Реальная картина моей посадки

Я вскакиваю с верхнего этажа нар. Ударяюсь головой о бревенчатый потолок. Скорее! Скорее! Выскакиваю из землянки, на ходу застегивая зимнюю летную куртку. Бегу к самолету. Темновато. Меховые унты утопают в рыхлом снегу. Морозит. Дует ветер.

На стоянке начальник штаба полка ставит боевую зада­чу: срочно вылетать и нанести бомбоштурмовой удар по позициям противника на побережье Финского залива, се­вернее Нарвы: южнее — населенный пункт Мерекюяя. По­года: облачность 9-10 баллов, высота нижней кромки 600-700 метров! Ветер западный. Ведущий — лейтенант Ев­стигнеев. Взлет по готовности.

Особое указание: соблюдать строгое радиомолчание.

Вот наша пятерка уже в воздухе. Я — предпоследний в строю, на старом одноместном штурмовике Ил-2. На нем латка на латке. Видны следы пробоин. В него не раз попа­дали вражеские зенитки и истребители. Мне не дали лететь на двухместном новом Ил-2. Это наказание за мою провин­ность.

Жаль, что мой стрелок Володя Камышев остался на земле. Он отличный парень. Красивый, сильный и, что важно, опытный. Он уже два раза спасался из горящих бом­бардировщиков, успевая выпрыгнуть с парашютом. Кроме того, только наш летный экипаж, меня и Володю, принима­ли для вечерних посиделок девушки-дежурные в железно­дорожной будке в 200 метрах от нашей землянки; счита­лось, что это «наши» девушки и на эти наши «права» никто не посягал.

В ведущем я уверен — Саша отличный летчик и това­рищ. Скромный, веселый, умный. Ему бывало как-то не­удобно передо мной, когда его назначали ведущим, а меня его ведомым. Саша прибыл в полк, когда я, из первона­чального состава полка, уже был ранен. Имел еще две вы­нужденные посадки в боевой обстановке на другие аэро­дромы.

Но… у меня были ошибки. Одноместный Ил — это неяв­ное наказание.

Мне, летчику-радисту I класса, в этом полете выдержи­вать радиомолчание легко. У меня на борту передатчик просто отсутствует. В воздухе дымка. Видимость — кило­метра два. Раннее утро.

Пересекаем берег. Уходим в залив. Внизу под нами волны лениво ворочают глыбы льда. У берега — сплош­ное крошево изо льда. Саша в виду берега разворачивает­ся влево, и мы несемся к нему перпендикулярно линии бе­реговой черты почти фронтом. Облака все-таки нас при­жимают на опасно малую высоту. Не подорваться бы на своих бомбах! Поэтому и идем фронтом, а не за хвостом впереди идущего самолета — можно налететь на взрывы его бомб. Прижимаемся к нижней кромке облаков и… ны­ряем вниз, на берег. Ныряем на пушки. Их много. Стволы направлены в море, то есть на нас. Я ловлю в прицеле од­ну пушку. Реактивные снаряды с дымными струями по­неслись вперед, упреждая пушечно-пулеметный огонь, который вести еще рано. Но вот уже пора. У двухместных штурмовиков запас снарядов на две пушки — 300 штук, а у меня — 400 штук, потому что мои пушки меньше калибром.

Мелькнула и погасла мысль: «Лучше было бы зайти вдоль берега и бить вдоль линии стоящих над высоким бе­регом пушек». Мельком определяю: пушек более 20. Огонь! Огонь! Стрельбы зениток не вижу. Солнца не вижу. Вижу цель. Пора. И на недопустимо малой высоте сбрасы­ваю серию бомб. Перекладываю машину с крыла на крыло и… к земле. Вовремя! Оказывается, по мне ведут огонь. Да еще какой! Впереди снаряды срезают верхушки сосен. Но мне уже некуда спускаться ниже. Там — лес.

