Предпочла профессию врача

Мария Гузевич

Мне было 15 лет и 5 месяцев, когда началась война. Я окончила восемь классов. Жили мы в городе Днепропетровске. Отец был врачом, и в начале войны его призвали в армию, несмотря на язву желудка. Мать свою я не знала, она умерла в 27 лет, когда мне не было и двух лет. Она тоже была медиком, и, когда я заболела брюшным тифом, сама лечила меня, заразилась и умерла. У отца появилась вторая семья, но это не мешало мне любить его. Он отвечал мне тем же.

Сестра матери, Раиса Николаевна, работала врачом в гарнизонном госпитале № 385, и за несколько дней до захвата города фашистами, забрав троих детей (двух своих сыновей и меня, племянницу), в составе госпиталя эвакуировалась на восток. Состав, в котором находился наш госпиталь, вмещал еще несколько госпиталей. Мы направлялись в Ворошиловград (Луганск). Между третьими полками были перекинуты деревянные щиты, и на них размещались дети сотрудников. Однажды нас обстрелял из пулемета фашистский самолет, залетев с хвоста, он прошелся по всему составу до головного вагона и обратно. Меня кто-то схватил за ногу и стащил вниз. Все бежали из вагона либо в стог сена, либо в рощу. Я была в одних чулках и побежала в стог, благодаря чему спаслась. Из скрывшихся в роще некоторые погибли.

В Ворошиловграде госпиталь находился недолго, так как немцы быстро наступали. Мы поехали дальше, в Челябинск. Под наш большой эвакогоспиталь со множеством разнопрофильных отделений выделили две школы (на значительном расстоянии одна от другой). Я поступила на краткосрочные девятимесячные курсы медсестер, работая санитаркой. В Челябинском военкомате, куда я обратилась, меня на воинский учет не взяли, мне было только 16 лет, и я стала работать медсестрой по вольному найму.

Зарплата мизерная, работу мы выполняли такую же, как и стоявшие на воинском учете, только хлеба на карточку получали меньше (не 800 г, а 600 г), и обмундирования не было. Я была самая молодая в госпитале. Однажды я заболела малярией, тяжелой тропической формой. Лежала одна в пустой палате (классе). Голодно, одиноко. Вдруг открылась дверь, и вошла незнакомая девушка, она принесла (о, чудо!) хлеба, два яйца и баночку патоки. Это была Аня Абросимова, такая же вольнонаемная медсестра, работавшая в хозчасти, где чинили обмундирование. Так состоялось наше знакомство, длящееся всю жизнь.

Мы всегда были голодны — молодые, мне 16 лет, ей 18. Чтобы не съесть сразу всю суточную норму хлеба, мы отдавали на сохранение хлеб хорошей женщине, пожилой медсестре, которая выдавала три раза в день по 200 грамм, но мы сами у себя воровали хлеб, зная, где она его прячет. Одно время я работала в терапевтическом отделении, под руководимом майора медицинской службы Софьи Соломоновны Берсон, знающего врача и интеллигентного человека. Она многому меня научила: делать внутривенные вливания, ставить капельницы и банки. Работали мы по 14 часов в сутки, а после смены устраивали концерты для раненых — у меня был хороший голос, я пела, декламировала, участвовала в спектаклях.

Помню, к нам поступил раненный в голову Гурген Гукасян, 27-ми лет. У него были сильные головные боли. Ему выделили отдельный пост медсестры. Это была я. Я обслуживала только его. Рядом лежал тоже раненый в голову Воробьев — небольшой, худенький лейтенант, который медленно шел на поправку. Гукасян, глядя на Воробьева, говорил: «Если Воробышек поправляется, то я непременно поправлюсь, и ты, сестричка, приедешь в наше горное селение после войны погостить». У Гукасяна было очень серьезное ранение: в результате операции удалили пулю и большие осколки кости, а мелкие, которых много было, удалить было невозможно, и они, находясь в мозговой жидкости, курсировали в мозгу и в любую секунду могли травмировать жизненно важные центры. Гукасян шел уже на поправку, но однажды вдруг стал задыхаться и попросил меня убрать самодельный нож с красивой наборной ручкой, лежавший у него под подушкой, чтобы он не воспользовался им… Осколки кости попали в дно четвертого желудочка в мозгу и ранили дыхательный центр. Никакие усилия хирурга и мои не спасли Гукасяна — он умер. Я очень тяжело перенесла его смерть. А Воробьев выжил.

Однажды мне поручили отвести идущих на поправку в батальон выздоравливающих. Идти нужно было далеко, через заснеженное поле. Одежда хиленькая, я замерзла и в таком состоянии отправилась в обратный путь. Старшая медсестра не обмундировала меня и не направила другую медсестру, более экипированную. Когда я пришла обратно, то не чувствовала ни ног, ни рук. Меня раздели и всю натерли спиртом. Большие пальцы ног до сих пор лишены чувствительности.

