Поповки больше нет

С.И. Антюфеева, фото 1940 года

До войны мы с мужем работали на Ижорском заводе. Надежды на полу­чение государственного жилья не было, и мы построили себе дом в Красном Бору, недалеко от Поповки. Посадили яблони, приобрели кое-какую живность: козу, кур. Подрастали дети: дочка Галя, 1937 года рождения, и сын Юра — 1939-го. Вроде бы имели все необходимое для жизни, и будущее представля­лось нам цветущим садом.

Но настало 22 июня 1941 года. Война… На второй день я проводила на фронт своего Сергея Алексеевича и осталась с двумя детьми и старой мамой. Да еще в положении. Трудности с продовольствием начались сразу. Все стало выдаваться по кар­точкам, строго по норме. Жителей стали привлекать к оборонным работам. Мы рыли окопы, рвы, устанавливали рогатки из кусков рельсов и думали, что враг еще далеко. Но скоро в небе стали появляться немецкие самолеты, а из Ленин­града на восток пошли спецсоставы с людьми. Для нас же всякая попытка эвакуации была недоступной: пропусков на вы­езд не выдавали, к билетным кассам не подойти…

27 августа из Ленинграда в Колпино прошел последний поезд. С работы мы пошли пешком. Навстречу шли толпы людей с котомками и узлами. Оказалось, что днем разрешили эвакуацию, а мы не знали. Дома у меня оставались дети и мама. Я надеялась собрать их и уехать из Поповки рано утром. Но 28-го августа поезда уже не ходили, а в 10 часов появились немцы. Они шли от парка. Гуськом. В зеленом обмундировании, касках, с автома­тами. После пешего отряда проехали мотоциклисты. К вечеру стали привозить орудия. У нас в огороде поставили дальнобойную пушку. От первого же выстре­ла вылетели в доме все стекла.

Обосновавшись в Поповке и Красном Бору, немцы принялись хозяйничать в полном смысле слова: выкапывать весь урожай в огородах, резать скот и птицу, отбирать одежду и обувь. Жители оказались совершенно беззащитными. Где Красная Армия, где советская власть — никто не знал. Вскоре всех стали вызывать в комендатуру для регистрации. Тут же отбира­ли людей для отправки в Германию — работать на заводах. Прошла и я регист­рацию, но в Германию из-за детей не попала.

Как жить, чем кормиться? Огород немцы вы­копали подчистую, скот забрали… Мы бродили по совхозным полям, где летом росли картошка, капуста, кормовые культуры, и подбирали, что осталось. Доходили до Колпино — до зоны воен­ных действий. Попадали и под обстрелы, и под бомбежку, и на минные поля. Некоторые подры­вались и гибли. Меня Бог, видно, миловал…

Света в домах не было. Если немцы замеча­ли малейший лучик, — били из автоматов по окнам. Обстреливали поселок ежедневно: наши пытались выбить немцев из Поповки. В сентяб­ре осколком снаряда убило маму. Я похоронила ее в палисаднике. А в конце месяца немцы изда­ли указ: «Всем жителям, проживающим вблизи вокзала, освободить свои дома». Иди, куда хо­чешь…

Около Московского шоссе пустовали полу­разрушенные  совхозные  дома.   Люди  искали уцелевшие уголки, поселялись в них. Нашла и я с детьми маленькую каморку. Надвигалась зима. В Покров день — 14 октября — уже выпал снег, ударили морозы. У нас ни света, ни дров, водопровод разбит. Хлеб последний раз виде­ли в августе, когда получали его по карточкам. В домах, где поселились нем­цы, они иногда специально оставляли хлеб на столе. Тому, кто не выдерживал и брал, отрубали руку: «За воровство»…

25 декабря мы стали свидетелями расправы фашистов с жителями двух­этажного совхозного дома. К ним приполз наш раненый солдат. Немцы выгна­ли всех во двор и расстреляли, не пощадив ни детей, ни стариков…

После этой трагедии многие ушли из поселка куда глаза глядят. И я с ре­бятишками покинула свое убежище и отправилась в путь вместе с соседкой, у которой тоже был ребенок. Сложили скарб на санки, и пошли в направлении Батецкой. Все дороги были забиты беженцами. Немцы не давали нам останав­ливаться, и приходилось уходить все дальше и дальше — на Сольцы и Дно. Передвигались днем, ночевали в том населенном пункте, где заставала тьма. После короткой ночевки немцы прогоняли всё дальше и дальше. И мы опять шли и шли…