Над сплошным лесом Саша левым разворотом идет в атаку с обратным курсом от берега в море. Атакуем. Мне показалось, что по сторонам дороги у самого берега, пушек стало еще больше.

Правым разворотом после атаки уходим на восток. Внизу вода и лед. Мотор лихорадит. Открываю зачем-то кабину. Чувствую, что снижаться при барахлящем мото­ре опасно. Нужно набирать высоту. Я отстаю от группы. У меня уже было три посадки с подбитыми и отказавши­ми моторами на штурмовиках. Вроде есть опыт. Трах! Такого еще не было! Винт перестал вращаться. Две из трех его лопастей торчат неподвижно впереди, как рога. Нельзя терять скорость. Упаду. И я отжимаю ручку упра­вления вперед. Машина опускает нос. Он смотрит на бе­реговую черту. Есть скорость и высота для посадки на берег.

Несусь над крошевом льда. Левым разворотом на пики­ровании разворачиваюсь против ветра, как учили и как тре­бует «НПП-38″ (Наставление по производству полетов 1938 года), которое, как известно, написано кровью. Вы­полняю посадку, принимая верхушки прибрежных сосен за землю, с убранным шасси и выпущенными посадочными щитками. Врезаюсь в верхушки деревьев.

Очнулся. Тело дрожит как-то автоматически. Хочу унять дрожь — и не могу. Кабина оказалась закрытой, хотя садился при открытом колпаке. Плохо. В левую форточку задувает снег. Где-то воет ветер. Жужжит умформер радио­станции. Что-то в левом боку мешает вдыхать воздух. В го­лове какой-то туман и тут же прояснение: вспоминаю вна­чале, что мы вылетели на задание, потом — что атаковали, потом — что снаряды рядом с самолетом срезали верхушки деревьев и уже позже — что мотор остановился. Как садил­ся вначале, не мог вспомнить.

Замерзли руки: они в шерстяных перчатках. А где же мои меховые краги? Я забыл их в землянке…

Замерзаю. С моря дует ветер, воет в кустах. Надо со­греваться. Надо выйти из кабины. Но «фонарь» кабины за­клинило. Он не сдвигается назад. Надо попытаться вы­лезть в правую форточку, как тогда, летом 1943 года, в Синявинских болотах. Тогда я был ранен. Терял сознание. Но вылез. Было тепло, и на мне — только китель. Лихорадоч­но раздеваюсь. Расстегиваю привязные ремни. Отстегиваю лямки парашюта. Снимаю куртку. Китель. Свитер. Пыта­юсь в одной тельняшке пролезть в форточку головой. Вначале идет вытянутая и прижатая к правому боку правая ру­ка. Не получается. Мешает шлемофон. Снимаю его и вяза­ный подшлемник. На голове — один подшлемник белого шелка. Нет, не получается. Я коченею. Пытаюсь протолк­нуть себя ногами. Резкая боль в левом боку. Она, как ни странно, придает мне силы. Я сбрасываю с себя унты и те­плые брюки на подтяжках. Понимаю: никто мне не поможет, как тогда под Синявиным, когда стрелок Иван Вепгрин, сам раненный в ногу, успел подбежать ко мне, уже вылезшему из кабины, и поддержать меня, теряющего со­знание.

