллектива существовало. Это прежде всего — никакого нытья в работе. Перед трудностями не стонать, А слезам теперь, во время войны, не только Москва не верит… Хороший свод правил и требований был. Жестковатый, может быть, но по тем временам самый подходящий. Ведь трудности день ото дня росли. Для кого наступление каким-то облегчением было, а нам оно добавило работы.

Однажды в январе 1943 года нас с Элей Игнатович на двух машинах командировали под Шлиссельбург. Везли мы валенки. По сильному морозу, артиллерийской канонаде, доносившейся со стороны Ладоги, мы догадывались, как нужны сейчас бойцам наши валенки. А дороги, как назло, разбиты до предела и машинами, пушками, повозками запружены — ни обойти, ни объехать. Спасибо шоферам. Из любых пробок выворачиваются.

До места назначения на станцию Назия добрались минута в минуту точно, однако часть, в которую мы спешили, уже ушла вперед. Что делать? Конечно же, мчать за нею. Кузов прыгает, как мяч резиновый. И вот мы врываемся на наплавной мост и едва не умираем от страха. Мост-то под колесами ходуном ходит! Проскочили его и берем курс на Шлиссельбург. А там, перед самым въездом, — КПП со шлагбаумом и часовой винтовкой преграждает путь. Мол, куда прете? Документы! Боже, какие еще тут документы? Впрочем, вот они, в кузове целой горой лежат.

Часовой смотрит на валенки и пропускает нас.

Ворвались в город, мечемся по какому-то пустырю, а может, по площади, и тут, словно в атаке, на нас наваливается лавина бойцов. Оказывается, это те, кому мы и везли валенки.

— Считать будете? — спрашиваем командира.

— Что считать? — не понимает он вопроса. А потом вдруг дошло: — Мы тут голов своих не считаем, сестренки родные, а вы — валенки!

Мы смотрим на солдат, вроде те же, что привыкли всегда видеть, но и не те. Все в азарте, на большом душевном подъеме. Вот что значит наступление! Да мы и сами далеко уже не прежние, не те, какими были в обороне. И в нас неизвестно откуда азарт и смелость появляются. Немцы ведь совсем рядом, поблизости мины рвутся, пули посвистывают, а нам хоть бы что.

На выезде из Шлиссельбурга нас неожиданно задерживает медицинский пост. Велят пройти через санпропускник.

— Вы что,— кричим,— девочки, доктора милые? Мы два часа назад как из Ленинграда, и сейчас каждая минута дорога. Нам еще бы рейса два с валенками и полушубками сюда сделать!

И никакой досады у нас на медиков не было. Даже немного гордились ими. Вот это постановка дела! Вот это забота о солдате!

Запомнилась еще поездка в только что освобожденный Выборг. Только мы въехали на мост, и тут вдруг начали вокруг рваться снаряды. Афанасий Матушкин сразу на тормоза. Я кричу, чтобы делал что-то, только не стоял бы. И он рванул вперед, навстречу разрывам снарядов, и мы чудом каким-то проскочили через шквал огня. На площади нас регулировщица остановила и приказала нам с Машей Смирновой убрать с дороги труп только что убитого старшего лейтенанта. А мы не знаем, с какого бока к нему подойти. Потом Маша сняла с себя плащ-накидку и мы ее вместо носилок приспособили.

Отнесли офицера к подъезду дома, Маша пощупала пульс, но какой там пульс, если у человека вместо головы сплошная рана.

Бежим к машине, и тут я замечаю, что сама регулировщица — строгая такая девушка — ранена. Гимнастерка на плече разорвана, и кровь с руки стекает. Однако от нашей помощи отмахнулась: некогда. И действительно, машины с разных сторон на перекресток напирают.

Сдав шинели, мы на обратном пути случайно выехали к финскому вещевому складу. Заглянули и обомлели, зачарованные выставленными на стеллажах грудами красивой столовой посуды. Кладовщик предложил взять какую-нибудь безделуху на память. Но мы отказались. Вот если бы пачка галет отыскалась…

У моста попали в гущу коров и коз, мечущихся между машинами и повозками. Одну козу мы погрузили в кузов. Хотели старшине нашему в подарок привезти, пусть доит в свободное время. Однако шутка не удалась. На выезде из города солдаты на КПП велели снять козу.

— Не жалейте,— успокаивал нас водитель Матушкин. — Это не коза, а козел был…

Первая дальняя командировка была под Гдов. Вот когда мы по-настоящему ощутили боевую обстановку. Наши наступали стремительно, все дороги были забиты обозами, автомобильным транспортом. Слева и справа на обочинах валяются искореженные немецкие машины, орудия и танки. Мы едем шестью машинами, везем солдатские каски. Едем строго по колее, как нам посоветовал один из командиров, руководивших движением. Предосторожность была не лишней. На наших глазах впереди идущая повозка пыталась объехать какой-то затор, и тут же раздался взрыв мины. Мы еще потом оттаскивали с колеи труп лошади.

Перед Гдовом нас остановили. В городе еще шел бой. Водители сказали, что это теперь надолго, и улеглись спать в кабинах. А мы для ночевки облюбовали небольшую конюшню. Лошадей оттуда только что увели, от них еще тепло сохранилось. Мы натаскали касок из своих машин, устроили из них настил, накрыли сеном и спокойно проспали до утра.

В город въехали, когда на противоположной его окраине еще гремел бой. Каски мы считали не больше, чем простыми железками, и удивились очень, увидев, как бойцы им обрадовались. А те, кому не достались, были всерьез расстроены. Тогда я вспомнила про те каски, что мы оставили в конюшне, побежала к машине Павла Майкова.