Разные встречались нам люди, по-разному относились к беженцам: где вов­се не пустят на ночлег, где потребуют плату, а где разрешат побыть у порога. Сядем с ребятами на пол, укроемся одеялом, что носили с собой, и просидим до утра. На рассвете ползем дальше. Ни еды, ни кипятку…

Перед дорогой я напекла таз лепешек из картошки и овса. Этим и питались: погрызешь мерзлую лепешку — и дальше. У меня на санках был сделан заку­ток из фанеры. В этом закутке мои дети сидели молча, не ревели и ничего не просили. Так мы шли, волоча за собой санки, уже целый месяц. Однажды мы не смог­ли добраться к ночи до какого-нибудь жилья и оказались в лесу на сорокагра­дусном морозе. Решили, что моя напарница отправится в ближайшую деревню одна, налег­ке, без груза, и договорится о ночлеге. Она ушла, а я с тремя детьми и санками осталась в лесу. Как мы не замерз­ли — не знаю. Напарница моя возвратилась лишь утром: патруль ее задержал, принял за партизанку. Допрос в комендатуре длился всю ночь, но все же пове­рили, что она беженка, и отпустили.

Настал январь. Дальше идти я уже не могла: была на последнем месяце бе­ременности. На станции Уторгощ пошла в комендатуру, где выдали направле­ние в деревню Большая Уторгощ, в семи километрах от станции. Староста деревни определил меня на постой к Анне Измайловой. Когда я пришла к ней, она так и охнула: «Так ты и рожать у меня будешь?» «Но что ж, — говорю, — мне теперь делать?»

Осталась я у тети Анны. Соорудила себе кровать из досок, помогала, чем могла, по хозяйству. У тети Анны была коровушка. Она стала давать моим де­тям по стакану молока, немного хлебушка. У соседей приобрели сколько-то картошки, чуть ожили. 2 февраля у меня родилась дочка. На холодном полу, в тряпках. Не было ни белья, ни мыла… Тетя Анна мне во всем помогала. Нет ее уже в живых.

В Большой Уторгощи насчитывалось около 300 домов, добротных, простор­ных, под соломенными крышами. В апреле понаехали сюда на отдых немцы и начали перекрашивать свои каски и машины по-летнему: из белого в зеленый цвет. По всей деревне стояли емкости с краской. 28 апреля 1942 года одна бочка загорелась. Пламя перекинулось на дома. Дул сильный ветер, и в одно мгновенье заня­лась вся деревня. Горели дома, сараи, машины, краска — все, что только может гореть. Через три часа не осталось ни одного дома.

Мы с тетей Анной успели лишь вывести детей и корову. Дом, все вещи и до­кументы сгорели… Трое суток мы находились на голом поле. В ночь на 1 мая нас отвели за 40 километров в деревню Киевец того же Уторгощского района. Там погорельцам отвели пустой сарай, дали по пучку соломы: живите, как хотите. Что было делать? Только надеяться на людскую помощь. И пошла я со сво­ими детьми, которым было пять лет, три года и, самой маленькой, три месяца, просить по деревням милостыню. Дороги были еще грязные, детей приходилось по очереди переносить на ру­ках. Крестьяне подавали мало, так как сами во всем терпели нужду, а беженцев было очень много, в основном из-под Ленинграда. В ином доме поделятся последним куском и поплачут вместе с нами, а в другом лишь в окно крикнут: «Бог подаст!»

Так мы скитались из одной деревни в другую. Все стало изнашиваться, рваться, но негде было взять одежду и обувь. Решила я посадить свой огород в деревне Видони, в трех километрах от Киевца. По одной картошине собрала немного для посадки, достала семена турнепса и свеклы, все посадила.

А в июле меня настигла беда: одна за другой заболели мои дочки. Спасти их я не смогла — обе умерли. Похоронила их собственными руками на кладбище около церкви. Наплакалась, напричиталась, но жить-то все равно надо, хотя бы ради сына…

Стала ходить к местным крестьянам на работу — помогала убирать урожай. Выросло кое-что и на своем огороде. Милостыни я уже не просила — хоть этим была довольна. Вскоре беженцев перевели из сарая в пустой крестьянский дом с печкой. Мы могли уже что-то сварить.