Я готов оборвать все вплоть до собственной кожи, но избавиться от этого леденящего плена. Рвусь и… оказыва­юсь головой и плечами снаружи. Есть! Это главное. Уже осторожно и медленнее протягиваю сквозь форточку бед­ра, ноги. Ледяной ветер со снегом оглушил меня. Мелкий снег сечет тело, колет тысячами иголок. Я снаружи! Но мое спасение там, в кабине. Вытаскиваю свитер, китель, теплые брюки. Ноги еще не так замерзли. На них носки х/б, еще шерстяные и овечьи унтята мехом внутрь. Нако­нец надеваю и унты двойного собачьего меха. Перчатки. А краги меховые-то забыл. Жаль. Но я уже согреваюсь. И одеревеневший бок начинает побаливать. Приходит на ум: «Интересно, сколько я сидел в кабине без памяти?» Эта мысль, совсем не нужная в такой обстановке, тем не менее вызывает другую: «Надо проверить, что есть в кабине, что взять с собой». Стоп! А где я? Ориентироваться в тумане и снегопаде — не так просто. Может, я на территории против­ника. Одно знаю: это район города Нарвы. Наши наступа­ют. Перед тем как попытаться снаружи открыть фонарь кабины, оглядываюсь. Вижу: нос самолета лопастями вин­та уперся в толстую сосну. По бокам и сзади несколько со­сен повалено. Валяются обломанные крупные ветки. Беру сломанную ветку. Бью по фонарю, закладываю ветку в форточку и, как рычагом, пытаюсь открыть фонарь. Не получается. Еще раз. Разогрелся. В голове шум. По тому, как перестал жужжать умформер радиостанции, опреде­лил, что, видимо, без памяти я находился совсем недолго. Вынимаю из кабины ракетницу и все 8 ракет. Ищу под си­деньем аварийный бортпаек. В нем шоколад, спирт, галеты. Нет его! Я по тревоге не взял его из-под подушки в землянке. Хватаюсь за ремень. Как же я не заметил, разде­ваясь и одеваясь, что на мне нет ремня с пистолетом и фин­ским ножом. Я его тоже забыл в землянке на КП эскадри­льи. Значит, я безоружный. Где-то в груди появился холо­док. Если я на территории, занятой противником, и без оружия, то надо прятаться в лесу. А мне что-то не по себе. Голод! Спешу. Оказывается, в 15-20 метрах впереди про­ходит вдоль берега дорога. Среди снега нахожу булыжни­ки. Иду. Отбиваю фонарь кабины. Неудобно. Стучу изнут­ри, через форточку. Потом сбоку. Потом снаружи. Открыл. Отвинчиваю часы. Сбиваю радиоприемник, ставлю на­стройку волны и прячу в кустах. Присыпаю снегом, чтобы противник не мог узнать частоты нашего радиообмена. Надо прятаться в гуще леса. Ведь наши наступают, надо достать лыжи. Они в хвосте самолета. Иду. Хвоста собст­венно нет. А где он? Рядом, метрах в 20. Увы! Лыж тоже нет. Догадываюсь. Вчера вечером я на них тренировался -бегал среди кустов на окраине аэродрома, а позже отдал технику самолета. Значит, он не привязал их в хвосте само­лета. (Старший механик — лейтенант Корниенко, техник моего самолета, за что-то наказан, больше чем я за свою провинность, в которой меньше всего был виноват. Его же на этот старый самолет назначили механиком, понизив в должности на несколько ступеней. Говорят, что он был в другом полку инженером эскадрильи.) Лыж нет. Как ухо­дить в лес? И я решаю вооружаться. Решаю, уже успокоив­шись, принимая мое катастрофическое положение как должное. В передних карманах брюк обнаруживаю цен­нейшие вещи: перочинный ножик, пачку папирос «Беломор» и спички. Ножом я расковыриваю четыре патрона ракетницы. Светящийся состав выбрасываю. В два патро­на засыпаю порох из двух других патронов. Получился двойной заряд. И еще осталось место для пуль. Я решил, что обязательно найду на берегу круглую гальку — не пули, а ядра. Осторожно передвигаюсь среди кустов у дороги, быстро нахожу подходящие камешки. Забил два из них в патроны для ракетницы и уплотнил пыжами от других па­тронов. Зарядил ракетницу одним патроном. Другой поло­жил отдельно от обычных, которых еще осталось четыре. Решаю еще раз обойти самолет вокруг. Следов оставлять не опасаюсь, так как видел, что поземка уже замела мои прежние следы.

