«Пойдешь, лейтенант, к нам в штрафбат!»

Александр Пыльцын

Начну со своей родословной. На первый взгляд это может представить мало интереса для современного читателя, но для характеристики той эпохи, в которой формировалось мировоззрение нашего поколения, и мое в частности, это, считаю, имеет определенное значение.

Родился я в конце 1923 года в семье железнодорожника на Дальнем Востоке, в одном из районов Хабаровского края.

Наш дом стоял так близко к железнодорожным путям, что когда проходил поезд, дом всегда дрожал, будто тоже со­бирался тронуться в дальний путь. И настолько мы привык­ли к этой близости и грохоту железнодорожных вагонов, что когда перешли жить в новый, более отдаленный от рельсо­вых путей дом, то долго не могли привыкнуть к, казалось бы, неестественной тишине.

Отец мой, Василий Васильевич Пыльцын, родился в 1881 году. Он, костромич, по каким-то причинам (говорил об этом весьма неохотно и туманно), то ли от жандармского преследования, то ли от неудачной женитьбы, сбежал на Дальний Восток и даже поменял свою фамилию, которая у него ранее была, кажется, Смирнов.

По тому времени отец был достаточно грамотным чело­веком, имевшим в доме обширную библиотеку классиков и многолетнюю подшивку дореволюционного журнала «Ни­ва». На всей моей детской памяти он был бригадиром путей­цев, а затем и дорожным мастером на железной дороге. Во­обще он был не только железнодорожным мастером. Мастер он был и на все руки. Домашняя, довольно замысловатая ме­бель и многое из металлической кухонной утвари, всякого рода деревянные бочки и бочонки под разные соленья и мо­ченья были сделаны его собственными руками. Все он мог, все умел, вплоть до лужения кастрюль, умел даже огромной «продольной» пилой с кем-нибудь распустить толстенное бревно на аккуратненькие тоненькие доски. Кажется, в жиз­ни не было дела или ремесла, которого он бы не знал.

В семье он был строг, и мы, дети, боялись одного его взгляда, хотя он никогда не пускал в ход ремень и не подни­мал на нас свою увесистую руку.

Несмотря на широкую общественную деятельность, осо­бенно в области оборонных кружков типа «Осоавиахим» и пр., он всегда был беспартийным и любил называть себя «беспартийным большевиком». Однако в 1938 году за допу­щенную его подчиненным ошибку при ограждении участка работ по замене лопнувшего рельса, что едва не привело к крушению пассажирского поезда, отец был осужден на три года лишения свободы за халатность. Вышел он из заключе­ния к самому началу Отечественной войны.

Между прочим, обладал он странной особенностью весь­ма громко разговаривать сам с собой. И где-то уже в конце 1941 года, вот так, без свидетелей, откровенно вслух негатив­но высказался по поводу того, что «Гитлер облапошил всех наших «гениальных» вождей», главный из которых (т.е. Ста­лин) попросту «просПал Россию». (Здесь я из этических со­ображений заменил одну букву в отцовской фразе.) Кто-то услышал это, донес куда нужно («стукачей» тогда было немало), и отец в соответствии с тогдашними порядками был ре­прессирован, выслан с Дальнего Востока куда-то на Север или в Сибирь, где его след и пропал. Не знаю, не мог или не хотел он о себе что-нибудь сообщать, но сведений о нем мы никаких так и не имели.

Однако перед этими событиями он совершил, казалось бы, необъяснимый поступок: приревновал нашу маму, скромнейшую женщину, все три года регулярно ездившую в колонию, где содержался отец. А «приревновал» он ее совер­шенно неожиданно для всех к человеку, который занимал его должность все эти три года, с которым много лет до этого состоял в очень близких, дружеских отношениях.

Таким образом, оставил он маму с малолетней дочерью, тогда как мы, все трое сыновей, служили в армии, причем старшие братья уже были на фронте. Это только значительно позже, уже после войны, я догадался об истинных мотивах его поступка. Зная, что я в военном училище готовлюсь стать лейтенантом, и чтобы «не помешать» мне, сыну репрессиро­ванного, окончить курс обучения, демонстративно бросил семью, женился на женщине, у которой было три дочери (и ни одного сына!), и публично отказался от своих детей.

Не знаю, как отреагировали на эту нашу семейную но­вость мои братья, к тому времени уже фронтовики. Я же, по­лучив письмо сестренки о том, что отец якобы заявил, что мы все для него больше не семья, до глубины души оскорб­ленный его предательством, сгоряча ответил письмом, в ко­тором были, помню, такие слова: «Если у тебя больше нет нас, детей, то у меня больше нет такого отца». А он, совер­шив это, как мне показалось, предательское дело по отноше­нию к своей семье, спокойно отправился в ссылку. Да, отец мой, оказывается, и здесь был на высоте, приняв на себя проклятие родных ради их же благополучия. Его репресси­рование, как я представляю, наверное, не раз как-то сказы­валось и на моей судьбе… Однако пи­шу я об этом не потому, что нынче стало «модным» хоть чу­точку быть причастным к репрессированным, к «врагам народа», а потому, что не все было так беспросветно тогда, как стремятся это непростое время размалевать черными красками современные толкователи нашей истории.

Мама моя, Мария Даниловна, была моложе отца на це­лых 20 лет и происходила из семьи простого рабочего путей­ца, широкой кости, крепкого сибиряка (как тогда говорили, «чалдона»), истинно русского, Данилы Леонтьевича Каре­лина, заядлого охотника, страстного пчеловода, работавше­го под началом моего отца.

Моя бабушка по материнской линии Екатерина Иванов­на (девичья фамилия Смертина) происходила из Хакасии. (Дед рассказывал, что он ее выкрал из соседнего хакасского селения.) Оба родителя мамы были неграмотны (правда, ба­бушка Катя умела удивительно сноровисто, и чуть ли не на ощупь, считать деньги дедовской зарплаты). А маму мою, не знавшую грамоты, но откуда-то помнящую несметное коли­чество метких народных пословиц и поговорок, учил грамо­те я, став учеником первого класса, хотя бегло и уверенно чи­тал давно, лет с четырех-пяти. По моему настоянию она ста­ла посещать кружок ликбеза, и я ее «курировал». Мама довольно успешно освоила азы грамоты, стала не бойко, но уверенно читать и, правда с трудом, — писать. На большее у нее не было ни времени, ни терпения. Однако этой грамот­ности ей хватило, чтобы с началом войны, когда мужское на­селение «подчистила» мобилизация, освоить должность опе­ратора автоматизированного стрелочного блокпоста на станции Кимкан Дальневосточной железной дороги. Там она проработала еще не один год после окончания войны, заслужив правительственные медали «За трудовое отличие», «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» и высшую профессиональную награду — знак «Почетный же­лезнодорожник».