Наступил 1943 год. В Видонях стали появляться партизаны. Они рассказы­вали о наступлении наших войск, о том, что недолго уже немцам хозяйничать — прогонят их из России. В октябре 1943-го партизаны сообщили, что немцы от­ступают на запад. Отступая, они сжигают деревни, а жителей угоняют в Герма­нию. Партизаны советовали нам покинуть деревню и укрыться в лесу.

Начались поспешные сборы. Люди пекли хлеб, запасались продуктами, уво­дили скотину. В лес ушли все, в том числе и беженцы. Обосновавшись в шала­шах, на пятые сутки узнали, что немцы сожгли всю деревню, за исключением одного дома. Кто знал, что этот дом окажется ловушкой?

Когда у лесных жителей кончился хлеб, несколько человек пошли в дерев­ню, чтобы воспользоваться печкой уцелевшего дома и что-нибудь испечь. Нем­цы их поймали и под дулами автоматов заставили показать, где укрываются жители. Много, очень много фашистских карателей пришло в лес. Они окружили наш лагерь с автоматами наизготове, удерживая на поводке собак. Некоторым местным жителям, хорошо знающим лесные тропы, удалось уйти. В окруже­нии остались беженцы, дети и старики, а также все домашние животные.

Немцы порезали птицу, скот увели, забрали подводы. Людей погнали пеш­ком на станцию Уторгощ. Там уже стоял товарный состав, куда согнали жи­телей окрестных деревень, заперев все наружные двери. Две недели нас везли в закрытых вагонах, не кормили. Многие умирали. Их выбрасывали из вагонов. У меня было с собой немного хлеба и вареных картофелин — это нас спасло.

Привезли нас в Литву, в город Тельшай, куда съехались хуторяне за до­полнительной рабочей силой. Я попала на хутор, который находился в 30 ки­лометрах от станции. Хозяином хутора был сорокалетний Антанас Армолис. Хозяйство у него было, по литовским меркам, небогатое: 4 коровы, 3 лошади, овцы, свиньи, куры, гуси и индейки. Я ухаживала за всей скотиной, топила печи, работы хватало с утра до ночи. Угодить хозяину было трудно. Что не по нему — берет палку и бьет. «Коммунистка! — кричит, — Шталин и тебя — пух, пух!» Жаловаться некому.

Поселили нас в прихожей, где готовили пищу животным, печка-плита с дву­мя вмурованными в нее котлами топилась по-черному. Здесь держали молод­няк: ягнят, поросят. Цементный пол приходилось скоблить скребком. Вместо постели хозяин дал охапку соломы и лошадиную попону. Кормили нас тем, что варили свиньям: картошкой, турнепсом. Хозяин держал таксу. Иногда мой сын доедал из ее миски, если что остава­лось…

Весной 44-го года меня послали к старосте на другой хутор сдать молоко и яйца для немецкой армии (с хозяев взимались поставки). Выполнив поручение, я решила пожаловаться старосте на своего хозяина. Староста послал к нам своего помощника, и, убедившись, что я рассказала правду, прислал за нами другого хозяина — Йонеса Макараса.

Мы переехали к нему на хутор в 10 километрах от прежнего. Здесь жи­лось совсем по-другому. Для жилья нам отвели комнату с кроватью и столом. Хозяин относился к нам очень хорошо, но хозяйка оказалась злой и скупой. Называла меня «сволоча» и норовила похуже кормить. По воскресеньям, когда она уходила в костел, хозяин старался нас досыта накормить и дать продуктов с собой. Скажет лишь: «Возьмите и уберите!»

Иногда и мы ходили в костел. Там не так, как в наших храмах: икон нет, играет орган, литовцы перебирают в руках четки. Русские облюбовали себе один угол и повесили в нем православные иконы. Мы любили здесь бывать. Встречались как родные, узнавали друг от друга, что на фронте — ведь не было ни газет, ни радио.

Лето 1944 года прошло тихо: не слышалось выстрелов, не было бомбежек. В сентябре литовцы начали волноваться. «Русиш, русиш» — мелькало в их разговорах. Части Красной Армии наступали. В этой местности сопротивления они не встретили. По дорогам двигались танки, пушки, машины. Наши солда­ты заходили на хутора, наспех ели и торопились дальше на запад. Моя хозяйка отворила свою кладовку с продуктами, и я помогала ей гото­вить еду для советских солдат.

Вскоре до нас, подневольных русских, дошли вести, что блокада Ленинграда снята, родные места освобождены и нет там больше фашистов, которые топта­ли и разоряли нашу землю. Говорили, что в Прибалтике готовится специаль­ный состав для отправки домой. Радости нашей, нашему нетерпению не было границ.