Иду и только сейчас понимаю, что сильно хромаю. А еще вижу, что какой-то самолет, видимо, здесь, в лесу, са­дился: на деревьях, метрах в 150, висит самолетное крыло, и из него свисает патронная лента. Как? Да ведь это же крыло моего самолета. Так далеко от кабины? Такова ре­альная картина моей посадки. Но самое страшное выясня­ется чуть позже. Выйдя на небольшую полянку среди де­ревьев у дороги, метрах в 20-30 от уже наполовину занесен­ной снегом кабины самолета, я случайно бросаю взгляд се­бе под ноги. Поземка. Ветер с моря, швыряя охапки мелко­го снега, сдувает его в лес. И по бокам от моих ног видне­ются из-под снега… зеленые кастрюльки вверх дном… От­куда здесь кастрюля, и не одна? Вторая, третья, четвертая. Что-то внутри приказывает мне: «Стоять!» В голове шум. Бок деревенеет. Острое чувство голода. Но все же голова, на удивление, ясная. Минное поле! Пригляделся по сторо­нам. Вот они — сигнальные вешки. Это палки, воткнутые в землю, с привязанными наверху пучками сосновых веток и какого-то бурьяна. Уходить! И очень осторожно! Осто­рожность? Какая там осторожность? Я уже измучен. Все болит. Слабость в ногах. Стыдно, но сил нет. Да и откуда им взяться. В доме отдыха после ранения я весил 54 кило­грамма, при росте 175. Потому в форточку и пролезал. Нет сил. И я иду не по снегу (а вдруг еще мины), а просто по дороге на север, подальше от Нарвы, если я правильно ориентируюсь. Одно предположение о том, что минная полоса пройдена.

Стоп! Впереди среди снегопада вижу постройки. Ху­тор? Мыза? Три-четыре дома. Сараи. Крадусь вдоль забо­ра. Среди домов на перекрестке дорог стоит бочка. Загля­дываю в нее. Бочка почти полна рыбой. Крупная рыба, похожая на леща, с красными плавниками. Потекли слюн­ки. Но: «Наверное, она отравлена». И еще что-то радост­ное: неужели повезло и наши уже выбили противника из этих мест? И я среди наших. Но… все же надо пока соблю­дать осторожность. Хотя голод не оставляет в покое — пе­ред вылетом мы не ели. Во всех домах двери открыты. Некоторые сорваны с петель. Захожу в один из домов. Осма­триваюсь. Закуриваю «Беломор». Нахожу ячмень или пшеницу. Посуду. Приношу из сарая дрова. Затапливаю плиту. Растапливаю снег. Варю кашу. Есть и соль. Насы­щаюсь крутой кашей. Остатками каши забиваю два боко­вых кармана куртки. Темнеет. Ночевать, видимо, лучше здесь. Но надо осмотреться. Ухожу к морю. Вижу идущие вдоль берега у кромки воды фигуры. Двое. Прячусь среди кустов, маскируюсь ветками. Снегом засыпаю шлем на го­лове. В руках ракетница. Фигуры в черном идут, вроде ни­чего не опасаясь. Винтовки за плечами. В черных шине­лях. Ура! Говорят по-русски. Подаю голос. Осторожно подходят. Это наши на отбитой территории на берегу за­лива выставили морской пост. Я говорю, что вообще-то догадывался, так как в середине дня со стороны моря, у са­мого берега, на небольшой высоте пролетела тройка штурмовиков без всякого маневра. Видимо, они знали, что здесь нет опасности быть обстрелянными. На посту тепло, жарко. Лейтенант нашел «сто грамм». Накормили меня жареной рыбой. Уложили у печки и накрыли тулупом, та­ким же, как на гвардейском аэродроме после штурмовки на этом же самолете большой колонны между Ропшей и Нарвой. И так же меня всю ночь трясло, лихорадило.