— Гони, Паша, туда, где ночью стояли.

Подразделение догнали в районе их сосредоточения для очередного боя. Регулировщики нас, конечно же, не пускали, но мы как-то прорвались. И тут начался минометный обстрел. Видно, по нашей машине немцы метили.

Майков на чем свет стоит костерит меня и всех наших девчат. А я сама ни жива, ни мертва, сижу и только прошу гнать машину побыстрее.

Когда потом вернулись в Гдов, я часа два от страха отходила. Слезы льются, никак не удержать. Видно, нервное напряжение сказалось, а может, и от радости, что все-таки догнали солдат, отдали им каски…

Поездка в освобожденный Пушкин запомнилась ящиками с головами немецких офицеров. Мы все никак не могли понять, что бы это значило, пока пленные фашисты не объяснили. Оказывается, это все было подготовлено для отправки в Германию. Богатые родственники убитых очень дорого платили за такую посылку, а «великому рейху» деньги очень нужны были.

И, разумеется, не могу не рассказать еще об одной поездке на фронт. Точнее, на остров Эзель. Тут все было посложнее, чем во всех предыдущих командировках, так как кроме стрелковых частей, артиллерии действовали еще и морские корабли. Мы везли морякам бушлаты. Машины верхом были загружены ими. Лучшей мишени для какого-нибудь финского тральщика и не придумать. Однако памятна для меня эта поездка совсем другим. Отсюда берет начало моя семейная судьба.

После сдачи имущества мы решили прогуляться по городку. И нарвались на патрулей. Морячки буквально озверели, увидев нас. Это, мол, что за явление здесь? Немедленно убраться в убежище! А лучше вообще с острова. В любую минуту могут подойти финские корабли, и тут такая каша заварится! Я было начала отговариваться, но один старшина за пистолет начал хвататься. Дело, видно, и правда было нешуточное.

Не знаю почему, но старшина этот запомнился. Лицо у него было какое-то странное. Сам вроде кипит от гнева, рукой по кобуре шарит, а в глазах такая доброта русская проглядывает, что и не передать даже. И сама его злость не кажется злостью.

В роте мы еще рассказали об этом эпизоде, посмеялись сами над собой, как прогуляться решили на передовой. И вдруг где-то через год я этого старшину встретила. Мы с Элей Игнатович куда-то на машине ехали и на улице Дзержинского на мосту через канал Грибоедова увидели его. Эля первой узнала, остановила машину и окликнула, а старшина сразу никак не поймет, кто мы и что мы и откуда знаем его, а вспомнив, вдруг тоже обрадовался. Даже за тот случай на острове извинился и обещал зайти к вам в гости. И мы ждали его, как условились, но он не пришел. Мы не очень обиделись: мало ли что случается в военной жизни. Да и встреча-то мимолетная, никого ни к чему не обязывающая.

Однако в середине вечера, какой мы организовали по случаю своей демобилизации, вдруг он, этот старшина, появляется. И откуда только адрес узнал. Пришел, и с того дня мы с ним, Борисом Прокопенко, больше и не расставались…

Жизнь еще была трудной, но молодость брала свое. И еще как брала. Из-за этого ж службу закончила гауптвахтой. Может, не стоило бы об этом вспоминать, но, как говорится, из песни слова не выкинешь.

После снятия блокады город стал быстро оживать. Появились новые магазины, люди приоделись, повеселели, один за другим открывались кинотеатры. Наше общежитие было неподалеку от «Молнии», мы туда частенько забегали, а когда появился фильм «В шесть часов вечера после войны», мы решили на первом же сеансе побывать, но нас многих почему-то в тот вечер не отпустили в увольнение. Мы с Элей Игнатович решили сходить самовольно. Подговорили дневальную Олю Субботину, чтобы она не закрывала на ночь окно. А когда после фильма сунулись в него — оно закрыто. Пришлось выдавить стекло — не на улице же ночевать.

Утром — построение, нам с Элей по докладу командира роты лейтенанта Марии Сивовой командир батальона майор М. С. Обоянцев объявил по 10 суток ареста.

В первый привод нас на гауптвахту не приняли, потребовали привести не в валенках, а в сапогах. На другой день снова повели. Пешком. Мы впереди, а Оля Субботина с винтовкой наперевес чуть сзади. Молим эту Олю, чтобы винтовку на плечо взяла, но она неумолима: от устава ни на шаг.

Через десять дней вернулись, а казарма пуста, вся рота выехала на Восточный фронт. Что делать? Просимся у Обоянцева направить нас учиться на курсы шоферов. Он против. Что, мол, будете делать, когда дети пойдут?

— В кузовах машин будем их возить,— смеется Эля.

Начальник 161-го вещевого склада сдался. Даже плату за обучение склад взял на себя.

Из меня водитель получился средненький, а вот Эля Игнатович стала настоящим асом шоферского дела. Она и на такси работала, и на машинах «скорой помощи». Лихо, очень лихо ездила. Ее все милиционеры ГАИ знали, десятки раз останавливали, но Эля была неисправимый лихач. Оправдывала она свою отчаянность заботой о больных. Однако мне думается, тут было и другое. Не выказывало ли себя неизжитое нами наше девичество — этот замечательный возраст человека?..

Источник: С думой о солдате: воспоминания ветеранов подразделений тыла Ленинградского фронта. – Л.: Лениздат, 1989.