Нас не всегда понимали и военные. Они видели разрушенные пожари­ща под Ленинградом, а здесь были целые хутора, изобилие продуктов. У них создавалось впечатление, что здесь и войны не было. Нам советовали пере­жить зиму в Литве, но нас неудержимо тянуло домой. Я решила возвращать­ся с первым же эшелоном — в октябре 44-го года. Перед отъездом сходила по­прощаться с прежними хозяевами. Они испугались — думали, что я с жалобой. Но я зла не помнила. Распрощалась со всеми по-хорошему.

Йонес дал на дорогу хлеба и картошки, запряг лошадь и отвез меня с сыном на станцию Тельшай, где эшелон уже стоял под посадкой. Я тепло попрощалась с добрым Йонесом: от него я видела только хорошее. Но что может быть дороже свободы и Родины! И вот эшелон тронулся. Это был первый поезд, возвращавший людей в род­ные места Псковщины, Новгородчины, под Ленинград.

В вагонах проводники объявляли остановки, объявляли, кому где выхо­дить, помогали во всем. Настроение у меня было самое радостное: скоро увижу свою Поповку, родных и знакомых! Поезд подходил все ближе и ближе к дому, как вдруг проводник объявляет: «Кто из Поповки, выходите в Саблино! В Поповке не осталось ни одного дома — там пусто…».

Очень горько было все это услышать. Вышли мы с Юрой в Саблино. Вокзала нет. Ночь, мороз, снег по колено… Дождалась на холоде утра и пошла искать жилье. Пустых домов было много: отсюда людей вывезли на запад, и они еще не вернулись.

Остановились мы в доме, где уже жила молодая женщина-фронтовичка. Отогрелись, и, спустя три дня, я отправилась в Колпино, на Ижорский завод, где работала до войны. В отделе кадров нашли мою трудовую книжку и направи­ли в Тосно, в отдел по распределению рабочей силы. Меня направили на работу в ГорФО.

Заведовал финансовым отделом Игорь Николаевич Ларин — фронтовик, от­зывчивый и внимательный человек. Мне дали комнатку — маленькую разби­тую каморку. Сына устроили в садик, выдали карточки. Я работала бухгалте­ром. ГорФО находилось в старом здании исполкома — где и сейчас.

Тосно было сильно разрушено: разбитые дома, бункера, воронки. Элек­тричества не было. Работали при керосиновых лампах, печки топили дровами. Дрова заготавливали сами, разбирали разрушенные помещения отделов испол­кома (медицины, образования, сельского хозяйства) — они все помещались в одном здании. Местных жителей было мало, но весной 1945 года все дружно принялись за благоустройство поселка. Война оставила много грязи, хлама, деревья были вырублены или искалече­ны. После работы мы разбирали завалы, высаживали деревца.

9 мая выдалось ясным, солнечным. Раннее утро принесло долгожданную весть: «Война кончилась! Победа!» На всех лицах радость и слезы. День объявили нерабочим. Но людям не хо­телось расставаться. Объединив свои продовольственные карточки, мы выку­пили, что смогли, из продуктов и организовали праздничный стол.

О судьбе мужа я еще ничего не знала. Он вернулся с фронта в июле 1945 года и долго разыскивал нас. Поповка больше не существовала. Сергей Алексеевич разъезжал по всем окрестным станциям и наводил справки. В конце концов, на­шел нас в списках жителей Тосно. После долгой разлуки и неведения мы снова были вместе!

Однажды мы решились побывать в Поповке и взглянуть, что стало с нашим домом. Увиденное потрясло. Перед нами открылось развороченное простран­ство. Как после большого землетрясения. Не сохранилось ни одного дома. И не видно было желающих отстраиваться здесь вновь. Мы ходили по поселку и ничего не узнавали. Невозможно было разобрать, где проходили улицы, где находилась станция — все было разворочено, не осталось ни одной целой досоч­ки. Место своего участка определили лишь приблизительно.

От Поповки и Красного Бора уцелело лишь кладбище, где похоронены наши родители. С тех пор мы живем в Тосно. Муж проработал много лет в Тосненском СУ-238 и 25 лет на Ижорском заводе, я работала бухгалтером непрерывно с 1944 года.

Источник: За блокадным кольцом : воспоминания / Автор-составитель И.А. Иванова. – СПб.: ИПК «Вести», 2007. с. 311-316. (Тираж 500 экз.)