Ут­ром на санях меня повезли к Луге. В последний раз смотрю на берег, мысленно прощаюсь со своим боевым дру­гом — старым, разбитым Ил-2, как рыцари прощались с боевыми конями. Мне жалко эту груду покореженного ме­талла, как живое существо. Это я загнал его, побывавше­го во многих боях еще до меня, загнал насмерть, как кава­лерист загоняет боевого коня. А ведь он меня до этого вы­вез на барахлящем моторе через линию фронта к своим. Глотаю комок. А за стеной леса исчезает берег залива. Исчезает среди деревьев просека, прорубленная моим са­молетом. Наверное, я бы не стал разводить нюни, если бы знал, какое важное дело мы с моим самолетом могли сде­лать, но не сделали. И сколько сотен наших прекрасных ребят могли остаться в живых, закончи мы этот боевой вылет благополучно. Если бы мы сели на свой аэродром, я бы четко и ясно доложил командованию, что не менее 20 пушек стоят в ряд почему-то у самого моря. И что там сильнейший зенитный огонь. Ведь мог же мой доклад дой­ти до ушей и сознания тех, кто послал именно на эти пуш­ки 400 десантников во главе с полковниками. Пока я, под­битый, дрожал ночью под тулупом на морском посту, эти пушки вели огонь по десанту.

…Тылы 2-й ударной армии Ивана Ивановича Федюнинского неудержимым потоком рвались на запад догонять свои передовые части у Нарвы. На редких машинах на вос­ток, идущих в тыл, меня везли, пересаживали с одной на другую, проверяли документы, кормили горячей пищей. Высадили у фортов Красная горка и Серая Лошадь, недале­ко от аэродрома. Иду пешком по шпалам. Вечер. Уже тем­но. Вот и железнодорожная будка, где мы с Володей, моим стрелком, провели много веселых вечеров с Ниной и Лю­дой. Подумывали, не жениться ли нам. Эту идею Володи я почти готов был поддержать. В будке огонек. Пытаюсь от­крыть дверь. Не поддается. Стучу. В окошке у двери пока­зывается лицо Вовиной Нины. Она меня видит, но выраже­ние ее лица такое, будто она увидела привидение. Из от­крытой двери пахнуло теплом. Нина падает мне на грудь и рыдает. Долго и безудержно… Они посчитали меня погибшим и ушли в повторный боевой вылет, взяв с собой моло­дого летчика. Володя мой сам напросился на вылет, и веду­щий Саша Евстигнеев взял его с собой, а своего стрелка ос­тавил на земле. Шел мелкий снег. Видимость ухудшилась. Молодой летчик по неопытности нарушил свое место в строю и уже на прощальном круге над аэродромом столк­нулся с машиной ведущего. С небольшой высоты оба само­лета рухнули на землю. Володя успел покинуть самолет. Успел раскрыть парашют, но ему не хватило всего 10-20 метров до полного раскрытия. Удар о землю был слишком сильным. Он еще устоял на ногах, пробежал не­сколько метров и упал.

Погиб Саша, друг, с которым мы шесть или восемь раз атаковали бегущих от разбитой нами автоколонны солдат. Бегущих к севшему около них самолету майора Шкоды. Его штурман, ст. лейтенант Захаров, с задней кабины вел огонь из пулемета по бегущим. Мы стреляли по ним же с воздуха, надеясь, что наш ведущий успеет скрыться в неда­леком лесу.

Нет майора Шкоды. Нет Саши. Нет Володи.

Я тогда еще не знал, что там, у Мерекюяя, где мы штур­мовали пушку, через полсуток погибнет наш десант. Из 400 человек в живых останутся единицы.

Если бы я тогда вернулся к своим!

…Группа по подъему самолета установила: машина ре­монту не подлежит. Все три лопасти винта были пробиты снарядами зенитного автомата. И все-таки мотор и винт до­несли меня с моря на берег. И выдохлись.

Источник: Ветераны Арбата: воспоминания. — М. Наука, 2002.