Семья наша до войны не относилась к разряду богатых. Тогда социальное неравенство не было так заметно и вообще ни о каких выдающихся богачах даже анекдотов не сочиня­ли. Но даже самый тяжелый, голодный 1933 год мы пережили без трагических потерь. В основном нас кормила тайга. Отец, тоже заядлый охотник, снабжал нас дичью. Помню, в особенно трудную зиму почти каждый выходной он уходил в тайгу с ружьем и приносил одного-двух зайцев, то нескольких белок или глухарей, и мясом мы были, в общем, обеспечены. Да еще отец выделывал и сдавал беличьи и зая­чьи шкурки, приобретая на вырученные деньги муку и сахар. Кроме того, с осени он брал небольшой отпуск и уходил в ту же тайгу на заготовки кедрового ореха. Приносил его домой мешками. Приспособился собственноручно изготовленным прессом давить из его зерен отличное «постное» масло (которое ныне считается особо целебным). Остававшийся жмых мама использовала для изготовления «кедрового молока» и добавок в хлеб, который пекла лепешками из очень неболь­шого количества муки, перемешанной с имевшимся тогда в открытой продаже ячменным и желудевым «кофе» да овся­ным толокном (булочки из этого теста не получались). И эти совершенно черные, особого вкуса лепешки как-то заменя­ли нам настоящий хлеб и хоть на время насыщали наши дет­ские желудки.

Была у нас семейная традиция ежегодно делать различ­ные заготовки плодов дикорастущих растений, грибов. Эти заготовки спасали нас не только от голода, но и от свирепст­вовавшей тогда на Дальнем Востоке цинги. Мы с детства бы­ли приучены к сбору ягод и грибов и хорошо их знали. Соби­рали и в большом количестве сушили грибы — маслята, мо­ховики и главный гриб — белый! На соление брали большие белые грузди, рыжики и лисички, но особый грибной дели­катес был у нас — беляночки и волнушечки. Мама всегда на­путствовала нас, чтобы грибочки эти мы брали маленькими, не больше пуговицы от пальто или медного пятака.

Фруктами Дальний Восток небогат, но зато ягод! В бли­жайшей тайге мы находили земляничные поляны, кусты жи­молости, целые заросли малины, которые кроме нас иногда посещал и медведь, о чем нас не уставали предупреждать взрослые. Особый восторг вызывали у нас, ребятни, терпкая, продолговато-крупная, зелено-спелая ягода (по-местному — «кишмиш») да дикий виноград с его исчерна-синими, будто покрытыми легким инеем, продолговатыми ягодами. Соби­рали, конечно, еще рябину и черемуху — все шло «в дело». А подальше, с так называемых «ягодных марей», приносили полные туеса голубики, брусники, морошки. Так же далеко ходили по весне на сбор черемши, этого дикорастущего ши­роколистного растения с острым запахом и вкусом чеснока, настоящего кладезя витамина С, главного «доктора» от цинги.

Отец и дед занимались и рыбной ловлей, но не на удочку, а при помощи так называемых «морд», или сплетенных для ловли рыбы вершей из ивовых прутьев. И почти каждый ве­чер ходил отец после работы на недалеко протекавшую бур­ную, студеную речку Кимкан забирать улов. Иногда прино­сил «мелочь», а в период нерестового хода лососевых — и красную рыбу: горбушу, кету или кижуча, некоторые экземпляры, которых достигали 6—8 килограммов. В этом случае появлялась у нас и красная икра, хотя тогда, до войны, она не была особой редкостью и в магазинах. И все это и варилось, и жарилось, и засаливалось, и сушилось. А в общем — все шло к столу… Можно подумать: «Ну и царский стол!» Да, это та­ежное, дальневосточное разнообразие помогало не только выживать в трудные годы, но и просто укреплять здоровье наших растущих организмов, да и выносливость взрослых тоже.

Семья наша не была набожной. Отец, по-моему, всегда был откровенно неверующим, хотя поддерживал, скорее, не религиозные, а обрядовые праздники. Мама тоже к этим праздникам относилась с почтением, но тем не менее у нас никогда по-настоящему не соблюдали ни малых, ни «вели­ких» постов. Зато на масленицу пекли огромное количество блинов, на пасху — красили яйца, хотя в то время это заня­тие, по известной моде на безбожие, широко не афиширова­лось. Тогда, в 30-е годы, почти в каждом более или менее томительном населенном пункте открыли магазины со странным названием «Торгсин», которые скупали у населе­ния золотые, серебряные изделия и всякого рода украшения из драгоценных камней. Там происходил своего рода обмен их на белую муку-крупчатку, сахар и прочий дефицит. Мама в первую очередь снесла туда золотые нательные кресты и только после этого — другие, невесть какие богатые украше­ния, оставив себе все-таки любимые золотые малюсенькие серьги. А в годы моей активной «атеистической» деятельно­сти в так называемом СВБ (Союз воинствующих безбожников) мы, ребятишки, с особенным усердием и упоением ставили для взрослых массу «безбожных» спектаклей, которые с ви­димым удовольствием посещали взрослые, и их одобритель­ные аплодисменты и угощения нас, конечно, поощряли. Да в каких только «союзах» и обществах мы тогда не состояли! Даже в МОПРе (Международная Организация Помощи Ре­волюционерам), Осоавиахиме и т.п.

В нашей семье всего родилось семь детей, но трое умерли еще в младенчестве (что по тому времени не являлось редко­стью), и до начала войны нас дожило четверо: два моих стар­ших брата, моя младшая сестра и я.

Пытался я несколько раз составить генеалогическое дре­во нашего рода, но отец мой никогда не посвящал нас в свою родословную, и дальше своего деда Данилы и бабушки Кати по материнской линии я так ничего и не узнал. Да в те годы как-то и не принято было искать свои корни. А вот по боко­вым ветвям мне хорошо были знакомы другие дети и внуки Карелиных, жившие недалеко от нас. Это брат мамы, Петр Данилович, тоже дорожный мастер, коммунист, угодивший в 1937 году совершенно неожиданно под репрессивный ка­ток и бесследно исчезнувший где-то на бескрайних просто­рах Сибири или Крайнего Севера. Остались у него больная жена и пятеро детей, которым удалось выучиться, пережить войну; большинство из них живы и теперь.