У нас была комсомольская организация. Все мы были большими патриотами. Тогда я познакомилась с будущим моим мужем, Юрием Гузевичем. На фронт он попал добровольцем, был тяжело ранен под Ельней, недалеко от Смоленска, на дальних подступах к Москве. Ранение было разрывной пулей в голень и бедро. Только благодаря хирургу Софье Гавриловне, пожалевшей молодого парня, ему не ампутировали ногу, но он мучился болями всю жизнь. До войны он окончил один курс института, интеллигентный, начитанный парень, ленинградец. Его любил начальник госпиталя, Василий Михайлович Коротков. Он оставил его при госпитале. Юрий был киномехаником и периодически крутил одну и ту же картину с великолепными актерами под названием «Аристократы» (другой просто не было).

Мы все очень любили нашего старшего политрука Петра Трифоновича Щитунова. Это был человек с большой буквы, обладавший большими знаниями. Он окончил в Ленинграде институт имени Герцена, и после войны заведовал Гослитиздатом, был знаком со многими писателями и поэтами. Мы все тянулись к нему. Когда попали в окружение на Курской дуге, мы, медсестры, организовывали медицинский отряд, Петр Трифонович разубедил нас, сказав, что мы не обучены действиям на поле боя и быстро все погибнем, в госпитале же принесем неизмеримо большую пользу.

На базе нашего эвакогоспиталя готовился полевой госпиталь, который должен был ехать на фронт. Начальником его назначили Николая Семеновича Романова, выпускника Свердловского мединститута. Была весна 1942 года, мы все были молоды и короткое время далеки от фронта. Романов был очень хорош собою, и все женщины влюбились в него, говорили о нем. Он же обратил внимание на меня, и эти две недели ухаживал за мной: носил охапками черемуху, поджидал меня после смены, говорил много приятных слов. Он звал меня в свой госпиталь, даже просил моего начальника отпустить меня, но Василий Михайлович не согласился. Вскоре после их отъезда до нас дошли слухи, что состав бомбили в пути и часть сотрудником погибла. Больше о Романове я ничего не слышала.

Мой отец был на Воронежском фронте. Он владел двумя врачебными специальностями: отоларингологией и дерматовенерологией. У него была язва желудка и двенадцатиперстной кишки. В условиях фронта язва обострилась, и его направили в один из сибирских госпиталей на операцию. Я с ним переписывалась (после войны нашла в его вещах два моих треугольничка). Отца прооперировали, но, видимо, не очень удачно, он мучился болями. Я хотела приехать к отцу и забрать его в Челябинск. Его комиссовали по состоянию здоровья, ему нужна была диета, уход, я была уверена, что смогу ему это дать. Этому не суждено было свершиться. Я так и не увидела отца, эта боль не утихла до сих пор.

Госпиталь собирался на фронт, войска освобождали территорию, и мы получили задание ехать на Запад, на Курскую дугу, где были танковые сражения и огромное число раненых. Мы ехали на Запад по освобожденной, разрушенной территории.

В длинном составе, который в основном состоял из теплушек, ехали несколько госпиталей. Поезд обычно останавливался и отправлялся дальше без предупреждения и объявления станций. Так же он остановился в Свердловске утром. Стоял погожий летний день. Мы, молодежь, вскочили, огляделись и увидели радующую глаз картину: небольшой пруд, на горизонте лес, почти рядом — песчаная насыпь. Мы отправились по другую сторону песчаного холма, разделись и подставили свои тела солнцу, загорали с удовольствием и, конечно, обгорели. В пруду конюх мыл и поил лошадей, а некоторые купались, мыли голову. Вдруг все увидели, что наш состав начал понемногу двигаться. Мы вскочили и, на ходу одеваясь, побежали к поезду. Некоторые на бегу даже голову поливать из шайки ухитрялись. Это было очень смешно. Потом в нашей стенгазете появилась карикатура.

По дороге нас часто бомбили. На одной из станций — кажется, Лиски — стояло много составов: вагоны с ранеными и рядом эшелоны с боеприпасами. Нас к станции не подпустили, мы остановились в поле, огни погасили. Была команда рассредоточиться всем — все ушли в разные стороны, далеко от поезда, в вагонах никого не осталось. Мы с Аней заночевали на пустом поле, расстелив один ватник и прикрывшись вторым. Утром, когда рассвело, мы увидели дощечку с надписью «Минное поле!» рядом с тем местом, где мы так мирно спали…

