Работа госпиталя

Почти всю войну я прослужила в одной части. Менялись названия: эвакогоспиталь, полевой подвижной, терапевтический полевой подвижной, но номер оставался тот же: 2031. Госпиталь был нашим домом, нашей семьей. Война многого нас, 18-летних, лишила, но многому научила. О тех давних, но незабываемых днях странички моего дневника.

Декабрь 1942 года, село Асламбековское. Получили приказ санотдела армии развернуть госпиталь в здании чеченской школы-семилетки. Чистим, приводим помещение в порядок.

Поздним вечером машины автосанвзвода доставили около 100 раненых. В кромешной тьме (светомаскировка!) санитары осторожно снимают с машин тяжелораненых и переносят их на носилках в приемно-сортировочную.

Там тесно, душно. Ходячие раненые стоят, кое-кто сидит — на скамейках, на полу. У многих забинтованы и взяты в шины руки, ноги. Повязки потемнели, набухли, пропитались кровью. У некоторых раненых лица искажены болью. Один парень с культяшкой все твердит: «Как же это так получилось…» Видно, как трудно ему смириться с насильственным переходом от здоровья к страданиям.

Наши военврачи — Вера Андреевна Попова и Тамара Ивановна Деева (совсем молоденькие, только накануне войны окончили мединституты) — осматривают раненых и больных, распределяя их по отделениям. Медсестра Засекан регистрирует, заполняет истории болезни. Гольдштейн принимает личные вещи, я — документы, ценности, награды. Помогаем переносить раненых (санитары не успевают). В санпропускнике девочки их моют, переодевают в чистое белье, поят горячим чаем и отправляют в отделения.

Вот привезли четырех девушек. Девчата к нам редко попадают. Может, поэтому к ним особое внимание. У двоих ампутированы ноги, у третьей — рука, а четвертая, молоденькая, курносая, с пышной каштановой косой (как это ей волосы до сих пор не отрезали!), ранена в бедро.

В приемную внесли обожженного танкиста. Прикрыт простыней. Тело сплошь в ожогах. Но лицо огонь не тронул: оно прекрасно. Почти мальчик.

Сестры потом рассказывали: в палате в бреду звал мать. Ночью пришел в себя. И первые слова:

— Я не стонал?

На следующий день — новая партия раненых. Ежедневно почти столько же эвакуируем в тыл. На железнодорожную станцию Серноводск, в нескольких километрах от Асламбековского, каждый день прибывают с фронта санлетучки.

Замполит в 8.00 собирает нас, агитаторов, инструктирует. По радио записываем сводку Совинформбюро (упорные бои в районе Сталинграда и Моздока) и тотчас расходимся по отделениям. Я бываю в трех палатах 2-го отделения — командирской и двух красноармейских. Читаю сводку, рассказываю новости, отвечаю, как могу, на вопросы, раздаю библиотечные книги, по просьбе бойцов пишу письма.

В командирской палате — контуженый капитан Гришин. Он потерял речь. Когда ни зайдешь — рисует, он художник. Я рассказываю новости, а он рисует мой портрет. Когда с ним разговариваешь (он слышит), оживляется, кивает головой, что-то силится сказать, и, видя, что его не понимают, беспомощно разводит руками. Успокаиваю его: еще будете говорить, врачи делают все возможное.

Гришину никто не пишет. О жене он знает только, что она не успела эвакуироваться, осталась на оккупированной территории.

Почту связной сначала привозит ко мне в штаб. Я разбираю ее, сортирую письма и вдруг читаю: Гришину. Ну конечно, это же нашему капитану. Но что в письме: радость или горе?..

В палате раздала все письма.

— А это вам, товарищ капитан,— и осторожно кладу письмо на тумбочку.

Гришин минуту — мне она кажется вечностью — с недоумением, недоверием смотрит на меня, на свою фамилию, выписанную четким, круглым почерком.

— Же-е-н-на! — В наступившей тишине голос его звучит непривычно громко.— Жена!— кричит он, сам еще не веря своему счастью. Читает, заикаясь. Смеется и плачет, не стыдясь слез.

Оказывается, его жена ушла в партизаны, выполняла боевые задания, была ранена и ее переправили на Большую землю. Написала в часть, где служил муж, и оттуда ей сообщили адрес госпиталя.

Гришин смеялся тихим смехом счастливого человека. Только тогда до меня дошло: он же заговорил!..