Должен честно сказать, что тогдашние аресты и поиски «врагов народа» заражали многих, в том числе и нас, младших школьников. Помню, например, как мы, ученики 2-3-го класса, по подсказке некоторых учителей искали на облож­ках своих школьных тетрадей в васнецовских стилизован­ных рисунках по былинной тематике якобы замаскирован­ные надписи, например «Долой ВКП(б)». И если не нахо­дили, то значит, «плохо искали». А вот внезапные аресты наших близких, за кем никто из окружения никаких престу­плений не видел, мы воспринимали как досадные ошибки при таком масштабном деле разоблачения вредителей и во­обще всяческих врагов народа (тогда широко пропагандиро­валась известная пословица «лес рубят — щепки летят»).

Но что удивительно: наряду с этой широкой кампанией поиска «врагов» происходило мощное воздействие на умы (и не только молодежи), воспитывавшее любовь к нашему строю и идеалам коммунизма. Достаточно вспомнить только фильмы и патриотические песни того времени. И это необы­чайно обостряло и чувство любви к Родине, и сознание вы­сокого патриотизма. С этими чувствами мы вступили в свя­щенную войну против гитлеровской, фашистской Герма­нии. С ними и победили, пройдя почти через 4 года тяжелейших испытаний. Репрессии тех лет, кроме упомянутого мною моего дяди, не затронули, к счастью, других его родственников, хотя после войны много писали и говорили о том, что и жен, и даже детей «врагов народа» и в лагеря ссылали, и в тюрьмах гнои­ли. Может быть, только у нас, на Дальнем Востоке, по-друго­му было?

Так, мамина младшая сестра Клавдия Даниловна (1915 года рождения), несмотря на репрессированного брата, работала телеграфисткой на узловой железнодорожной стан­ции, по тому времени — на весьма ответственной долж­ности. Замуж она вышла за инженера Баранова Василия Алексеевича, с первых дней войны ушедшего на фронт, а после войны ставшего офицером КГБ. Работал он в этой ипостаси все послевоенные годы в Риге и умер в 1970 году. Их сын, мой двоюродный брат Станислав, 1938 года рождения, добровольно поступил в свое время в погранвойска, окончил Военное училище погранвойск и был перспективным офи­цером. А в начале 90-х годов XX века вся Прибалтика в результате развала Советского Союза вдруг обрела, как там говорили, истинную свободу. Тогда из-за преследований и угрозы репрессий уже со стороны постсоветских латышских властей, обезумевших, наверное, от «истинной свободы», включили его в черный список «красных ведьм». И Стани­слав был вынужден тайно бежать из Латвии в 1991 году, оставив там «неграми» (негражданами) своих детей и внуков. К великому сожалению, совсем недавно он нелепо погиб под колесами мчащегося самосвала.

Как я уже говорил, у меня было два брата. На старшего из них, Ивана (1918 года рождения), я, когда заметно вытянулся ростом, был так похож внешне, что нас часто путали даже знакомые. Так вот, Иван отличался разносторонними спо­собностями: прекрасно играл на самых разных музыкальных инструментах, удивлял всех талантом рисовальщика, счи­тался одаренным в математике (его учитель иногда за ориги­нальные решения задач выставлял ему вместо пятерки шес­терку). Кстати, сразу же по окончании 10 классов он был приглашен на должность учителя математики в нашу посел­ковую школу-семилетку. В 1937 году он был призван на во­енную службу в береговую охрану Тихоокеанского флота, где успешно осваивал и специальность радиста, и исполнял роль учителя в группах ликвидации малограмотности и неграмотности среди красноармейцев и краснофлотцев одно­временно. Где-то в начале 1942 года он был направлен в дей­ствующую армию и, находясь в составе 5-й Ударной армии Южного фронта, участвуя уже в освобождении Запорожья, «гвардии сержант Пыльцын Иван Васильевич… в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит 18 сентября 1943 года» — так бы­ло написано в «похоронке».

Второй брат, Виктор, старше меня на три года, особыми талантами не выделялся, разве только унаследовал от отца (да и похож был на него) манеру разговаривать сам с собой вслух, особенно во сне, да отличался особой аккуратностью и педантизмом. Пожалуй, аккуратность, присущая ему, тоже была своего рода талантом. После окончания средней шко­лы он год поработал на железной дороге помощником дежурного по станции, хотя никаких курсов для этого не про­ходил. Просто мы, дети железнодорожного мастера, были «хорошо подкованы» в профессиональных познаниях. Я, на­пример, учась в 4—5-м классе, назубок знал все правила, за­писанные в инструкциях по «путевому хозяйству», и даже на экзаменах, которые принимал отец у своих рабочих и путе­вых обходчиков, пытался подсказывать тем, кто затруднялся с ответом. А Виктора в 1939 году призвали в воздушно-де­сантные войска на Дальнем Востоке. Незадолго до начала войны бригаду, в которой он служил, перебросили на Украи­ну, где ему довелось и встретить первые удары фашистской военной машины, и испытать горечь отступления. При обо­роне Северного Кавказа он был ранен, лечился в госпиталях и погиб (вернее — пропал без вести) в декабре 1942 года где-то под Сталинградом.

Сестра моя Антонина Васильевна (1927 года рождения) после 1945 года избиралась в наш поселковый Совет депута­тов трудящихся. А после переезда на жительство в Ленинград работала с секретным делопроизводством в одном из райво­енкоматов города. Доверяли ей, несмотря на репрессирован­ного отца.

До 7-го класса я учился в нашей поселковой школе (там я вступил в комсомол), а с 8-го класса — в железнодорожной средней школе города Облучье, расположенного километрах в 40 по железной дороге от станции Кимкан, нашего посто­янного места жительства.

