Первый день командования

Первые части воспоминаний: Не доходил трагизм войны

Падение

Взвод наш сформировали из 18-19-летних пареньков, вчерашних школьников, некоторым, как и мне, не было ещё 18 лет. Во взвод были зачислены несколько человек из артиллерийских спецшкол. Их назначили на должности командиров отделений. Вскоре, в соответствии с должностью, им были присвоены сержантские звания. Командиром нашего отделения и помощником командира взвода стал курсант Гончаров, ему присвоили звание старший сержант.

Командиры отделений были хорошо подготовлены для своих должностей. Учились они в спецшколах с восьмого класса — три года изучали детально артиллерию, несли все виды армейской службы, летом выезжали в лагеря. Всё, что мы как артиллеристы начинали изучать, они знали; знали неплохо даже стрельбу с закрытой огневой позиции по наблюдению знаков разрывов, были знакомы с другими видами стрельб. Нужно отметить, что спецшколы внесли неоценимый вклад в подготовку командных кадров артиллерии. Даже после ускоренных сроков учёбы в училищах из спецшкольников получались довольно грамотные артиллеристы. В училище, назначенные на должности сержантов, они были хорошими помощниками преподавателей и командиров взводов, умело, со знанием дела выполняли обязанности сержантов, обучали нас в отсутствие средних командиров.

Гончаров, доставшийся нам в командиры, был выше среднего роста, плотный, круглоголовый, казался старше своих лет, большие светло-карие с зеленоватыми прожилками глаза смотрели нагловато. В начале он нам показался серьезным и деятельным, но вскоре почти единодушно мы определили, что он «сак», то есть хитрый лодырь, развивает бурную деятельность только при начальстве: указывает, кричит, бегает, а без начальства, когда его команда была особенно необходима, мог бросить всё и уйти по своим делам. И если бы не старшина батареи Лопатин, очень деятельный человек, которого Гончаров очень боялся, крах Гончарова мог бы наступить еще в училище, в Сумах.

Говорили, что старшина Лопатин до войны преподавал в училище математику, теперь сам был курсантом. Выполнением внутреннего распорядка в батарее полностью руководил старшина и делал это с полной отдачей сил и способностей. Дивизион наш располагался в бывшем актовом зале училища. Каждая батарея занимала двойной ряд коек в два яруса. Построения батареи проходили спиной к окнам во двор, лицом к койкам нашего взвода.

За пятнадцать минут до подъема старшина, тщательно одетый, входил в расположение батареи: хромовые сапоги были начищены до блеска, совершенно свежий подворотничок узенькой полоской белел на воротнике хорошо отглаженной   курсантской   габардиновой гимнастерки, на курсантских петлицах рубином горели старшинские различия. Выслушав доклад дежурного, он мягким бесшумным шагом шел по казарме. В моё дневальство он никому не сделал замечания, но я обратил внимание, что сержанты батареи, заслышав дежурного, без сержантской побудки вскакивали и начинали одеваться в том же темпе, как одевались мы, рядовые курсанты. Дежурному пришлось будить совсем немногих.

По сигналу трубы, доносившемуся со двора, дневальные что есть мочи кричали: «Подъем!». Одеяла с нас летели на спинки коек или на пол, а мы вскакивали, как от укола. Спавшие, как я, на верхних койках, сразу же спрыгивали вниз и одевались стоя. Нижнекоечники лежа одевали брюки и сидя на койке — гимнастерки. Всё в подъеме было   продумано   до   мелочей,   в   один   из   вечеров   тщательно отрепетировано под руководством старшины, поэтому, несмотря на тесноту, мы через две минуты стояли в строю, готовые идти на конюшню.

Зарядкой у нас была чистка коней. В первое время у меня от напряжения ныла правая рука, которая работала щёткой. Левая рука держала гребёнку. Щетка шла по шерсти, выбирая пыль и перхоть, и этим же замахом на обратном пути очищалась о гребёнку. И так круг за кругом нужно было пять-шесть раз обойти коня, не считая других операций, которые тоже занимали много времени и труда, особенно если конь грязнуля. За напряженной работой время проходило очень быстро. Еще не успеешь всего сделать — уже команда: «Завести коней на конюшню!» Сержанты начинали проверять качество работы.