Привезли нас на границу Курской и Сумской областей, в поселок Красная Яруга. Это в нескольких километрах от фронта, настолько близко, что легкораненые сами доходили, доползали до нас. Расположились в маленьких постройках, в церкви, в других строениях, пригодных для размещения раненых. В первый же вечер, выгрузившись, когда все отдыхали, мы с Аней отправились изучать местность. В лесу за госпиталем находились позиции наших войск. Мы побродили по лесу и набрели на избушку. Смеркалось. Возвращаться в сумерках было неприятно, и мы решили провести ночь в избушке, в которой была русская печка и стол в центре избы. Больше ничего. Жители, видимо, эвакуировались. Мы залезли на печь и заснули. Проснулись от шума голосов. Посмотрели и увидели группу военных, склонившихся над большой картой, лежавшей на столе. Они обсуждали план предстоящего сражения. Мы с Аней замерли, отползли дальше, старались ничем не обнаружить себя, ведь нас могли принять за шпионок.

Сколько молодых ребят, обожженных, раненых поступало к нам! Однажды парень лет 18-19-ти с ранением в брюшную полость, в тяжелом состоянии, попросил написать письмо домой. Он непрерывно икал (задет был диафрагменный нерв), диктовал письмо и спрашивал, как скоро он поправится? Что я могла на это ответить? Он просил отца купить еще до войны обещанный велосипед и все время спрашивал меня, когда он кататься сможет.

Рядом с помещениями госпиталя находился склад с боеприпасами. Все окна в палатах были затемнены, источником света служили самодельные устройства: консервная банка с керосином и скрученный бинт вместо фитиля. При таком освещении выполнялись все процедуры в вечернее и дневное время. «Над нами мессеры кружили, и было видно, словно днем», вспоминаются слова известной песни. Фашистам нужен был не только и не столько госпиталь, сколько склад с боеприпасами, и, если бы они попали в него, мы бы тоже взлетели на воздух. Немцы опускали на парашютах фонарики, освещавшие местность. Их было много, но в склад не попала ни одна бомба, ни один снаряд. Больно, страшно, обидно было видеть молодых ребят с ампутированными конечностями, беспомощно лежавших на койках, не способных подняться и понимавших, что каждый следующий снаряд может поставить точку в их жизни. В этой напряженной обстановке бегала я (как и многие другие медсестры), неся в одной руке судно, а в другой — шприц с лекарством. Санитарок не было, медсестры выполняли эту функцию.

Мы пытались развлекать раненых. Под аккомпанемент баяна я пела военные и лирические песни — у меня сопрано. Врезался в память один случай. Вошла я с баянистом в одну полуземлянку с ранеными, где на единственной кровати лежал весь забинтованный обгоревший капитан, остальные — на щитах. Когда я запела «Темную ночь», бойцы из Средней Азии попросили меня замолчать: они ничего не понимали, а состояние было тяжелое. Вдруг капитан слабым голосом попросил подойти к нему. У него открыта была часть лица — глаза, нос и рот, остальное — забинтовано. Весь он горел, тяжело дышал. Капитан попросил меня еще раз спеть ему вполголоса эту песню. Я спела, слезы стояли в его глазах, а видимые участки кожи пылали — наверно, была очень высокая температура. После того как я спела второй раз, он попросил исполнить песню в третий раз. Я встала на колени и почти ему в ухо тихо начала петь, глотая слезы. После этого он попросил приложить к его горячим губам мою руку и, поцеловав ее, сказал: «Вот за таких, как ты, мы в бой идем, чтобы ваша жизнь состоялась». Я выбежала, еле сдерживая слезы. Очень тяжело вчерашних живых парней видеть на следующий день мертвыми и вешать им на ногу бирку с краткими данными…

Пробыв несколько месяцев в Красной Яруге, мы получили приказ выдвигаться вслед за наступающими войсками, сворачивать госпиталь и ждать вагоны. Был декабрь, и работающая в госпитале молодежь решила встретить Новый год балом-маскарадом. Но где взять материал для костюмов? Нашей изобретательности не было предела. В ход пошла марля, консервные банки и прочее. Марлю мы красили и крахмалили, из банок делали шпоры, шпаги. Каждая маска готовила номер. У нас были герои из «Евгения Онегина», «Мертвых душ», цыганка, гадавшая всем на картах и певшая романсы. Я была Татьяной Лариной и исполняла ее арию. Интересней всех был номер Юры Гузевича. В разгар праздника он вдруг появился в старой выцветшей гимнастерке, залатанной со всех сторон. На его плече висела «шарманка» — черный ящик с чучелом вороны наверху. Юра крутил ручку, и раздавалась заунывная музыка (внутри ящика стоял патефон). Его номер получил первую премию…