Как я уже говорил, в 1938 году мой отец был осужден за халатность, а старший брат служил в армии, и на небольшую зарплату другого брата, Виктора, маме было невозможно платить за мое обучение и проживание в интернате. Я по собственной инициативе написал наркому путей сообщения Л.М. Кагановичу письмо, в котором рассказал о трудностях нашей семьи в обеспечении моего желания даль­нейшей учебы, в том числе и то, что отец — железнодорож­ник и осужден за халатность. Вскоре я, школьник, получил правительственное письмо, в котором распоряжением наркома мне обеспечивались за счет железной дороги все виды платежей за обучение до получения среднего образования и проживание в интернате при школе, а также бесплатный проезд по железной дороге к месту учебы и обратно. Я хоро­шо запомнил характерную подпись на официальном бланке Письма: «Л. Каганович». Особо запомнилась большая, несоразмерно высокая заглавная буква «Л» (Лазарь). Так что учеба в Облученской железнодорожной средней школе на все 11 лет до 1941 года мне была обеспечена. Позже я узнал, что муж моей тети Клавдии Даниловны в детстве совершил более смелый поступок. Когда его после 6-го класса не допустили к дальнейшей учебе (по крайней бедности), он, 14-летний паренек из глухой деревни под Ярославлем, сам поехал в Москву, добился там приема у На­дежды Константиновны Крупской, которая тогда была за­местителем наркома просвещения РСФСР. В результате — распоряжение Наркомпроса: «Принять Баранова Василия в школу-семилетку». А дальше — техникум и т.д.!

Так случилось, что и меня с сестрой, и моих двоюродных сестру и четырех братьев — детей репрессированного отца нашего и дяди моего, Петра Карелина, и вырастили, и воспитали, и поставили на ноги наши матери, оставшиеся без мужей. И слава им, обыкновенным русским женщинам, вечная добрая наша память!

В отличие от нашей поселковой школы здесь мы ежедневно после уроков занимались в разных оборонных круж­ках, и это фактически была хорошо организованная военная подготовка. Штатных военруков у нас не было, а в опреде­ленное время в школу или в интернат приходили к нам на­стоящие сержанты из воинских частей, располагавшихся в городе, и тренировали нас по всем оборонным, как тогда го­ворили, предметам. Некоторые мальчишки, кроме того, хо­дили на занятия в аэроклубы, где учились и самолетом управлять, и с парашютом прыгать, что давало им преиму­щество — уже после 9-го класса поступать в летные училища. Таким образом, еще до окончания средней школы в летном училище оказался мой лучший друг по 9-му классу Коля Федорцов. Уже после войны я пытался разыскать его и других моих школьных товарищей по нашему выпускному 10-му «А» классу, но безуспешно. Никого из ребят так и не нашел, наверное, всех подобрала под себя война. Нашлись только Броня Итенберг да Лида Пилипенко, с которой весь 10-й класс просидел за одной партой. С ними у нас не глохнет пе­реписка и по сей день. Ведь это звенья единственной цепоч­ки, связывающей нас с тем далеким прошлым, с нашим, не таким уж плохим детством.

Военная организация школы состояла из взводов (клас­сов) и рот (всех одноуровневых классов). Так, например, три десятых класса составляли роту. В масштабе всех 8—10-х классов школы это был «юнармейский батальон». Старосты классов были командирами взводов, а наиболее старатель­ный из них — назначался на должность командира роты. Са­мый старший по возрасту из учеников 10-х классов был ком­батом, а когда меня избрали еще в 9-м классе комсоргом школы, то и должность определили — «батальонный комис­сар». Естественно, комсорги классов были «политруками рот». И как серьезно относились мы к этим своим «юнармейским» обязанностям! Даже по «юнармейскому чину» наши­вали на рубашки или пиджаки петлички со знаками разли­чия, соответствующими армейским. Вырезали из жести квадратики («кубари») или прямоугольники («шпата») и мы ими гордились. И величали нас, соответственно, меня, например: «товарищ юный батальонный комиссар». Вот так прививались и уважение к армии, и даже кое-какие командные навыки.

10-й класс мы закончили в 1941 году, за два дня до ставшей роковой для всей страны даты — 22 июня, и сразу после выпускного вечера на следующий день поехали в районный центр (тогда город Облучье входил в Бирский район с центром на станции Вира), чтобы определиться в военные училища. Тогда было повальное увлечение военными училищами (летными, танковыми, артиллерийскими и т.д.), а я выбрал для себя (с учетом семейной традиции и из чувства благодарности за бесплатное обучение) Новосибирский военный институт инженеров железнодорожного транспорта. Но все наши планы и мечты враз сломала заставшая нас в райцентре весть о начале войны. И сразу, как по команде, к райвоенкомату стеклась огромная очередь людей, стремящихся скорее влиться в ряды вооруженных защитников.

Двое суток нас, выпускников школ, держали в неведении относительно наших заявлений (я тут же «отменил» свое Прежнее решение о Новосибирском институте и написал заявление в танковое училище). Потом нам сообщили, что все военные училища уже полностью укомплектованы, и мы призываемся как красноармейцы. На сбор нам дали два дня. В метро разъехались мы по домам, собрали вещи. Недолгие прощания были с родными, и вскоре эшелоны развезли нас по разным районам Дальнего Востока.

Я с несколькими своими школьными товарищами оказался в эшелоне, который вез нас на запад, и ликовали мы оттого, что едем туда, где вскоре будем беспощадно бить фашистов. Но радость наша была недолгой. Довез он нас через двое суток только до города Белогорска. Это всего километров триста от места призыва, где мы все влились во вновь формируемый 5-й армейский запасной стрелковый полк 2-й дивизии по знаменной армии Дальневосточного военного округа, ставшего уже именоваться фронтом, хотя и не действую­щим.

Этот спешно развертывавшийся полк еще не имел доста­точного количества командного состава, а эшелон за эшело­ном привозили сюда, казалось, несметное количество при­званных и мобилизованных.

Ротой, в которую я попал, командовал младший полит­рук Тарасов Николай Васильевич. Я хорошо запомнил этого, первого в моей армейской жизни командира, высокого, стройного, уже успевшего устать от бессонных ночей, но не потерять при этом какого-то мудрого спокойствия. Всего-на­всего с двумя «кубарями» в петлицах (а я еще в школе целых «две шпалы» носил!), он тем не менее успевал справляться с ротой более чем из пятисот человек, в основном необучен­ных разновозрастных людей, большинство из которых были или малограмотными, или неграмотными вообще (такой контингент поступал тогда, особенно из таежных поселков).

Наш первый ротный командир сразу выделил тех, кто окончил средние школы, и буквально с первого взгляда оп­ределил, кто может временно исполнять обязанности ко­мандиров взводов, отделений (мне была определена долж­ность командира взвода). И вся эта вчера еще неуправляемая масса людей стала, хотя и медленно, организовываться в во­инские коллективы. На второй день повел он нас в баню (па­латки с душевыми установками). Там нас постригли наголо, мы помылись и обмундировались, став на первый взгляд на­столько одинаковыми, что даже своих друзей не узнавали. Не говоря уже о том, что на первых порах не могли опреде­литься, кто в чьем взводе. Однако постепенно рота обретала воинские очертания.