Закреплённая за мной кобыла Свекла, которая потом стала верховой лошадью командира нашего орудия, вороной масти, смирная, послушная и всегда худая. Я никак не мог вычистить из ее шерсти всю перхоть. Если проверял старшина, он обычно неодобрительно гмыкал и у меня сжималось сердце, но мокрые волосы и пот на лице спасали меня от наказания. Гончаров чистоту коней проверял, если где-то недалеко был старшина. Если старшины не было, то осмотра не было. На конюшню и с конюшни нас вели бегом или строевым шагом, или с песней. Однажды прошел хороший грозовой дождь, на дороге местами стояли лужи. При следовании с конюшни, на средине пути, увидев на тротуаре старшину Лопатина, помкомвзвода подал команду:

— Взвод! Смирно! Равнение налево!

Мы старательно затопали строевым шагом, на дороге — небольшая лужа, помкомвзвода, шагающий впереди строя, обошел её, сержанты и мы повторили это.

— Вольно! Плохо! Благородные девицы! Ломаете строй из-за какой-то лужи! Слушай мою команду!

Старшина вел нас строевым до входа в казарму. Много луж было разбрызгано нашими сапогами. Ноги от напряжения задеревенели. Наконец, раздалась предварительная команда:

-Взвод!

И мы затопали ещё сильнее. Старшина подбадривал:

— Оттягивай носок! Ногу на полную ступню! И, вот, давно желанное:

— Стой!.. Нале-во! Надеюсь, вы поняли, как нужно ходить строевым? Смирно — это приказ, а всякий приказ должен выполняться без обходов. На завтрак поведу я. Сержантам остаться на месте. Остальным: вольно! Разойдись!

Нас   как   ветром   сдуло.   Все   сломя   голову   бросились  к умывальнику. До завтрака у нас уйма дел: заправить койку, т.е. так застелить её простыней и одеялом, как принято в батарее, вымыть и начистить сапоги, умыться. А мне ещё нужно получить к занятию приборы.   Эти   обязанности   во   взводе   возложены   на   меня. Помкомвзвода забыл озадачить меня своевременно и только при построении на конюшню отдал мне распоряжение. В первую очередь необходимо   помыть   сапоги,   чтобы   они   успели   высохнуть   до построения, но у умывальника полно курсантов из других взводов. Умывальник не рассчитан на военное время. Нас сейчас в несколько раз больше его нормальной нагрузки. Шум, споры! К воде не протиснуться, но ведь мне нужно получить приборы! Нахрапом, отчаянно работая локтями, я пробился к корыту и сунул ногу под кран. Кто-то пытался меня оттолкнуть, но, на мое счастье, у двери умывальника раздался голос старшины, и все смолкли. Пока царила тишина, я домыл сапоги, плеснул на лицо и шею и — побежал к койке за полотенцем.

На склад и обратно я бежал. Хордоугломеры и измерители получил на всех и был очень доволен этим. Взвод уже был готов к построению, наводился последний лоск на заправку   коек. До построения осталось несколько минут, а у меня еще столько дел! Выручил Коля Алдабаев, сосед по койке, на фронте он ездовый нашего орудия:

— Иди, чисть сапоги, а я койку тебе заправлю.

Из умывальника, где было место для чистки сапог, я бежал вдоль строя батареи. У правого фланга нервно, но с достоинством, похаживал помкомвзвода первого взвода, ожидая старшину, чтобы встретить его, как только он покажется в дверях батарейной канцелярии, командой: «Смирно!» и докладом. Наш помкомвзвода, увидев меня, махнул рукой, мол, быстрее становись в строй. Я добежал до строя взвода — из канцелярии вышел старшина. Я юркнул во вторую шеренгу, на своё место, щётку и крем положил в карманы.