В одной из палат лежит пожилой казак. Он весь, как лялька, обмотан бинтами — голова, грудь: осколками покорежило. Вспоминает Кубань, садок свой, жену, детей. Спрашивает о Сталинграде:

— Выстояли наши? Не пропустили Гитлера?

Просит написать письмо домой. А рядом с ним лежат еще совсем юные азербайджанцы, узбеки, грузины.

Меня позвали к начальнику госпиталя. В кабинете незнакомая старенькая женщина в цветастом платке. Рядом со стулом корзина. Пахнет яблоками и еще чем-то вкусным, домашним, давно забытым. Женщина объясняет: получила от сына весточку. Из нашего госпиталя. Правда, написано чужой рукой. Вот приехала проведать, гостинцев привезла.

Меня для этого и вызвали — узнать, в каком отделении лежит раненый Иванов.

— Как его зовут? — обратилась я к матери. Сердце мое замерло: вдруг Алексей? Только вчера отправила похоронную его родным.

— Алеша. Алексей Петрович.— Женщина пристально посмотрела на меня: видно, я побледнела.— Говорите поскорее, что с ним.

Молчу. Язык не поворачивается, словно сама в чем-то виновата. Все поняла по моим глазам мать.

— Не может быть! Не может быть! Ведите меня к нему,— ступила шаг и, потеряв сознание, рухнула на пол…

А потом пришла в себя. Попросила показать палату, где лежал ее сын. Мы уже выходили из кабинета начальника, как она что-то вспомнила, возвратилась. Смотрю — тащит корзину. Все раздала в палате раненым — товарищам своего сына.

Декабрь 1943 года, Кременчуг.

Вчера налетели немецкие само­леты. Ухают зенитки. Мы в ваго­нах, лежим на нарах. Возле печки-буржуйки греется дневальный. Где-то рвутся бомбы. Одна, дру­гая, третья… Над городом «рамы» навесили фонари. Светло как днем. Снова слышно прерывистое урчание самолета. Новый заход «юнкерсов».

Кременчуг совершенно разру­шен. Целые кварталы — груды развалин. Негде госпиталь в горо­де развернуть.

Переехали на правую сторону Днепра — в Крюков. Госпиталь разместили в школе,— кажется, самом просторном здании города. Застеклили разбитые окна, выме­ли мусор, помыли полы. Девочки снова — в который уже раз!— на­водят госпитальный уют.

В приемном отделении хозяйни­чает медсестра Ксеня Савченко, лучшая подруга Нади Чекмез. Вновь прибывшие принимают ее за врача. Она на все руки мастер: заполняет историю болезни, пере­одевает больных (наш госпиталь теперь терапевтический полевой), моет их, делает уколы, оказывает первую помощь.

Но бомбят и в Крюкове. Рядом с нами бойцы мостостроительной бригады возводят мост через Днепр. Видно, этот мост немцы и взяли на прицел.

Привезли сержанта. Сопровож­дающий передал мне его докумен­ты. Рассказал, что сержант — ге­рой. Со своей группой первым в их полку переплыл Днепр. Хлопцы промокли до нитки в ледяной воде, выбрались на берег и броси­лись в бой. Бутылками с горючей смесью сержант подбил два не­мецких танка. Тогда, в пылу боя, он ничего не замечал. А как толь­ко пришла подмога, свалился с высокой температурой. И теперь ему плохо. Пересохшими губами что-то шепчет в бреду. Наш глав­ный терапевт, Михаил Павлович Степанов, поставил диагноз: кру­позное воспаление легких. И он, и его ординатор, Антонина Наза­ровна Давыдова, часто наведыва­ются в палату, где лежит сер­жант…

Сестры и санитары сегодня по­лучили значки «Отличник санитар­ной службы». Наиболее отличившиеся представлены к правитель­ственным наградам. Приходил фо­тограф, сделал снимки представ­ленных. Замполит распорядился поместить их в стенгазету (я — ре­дактор).

Вот лишь некоторые записи из моего дневника, который я вела в свободные минуты. А они выдава­лись не так уж часто. Перечиты­вая дневник сейчас, я вижу, что кое о чем написала бы по-другому. Но мне дороги именно те давние страницы.

Источник: Война. Народ. Победа: статьи, очерки, воспоминания. – М.: Политиздат, 1983. – Т.2.