Разместили нас в палаточном лагере, который оказался более чем в 3-х километрах от общеполковой столовой, и вот всю эту дорогу наш младший политрук Тарасов успевал и ободрять, и обучать строевому или походному шагу, а мы, «командиры взводов», старались помогать ему в меру своих сил и умения. Каким-то чудом сумел наш ротный организовывать разнообразные занятия по подготовке к принятию воинской присяги, да еще успевал и личные беседы проводить со многими из нас. На всю мою жизнь Николай Васильевич Тарасов остался образцом настоящего командира и душевного политрука, и многие свои поступки я всю жизнь сверяю с ним.

На сон нам едва оставалось по 5—6 часов в сутки, а полит­руку нашему и того меньше. Но через несколько дней в роту прибыли мобилизованные из запаса лейтенант и младший лейтенант, которым ротный поручил по «полуроте». Вскоре нас повели на стрельбище. Я этому событию очень обрадовался, так как еще в школе успешно сдал нормы на значок «Ворошиловский стрелок», да еще сразу второй ступени. Не знаю, то ли это мой сержант-учитель был такой талантли­вый, то ли сказалась наследственность (мой дед, сибиряк-охотник, бил белку, что называется, «в глаз»), но стрелком я оказался действительно метким. И здесь, на войсковом стрельбище, мои результаты оказались лучшими. А всех, кто хоть как-то выполнил упражнение по стрельбе из винтовки, привели к присяге. Мало было торжественности тогда в этом ритуале, но запомнилось все до деталей. Тогда мы присягну­ли на верность нашей Родине — СССР. То был единствен­ный такой день в моей жизни — больше никогда я не прися­гал ни другому правительству, ни другой родине. Бог мило­вал. И все 40 лет армейской жизни гор­дился уже тем, как эта некогда аморфная масса людей четко «рубала» строевой шаг, проходя по улицам города. Наши «полуротные» лейтенанты грубовато, но умело поднимали наше настроение и подбадривали такими, например, шутка­ми: «Выше голову, задрать носы и подбородки! А как на вас смотрят девушки! И чем выше у вас носы, тем интереснее мысли у них в головах!» И действовали такие шутки беспро­игрышно!

Пришло время, и нашу роту распределили по полкам и дивизиям «Дальневосточной, опоры прочной», как пели мы в своей первой строевой песне. А как жаль было расставаться с политруком Тарасовым, успевшим стать для нас поистине отцом-командиром. Спасибо Вам, Николай Васильевич, за науку!

Далее судьба забросила меня в разведвзвод 198-го стрел­кового полка 12-й стрелковой дивизии 2-й Краснознаменной армии Дальневосточного фронта, где-то под Благовещенск. А здесь, уже не в запасном полку, и нагрузки физические бы­ли настоящими, и взаимоотношения устанавливались серь­езнее, прочнее. Самым главным для меня командиром ока­зался помкомвзвода сержант Замятин. От него я схлопотал и свое первое дисциплинарное взыскание — «личный выго­вор». А получилось это так. Поскольку я был рослым, то на физзарядке, которая в основном заключалась в передвиже­нии бегом, меня поставили впереди всех, даже старослужа­щих, то есть «направляющим». И вот когда сержант подавал команду «шире шаг», я своими длинными ногами этот шаг действительно делал шире и ускорял бег, а «старики» все одергивали меня, мол, еще успеешь, набегаешься, и я, ко­нечно, снижал темп. После нескольких таких случаев сер­жант остановил взвод, вывел меня из строя и за невыполне­ние команд объявил тот самый выговор.

Домой об этом взыскании не стал писать, стыдно было. Долго я старался заслужить снятие выговора. Во время одно­го из марш-бросков километров на тридцать по дальнево­сточным сопкам и пядям, да еще с полной выкладкой, не меньше пуда (16 килограммов), я помог отстававшему крас­ноармейцу, взял себе его винтовку и буквально тащил за руку. Вот за проявленную взаимовыручку на марше сержант и по­хвалил меня, сняв «прилюдно» свой выговор. Как я был рад этому!

Командира своего взвода разведки полка, лейтенанта Золотона, видеть приходилось редко. Он целыми днями был на своих командирских занятиях. Тогда, наверное, всех офице­ров серьезно «доучивали», чтобы они быстрее врастали в об­становку войны. Командира полка совсем не помню, а вот командира дивизии, полковника Чанчибадзе, невысокого плотного грузина, память хорошо сохранила. К концу войны он уже был прославленным генералом. Многому научили нас тогда, на Дальнем Востоке, его изобретательность и тре­бовательность.

И вообще, «наука побеждать» давалась обильным потом, когда гимнастерки наши настолько просаливались, что, сняв их, можно было поставить (а не положить), — и стояли, не падали!

В детстве у меня случилось какое-то заболевание колен­ного сустава, и меня долго тогда лечили «от ревматизма» и больничными, и бабушкиными мазями. Здесь же под такими неимоверными нагрузками он, этот «ревматизм», будто уле­тучился. И до сих пор не дает о себе знать. Других болячек уже полно, а эта где-то до сих пор прячется. Многие недуги излечивала армия. И не только физические…

В разведвзводе полка я прослужил до 1 января 1942 г. В ночь под Новый год меня срочно сменили с поста у полко­вого знамени (был в карауле) и этой же ночью, не дав мне возможности почистить винтовку, отправили по комсо­мольской путевке во 2-е Владивостокское военно-пехотное училище. Я долго еще сокрушался по поводу невычищенной винтовки (все-таки сумели за столь короткое время при­учить к армейскому порядку и привить любовь к оружию). Обрадовался было, что увижу Владивосток — город моей детской мечты, который я еще не видел, но о котором так много слышал. Но оказалось, что это училище находится в Комсомольске-на-Амуре.

Проучился я в нем всего полгода. Но до сих пор с особой теплотой вспоминаю те студеные зимние месяцы учебы и с чувством благодарности — всех моих преподавателей, ко­мандиров и воспитателей. И старшину роты Хамсутдинова, и командира нашего курсантского взвода, только что выпу­щенного из Хабаровского училища, совсем молодого лейте­нанта Лиличкина, и командира роты, исключительно подтя­нутого и удивительно стойкого к почти арктическим амур­ским морозам старшего лейтенанта Литвинова. Он даже на полевых занятиях в самые ветреные зимние дни и ночи не опускал клапаны шлема-буденовки. С благоговением вспо­минаю и друзей-курсантов, Колю Пахтусова, Андрея Лобкиса, нашего ротного запевалу, способного звонко петь даже в сильные морозы, вечно невысыпавшегося очкарика Сергея Ветчинкина. Эти и многие другие мои сослуживцы-курсан­ты были теми, кто подставлял свои надежные плечи в труд­ные для меня минуты, но с которыми, увы, так больше и не суждено было встретиться.