Вскоре подали состав, и мы поехали на Украину. Новый 1944 год встречали в пути, на подступах к освобожденному Харькову. Настроение было приподнятое — мы возвращались домой! Итак, мы приехали в Днепропетровск, разместились в зданиях, откуда в 1941 году эвакуировались, и продолжали принимать раненых. В городе действовала пятая колонна: вечерами ходить было страшно, можно было нарваться на пулю. Одна наша медсестра возвращалась вечером в общежитие, на ней была шапка-ушанка солдатская, шинель, сапоги. Ее приняли за солдата и одним выстрелом убили рядом с госпиталем. Недалеко от госпиталя находилась школа, в которой я училась до войны. Директором ее была некая Евдокия Петровна, немка по национальности. Когда город оккупировали фашисты, у Евдокии Петровны заговорил «голос крови», и она выдала немцам не только своего мужа (русского), но и многих ребят, ушедших в ополчение и искавших помощи и приюта у нее. Она стала работать переводчицей в гестапо. Да и некоторые мои бывшие одноклассники вступили в «Гитлерюгенд» [1].

Как-то в госпиталь пришли посылки из Америки с одеждой и обувью — нам все казалось необыкновенно красивым. Каждой девушке разрешалось что-то взять себе, я выбрала зимнее пальто темно-зеленого цвета с пушистым коричневым воротником. Больше меня радовался обнове Юрий, который очень трепетно ко мне относился, любил меня. Мы были большим друзьями. Он знал много стихов и читал мне их, часто рассказывал о своем родном городе Ленинграде.

В первых числах мая 1944 года на территории госпиталя появился пожилой, хромающий человек с усами. Он поджидал меня после концерта самодеятельности и вручил мне радиограмму «Доктор Ицкович умер. Просьба сообщить об этом его дочери». У меня все поплыло перед глазами… Отпросившись на три дня у начальника госпиталя, я поехала похоронить отца. Он лежал в гробу в форме майора медслужбы, абсолютно седой, с бородой — таким я его не знала! Я поцеловала его в лоб, ощутив смертельный холод. Ему было 48 лет! Похоронили мы его на только что организованном кладбище, отцовская могила была первой (это обстоятельство обернулось против нас: на следующий день там появилось еще два холмика, цветы с могилы отца были украдены, и захоронения стали неотличимы). Его вторая жена, я называла ее мамой, Фаня Мироновна шла рядом, изможденная, просившая не забывать их… Они вернулись из эвакуации, выглядели все ужасно истощенными. Моя вторая мама — большой души человек, добрая, отзывчивая, с двумя детьми (12-ти и 2-х лет) и старой матерью находилась в эвакуации в Узбекистане. Она вынесла все тяготы голодной эвакуации, спасла детей, дала им впоследствии высшее образование (брат — инженер, сестра — педагог), о себе никогда не думала.

Опять в памяти встает мой незабвенный друг Юрий. После Победы он приезжал ко мне в Днепропетровск, неоднократно делал предложение, и в 1948 году я переехала к нему в Ленинград — мы поженились. Юра окончил ЛИИЖТ и остался работать в НИИ мостов, потом защитил диссертацию. Профессию свою очень любил. У него были прекрасные руки: все чинил сам, из старого шкафа мог сделать новый, и даже мне и моим приятельницам мастерил ювелирные украшения.

Уже после войны у Юры была встреча с однополчанами. Вспоминали путь дивизии генерала Русинова, куда входило и подразделение Юры, бои, погибших товарищей. Был там один лейтенант, который, несмотря на наступление немцев, повел свое подразделение вперед и захватил нужную высоту. Ему оторвало правую руку с автоматом, все считали его погибшим. Вдруг в зале поднялся невысокий, неприметный мужчина и сказал: «Я жив». Зал ахнул. Оказывается, когда ему оторвало правую руку, он левой рукой вынул автомат из правой руки и побежал вперед, ведя за собой бойцов. Высота была взята, и тогда он упал, истекая кровью. Никакими наградами не был отмечен этот герой, хотя за него хлопотали.

Юры не стало 17 марта 2001 года. Мне хотелось уйти вместе с ним, жить стало невыносимо тяжело и незачем. Одиночество — ужасный удел, особенно, когда тебя окружают болезни. Мы прожили 53 года вместе — радости общие и беды общие, всегда были рядом рука и плечо друга, теперь этого нет. Когда-то мы вместе с ним ходили на прослушивание в Консерваторию, я пела романс «Ночь» Рубинштейна и арию Лизы из «Пиковой дамы». Я могла сделать музыкальную карьеру, но я предпочла профессию врача. Время было такое…

[1] Гитлерюгенд — основана в 1926 г. в Веймаре как национал-социалистическое молодёжное движение. Юношеская военизированная нацистская организация, которую возглавлял Рейхсюгендфюрер.

Источник: Живая память: сборник воспоминаний. СПб, Норма, 2010 . с. 102-110. (Тираж 500 экз.)