Не могу удержаться, чтобы не вспомнить некоторые под­робности быта в училище и запомнившихся мне преподава­телей.

Располагалось училище на одной из городских окраин, именуемой Мылки, недалеко от Амура. Распорядок дня был весьма напряженным. Зарядка начиналась за два часа до зав­трака физической подготовкой или штыковым боем (был то­гда такой предмет военного обучения). И это, как правило, ежедневно, за исключением случаев, когда нас ночью под­нимали по тревоге и выводили в поле марш-бросками. Там вместо завтрака выдавали сухари и консервы (как правило, рыбные или «кашу гречневую с мясом» — одну банку на двоих).

В столовой же завтрак обычно состоял из гречневой, ов­сяной или перловой каши, кусочка масла, хлеба и сладкого чая. Физически мы выматывались сильно, и нам почему-то всегда не хватало (в принципе, достаточно калорийного) курсантского довольствия. Ведь до обеда, как правило, заня­тия были на воздухе, в поле, где температура в январе-февра­ле часто опускалась ниже 30 градусов мороза, а после обеда, когда уже темнело, было 2—3 часа классных занятий (топография, теория стрелкового дела, изучение матчасти оружия, минно-саперная подготовка, средства связи и т.д.), а затем еще и самоподготовка.

Перед ужином каждый вечер по 1—2 часа мы занимались или строевой, или лыжной подготовкой. К счастью, лыжный маршрут проходил невдалеке от какого-то магазинчика. В нем, правда, не было ничего, кроме баночек с крабовыми консервами, заполнившими все полочки и витрины, и мы довольно часто покупали этих крабов. Это был наш «доппа­ек», который мы либо съедали сразу же по возвращении в ка­зарму, либо сберегали до завтрака, чтобы сдобрить этим де­ликатесом, стоившим тогда 50 копеек, свою утреннюю пор­цию перловой или овсяной каши. Хорошее, скажу вам, соче­тание. Здорово вкусно получалось! Обеды были достаточно калорийными. Кроме густого крупяного или макаронного супа либо щей с мясом, к которым регулярно подавалась, как приправа, какая-то витаминная добавка (вроде мелкоразмолотого шиповника, как средства против цинги), давали при­личную порцию каши или макарон с мясной тушенкой или с соленой кетой, а чаще — с горбушей… Что и говорить, Даль­невосточный край — рыбный край!

Однако, несмотря на довольно калорийный рацион, креп­кие морозы и огромная физическая нагрузка делали свое де­ло, выматывая, выжимая, вымораживая из нас эти калории. Досыта удавалось наедаться только тем, кому выпадало сча­стье идти в наряд по кухне. Может, именно поэтому тех, кто получал наказание в виде наряда вне очереди, на кухню не назначали (для этого были в основном солдатские нужники, мытье полов в казармах после отбоя да расчистка строевого плаца от снежных заносов). Ощущение постоянного недое­дания вызывало (обычно на коротких перекурах) сладостные воспоминания о том, какими вкусными блюдами баловали нас в довоенное время наши мамы и бабушки. Мой самый близкий по училищу друг Коля Пахтусов (он из Николаев­ска-на-Амуре) любил смачно рассказывать, как его мама по праздникам готовила замечательного фаршированного гуся. Ему даже попадало от товарищей, которые умоляли его фра­зой «Не трави душу!!!».

Большим дефицитом у нас были папиросы, и даже обык­новенная махорка. По курсантской норме довольствия та­бачные изделия нам не полагались, но почти все курсанты были курящими.

Еще немного подробностей. Особенно запомнился нам, например, преподаватель топографии, младший лейтенант Эльман, призванный из запаса эстонец. Это он научил нас ориентироваться по звездам, определять фазы Луны и с точ­ностью до дня вычислять, когда наступит новолуние или полнолуние. Вообще-то этой премудрости меня научил еще в детстве мой дед Данила, но с «теоретическим обосновани­ем» это сделал наш училищный топограф. Настолько он был интересным, знающим человеком, умеющим вкладывать в наши головы нужные знания, что все мы поголовно с нетер­пением ждали его занятий.

Практическое хождение по азимуту он организовывал так, что при правильном и с меньшими затратами времени прохождении маршрута нас ждал какой-нибудь приз вроде пачки махорки или флакона одеколона. А это, надо сказать, по тому времени были весьма ценные призы. Ну, а на край­ний уж случай, когда и такого приза не оказывалось, устраи­вал просто забавный сюрприз, вроде того, что нам приходи­лось разыскивать его самого, забравшегося на высоченное дерево и подающего оттуда звуки, удивительно похожие на рев какого-то животного или голос птицы.

Запомнился навсегда и преподаватель артиллерии и стрелкового вооружения майор Бабкин. Острослов и шут­ник, он никому не давал шансов вздремнуть на классных за­нятиях. Если кого-то после занятий на крепком морозе, в те­пле клонило ко сну, он так умел встряхнуть взвод или роту, что общий хохот надолго прогонял дремоту у виновного. Устраивал он и занятия-состязания по разборке и сборке вслепую, с завязанными глазами, еще мало знакомой тогда (по сравнению с классической трехлинейкой) самозарядной щитовки Токарева «СВТ», ручного пулемета Дегтярева (РПД), автоматической винтовки Симонова «ABC» и другого стрелкового оружия. И тоже с какими-нибудь призами.

В училище я пробыл с первых дней 1942 года до середины июля, когда окончил полугодичный курс обучения «по первому разряду» (то есть на «отлично») и получил, как и другие семнадцать «перворазрядников», свое первое офицерское звание «лейтенант». Остальных выпустили младшими лей­тенантами, а тех, кто не выдержал выпускных экзаменов, — даже сержантами.

Выдали нам комсоставские (потом их стали называть офицерскими) удостоверения и снаряжение (ремень с пор­тупеей), полевую сумку с планшеткой (для топографической карты) и кобуру для нагана, который полагалось получить уже в части назначения. Обмундировали нас в новые сукон­ные гимнастерки, на которые были нацеплены новенькие петлицы с двумя красными эмалевыми квадратиками («ку­барями») и пришиты на рукава шевроны. Выдали брюки с кантом, фуражки с малиновым околышем. И мы с непри­вычной гордостью ходили во всем этом, ужасно поскрипы­вая новым кожаным снаряжением и хромовыми сапогами.

Однако радость наша была омрачена тем, что почти всех младших лейтенантов и сержантов отправили на фронт, а нас, лейтенантов, — в войска на Дальнем Востоке. Неболь­шая группа выпускников, куда вошел и я, получила назначе­ние командирами стрелковых взводов в 29-ю отдельную стрелковую бригаду, командиром которой был подполков­ник Суин.

Буквально с первых недель после того, как я принял взвод в одном из батальонов бригады, располагавшемся вблизи села Комиссарово у озера Ханка на границе с Маньчжурией, где тогда хозяйничали японцы, все мы стали подавать рапорта об отправке в действующую армию на западные фронты.

Вскоре нас собрал комбриг и спокойно, но убедительно су­мел нам доказать, что наш «недействующий» Дальневосточный фронт может совершенно неожиданно, в любое время превратиться в «очень даже действующий»!

Наступила зима. И хотя это была южная часть Советского Дальнего Востока, морозы были внушительными. А в соче­тании с почти постоянными сильными ветрами в тех краях становились особенно неприятными. Так что на лыжные пе­реходы, которым уделялось немало времени, нам выдавали надеваемые под шапки-ушанки трикотажные шерстяные подшлемники с отверстиями для глаз и рта, чтобы уберечь от обморожения щеки и носы. Да еще такие же специальные мешочки для других, не менее нежных частей тела.

И все-таки к концу 1942 года, когда, видимо, в связи с тем, что немецкие войска были остановлены под Сталингра­дом и угроза японского нападения на дальневосточных гра­ницах Советского Союза стала менее вероятной, по одной роте с каждого батальона нашей бригады в полном составе были переформированы в маршевые (для фронта). Не знаю, был ли дан ход моему рапорту или это просто было не более чем совпадение, но такой маршевой ротой нашего батальона оказалась именно рота, в которой одним из взводных коман­диров был я. Погрузили нас в эшелоны и в первые дни янва­ря 1943 года отправили на запад.

Как потом стало известно, направлялись мы для форми­рования Югославской армии по примеру уже создававшихся дивизий Войска Польского и Чехословацкой бригады Люд­вига Свободы. До Байкала, а точнее — до станции Зима, наш эшелон не шел, а летел так, что на многих узловых станциях паровозы меняли настолько стремительно, что мы не успе­вали не только получить горячую пищу из следовавшего в нашем эшелоне вагона с полевыми кухнями, но даже при­хватить ведро кипятка.

Во время смены паровоза на станции Бира, где мне часто приходилось бывать и где в свое время завершали обучение в средней школе мои старшие братья, хорошо знакомый мне дежурный по станции передал по железнодорожной связи на мой родной полустанок, где жили родные, весть о том, что я вскоре проеду эшелоном. Все мои родные вышли к железно­дорожным путям, но поезд промчался с такой скоростью, что я едва успел разглядеть своих, а дед Данила, пытавшийся бросить мне подарок — кисет с табаком, не попал в откры­тую дверь теплушки. Как потом мне рассказывала сестренка, дед, крепкий и не слезливый сибиряк, по этой причине рас­плакался. На станции «Зима» наш эшелон вдруг остановили, и мы там простояли почти неделю. Что-то, видно, не заладилось с фор­мированием югославских частей, и дальше нас везли так не­спешно, что мы почти месяц добирались до столицы Башки­рии Уфы. Миновав ее, на станции Алкино ясной, морозной, лунной ночью весь наш эшелон выгрузили, и мы влились в состав 59-го запасного стрелкового полка 12-й запасной стрелковой бригады Южно-Уральского военного округа.

Помню хорошо, что командиром полка был в то время фронтовик, майор Жидович с весьма приметным шрамом во всю левую щеку. Одним из его заместителей был подполков­ник, не побывавший еще на фронте, наверное, из-за своего явно немолодого возраста, а другим — красавец, внушитель­ного роста и богатырского телосложения майор Родин. Ко­мандиром нашего батальона был тоже фронтовик, всегда ка­кой-то нервный, взвинченный, всего-навсего младший лей­тенант (вот фамилию его не помню), а командиром роты — удивительно спокойный, невозмутимый старший лейтенант Нургалиев. И я часто наблюдал, как наш ротный терпеливо и стойко переносил грубости и «разносы» своего комбата, на две ступени младшего по званию. Вообще там я заметил раз­ницу в отношениях между фронтовиками и теми, кто еще «не нюхал пороху». Может, тогда еще острее стало прояв­ляться желание скорее попасть на фронт.

Запомнилась и старший врач полка, тоже фронтовичка, капитан медслужбы с необычной фамилией Родина. Это бы­ла очень яркая, красивая брюнетка, на удивительно строй­ной фигуре которой так ладно сидела офицерская форма с еще непривычными погонами, недавно только введенная в нашей армии. Особенно восхищали нас, молодых лейтенан­тов, ее классической формы ноги в аккуратненьких хромо­вых сапожках. Это всеобщее восхищение привело к тому, что почти вся офицерская молодежь стремилась научить свои подразделения петь в строю «Песню о Родине», в которой были слова «Как невесту, Родину мы любим»… Да еще то и де­ло находили причины посетить санчасть, чтобы испытать судьбу. И я сам как-то раз осмелился осуществить посеще­ние санчасти, правда, не с амурной, а с другой целью: во-первых, убедиться в правоте восторженных баек о ней, а во-вторых, просто поближе рассмотреть этого медицинского капитана, о красоте, которой в полку ходили легенды. Но она сразу распознавала эти мужские хитрости и умела так «отши­вать» мнимых больных, что охота повторить подобный ма­невр пропадала надолго. Да все, наверное, догадывались, что майор Родин — не иначе, как ее муж, так что и это обстоя­тельство наверняка было хорошим сдерживающим началом от попыток амурных приключений особо жаждущих поволо­читься за красивой женщиной. Мой визит был обставлен убедительной причиной, мне она дала хороший врачебный совет, но я убедился в том, что те легенды были чистой прав­дой.

Но самое магическое во всем этом то, что теперь, когда мне стали доступны некоторые архивные документы по ис­тории нашего 8-го штрафбата, я узнал, что с первых дней су­ществования его (еще под номером один), начсанслужбы того штрафбата была военврач 3-го ранга Родина Юлия Александровна. Есть в документах несколько донесений, подпи­санных военврачом Родиной, например о полном обеспече­нии батальона теплыми зимними вещами или о недостатках в организации продовольственного снабжения и т.п.

В этом запасном полку главным нашим делом была под­готовка нового пополнения для действующей армии, в основном из немолодых уже людей (чаще всего из мусульман­ских республик), обучение этих новобранцев азам военного дела, формирование из них маршевых рот для фронта.

Долго, почти девять месяцев, я, как и многие другие офи­церы, своими регулярными рапортами добивался отправки на фронт. И, помню, после каждого такого рапорта коман­дир полка так же регулярно объявлял мне вначале по 5, а за­тем и по 10 суток домашнего ареста, а арест этот заключался в удержании из лейтенантского месячного оклада 50% за каж­дые сутки ареста.

Здесь, в этом полку, кроме того, что я вступил в партию, происходило много других событий. Одним из таких запом­нившихся событий было то, что однажды меня вежливо при­гласили в Особый отдел полка. Как и все солдатские казар­мы, штабные помещения, это заведение тоже располагалось в землянке. После небольшого, вроде бы ни к чему не обязы­вающего предисловия мне прямо предложили сотрудниче­ство с этим одиозным отделом. А сотрудничество это могло заключаться лишь в том, чтобы информировать определен­ных офицеров отдела о негативных настроениях или высказываниях, как солдат моего взвода, так и моих товарищей — офицеров. Ну, как прямо мне такую роль «стукача» предложили, так же прямо и категорично я отказался, еще, навер­ное, не понимая последствий этого отказа.

Судьбе было угодно познакомить меня в это время с де­вушкой, которая более чем через год, на фронте стала мне женой…

А тогда, в августе или начале сентября 1943 года, очеред­ному из многих моих рапортов был дан ход, и нас, неболь­шую группу офицеров, направили вначале в ОПРОС (От­дельный полк резерва офицерского состава) округа, а затем в такой же полк, но уже Белорусского фронта. Находясь в этом 27-м ОПРОСе фронта, мы несли боевую службу по ох­ране важных объектов от возможных диверсий противника, но это все-таки была не передовая, куда мы стремились.

И вот однажды, в начале декабря 1943 года, меня вызвали в штаб полка на очередную беседу. Беседовавший со мной майор был в полушубке и, несмотря на жарко натопленную комнату, затянут ремнями, будто каждую секунду был готов к любым действиям. Лицо его с заметно поврежденной свер­ху раковиной правого уха было почти до черноты обветрен­ным. Просмотрев мое еще тощее личное дело и задав не­сколько вопросов о семье, об училище и о здоровье, он вдруг сказал: «Мне все ясно. Пойдешь, лейтенант, к нам в штраф­бат!» Кажется, заикаясь от неожиданности, я спросил: «З-з-за что?» И в ответ услышал: «Неправильно задаешь вопрос, лейтенант. Не за что, а зачем. Будешь командовать штрафни­ками, помогать им искупать их вину перед Родиной. И твои знания, и хорошая сибирско-дальневосточная закалка для этого пригодятся. На сборы тебе полчаса».

Наверное, тогда впервые в моих мыслях появилась ни­точка рассуждений, связывающих текущие события с совсем недавним прошлым. Я ничем не могу подтвердить верность тех предположений, но тогда как молния просверлила мозг идея: а не за репрессированного ли отца это наказание? Конечно, сразу и контрдовод появился: так сын же за отца не отомстит! Потом, когда я узнал, что из 18 офицеров, отобранные на командные должности в штрафбат, оказался я один, не имеющий боевого опыта, «необстрелянный», а остальные имеют не только боевые ранения, но часть даже награда­ми отмечены, эта мысль снова долго не давала мне успокоиться. Она не позволяла оправдать мое определение в штраф-фронт только моим «сибирским здоровьем». Эта крамольная мысль еще не раз за время службы в штрафбате, да и уже после войны, посещала меня, но каждый раз находился и «контрдовод» ей. Но об этом тоже в свое время. Однако одновременно с этими сомнениями и с определенной степе­нью недоумения возникала и гордость за то, что меня причисляли к боевым офицерам. У меня, правда, может быть, меньше, чем у других, какое-то представление о штрафбатах уже имелось (хотя бы из приказа наркома обороны № 227), но как далеко оно оказалось от реального!..

Как оказалось, майором, отбиравшим нас для штрафбата, был помощник начальника штаба 8-го отдельного штрафно­го батальона Лозовой Василий Афанасьевич. С ним мне до­велось и начать свою фронтовую жизнь в 1943 году, и совер­шенно неожиданно встретиться через четверть века после войны на оперативно-командных сборах руководящего со­става Киевского военного округа. Тогда я был уже в чине полковника и его, тоже полковника, узнал по приметному правому уху.

А тогда, в декабре 1943 года, после тяжелых боев под Жлобином (Белоруссия) этот штрафбат понес большие потери, в том числе и в постоянном офицерском составе. Вот Лозовой и отобрал нас, восемнадцать офицеров, от лейтенанта до капитана, в основ­ном уже бывалых фронтовиков, возвращавшихся из госпи­талей на передовую.

Буквально через час мы уже мчались в тревожную ночь на открытом автомобиле с затемненными фарами в сторону пе­редовой, хорошо определяющейся по всполохам от разры­вов снарядов, по светящимся следам разноцветных трасси­рующих пуль, по висящим над горизонтом осветительным ракетам. Где-то там, под огнем противника, держал оборону пока неведомый нам, но вскоре ставший родным на долгое время, до самой Победы, наш 8-й отдельный (офицерский) штрафной батальон, который формировался самым первым, еще на Сталинград­ском фронте в 1942 году, и ему предстоял особо длинный боевой путь, от Волги до Одера, от Сталинграда до Берлина. Вероятно, не следует вдаваться в подробности, почему имен­но на этом фронте началось формирование штрафбатов. Там, на Волге, тогда решалась судьба нашей Родины — Со­ветского Союза. Имел тогда наш штрафбат номер первый. На любом фронте, где потом формировались штрафбаты, их нумерация начиналась с № 1. Это потом их нумерацию упо­рядочили уже в масштабах всей Красной Армии.

Источник: Александр Пыльцын «Правда о штрафбатах. Как офицерский штрафбат дошел до Берлина» М.: Яуза, Эксмо, 2007 г. c.25 — 52.