Помкомвзвода первого взвода зычно рявкнул: «Смирно!» — и пошел навстречу старшине, доложил, сделал шаг в сторону, старшина, не подавая команды «Вольно!», стал обходить строй. Меня мучила мысль: что будет, если старшина заметит у меня щетку в кармане? Старшина прошел вдоль строя батареи, и мы услышали его команду.

— Первая шеренга, два шага вперёд… шагом… марш! Вторая шеренга, кру-гом! Опустить левую шпору!

Сердце у меня тревожно сжалось: а ведь я не протёр шпоры! Осмотр шел с левого фланга.

— Почему не протер шпоры? — услышал я недалеко от себя. Слышу, что курсант повернулся кругом, лицом к старшине. И опять спокойный голос старшины:

— Что положено делать, когда к вам обращается старший?

— Принять строевую стойку и назвать свою фамилию, — по голосу Герша Ройтман.

— Действуйте. Жду.

— Курсант Ройтман. Не успел!

— Ответ не оригинальный, но на вас похоже. Учите быстроте, — последнее, видимо, было обращено к нашему помкомвзвода.

Старшина остановился сзади меня:

— Ну а у вас почему?

Сердце мое упало. Я старательно повернулся кругом и с волнением очень громко выпалил в лицо старшине:

— Курсант Чернов! Не успел, товарищ старшина!

— На вас не похоже, товарищ Чернов.

— Ходил получать приборы к занятиям.

Старшина — помкомвзводу:

— Почему не вчера вечером? Почему не освободили от работы на конюшне?

— Я получил приказание только сегодня, на конюшне, — влез я.

— Я вас не спрашивал, товарищ курсант. А что у вас в кармане?

— Щетка, товарищ старшина.

Старшина опять посмотрел на помощника командира взвода так, что тот покраснел. Старшина пошел дальше. Помкомвзвода зло глянул на меня и поспешил за старшиной.

Прежде чем вести в столовую, старшина внёс поправки в наряд, который был объявлен вчера на вечерней проверке. Теперь, вместо дневальства по батарее, я и Ройтман первыми во взводе шли дневалить по конюшне.

После обеда я увидел, что наш помкомвзвода тоже готовится в заряд. Он шел дежурным по конюшне.

С развода нарядов Гончаров привёл нас на конюшню, быстренько принял дежурство и тут же куда-то исчез, оставив нас наедине с незнакомым делом.

Конюшни батарей училища располагались одна за одной, как ротные колонны, по обе стороны мощеной булыжником дороги. Высокие строения, похожие на бараки, имели небольшие, но почти сплошные окна под потолком, и в конюшне было нормально светло. Посредине помещения шел широкий проход со сточными канавками по бокам, но в них всегда сухо: из-под коня убиралось сразу же, чтобы моча не застаивалась, не раскисал и не выбивался хорошо утрамбованный глинобитный пол.

Я, сельский житель, быстро вошел в работу дневального. Герша Ройтман — одессит, относился к коню, как к зверю из зоопарка: подходил осторожно, метлу держал за конец ручки, брезгливо выметал из-под коня навоз, моча оставалась на месте.

— Герша, ты что делаешь? Хочешь, чтоб нас заставили передневалить? — возмутился я.

— А что мне, зубы не жалко? — ответил Герша с неистребимым одесским акцентом.

Я спорил, показывал, лез под коня, но Герша никак не мог преодолеть брезгливость и робость. Чтобы принудить его работать активнее, я разделил конюшню по проходу, ему отдал меньшую часть.

К 24.00 основательно уставшие, мы присели на цимбалину в свободной коновязи — так музыкально называли подвешенные на крюках бревна, потому что задравшиеся лошади били по ним ногами, говорить не хотелось, во рту было горько. Чуть бы подремать, но пришел старшина. Первым его увидел Герша, что-то сказал мне, я не расслышал, а увидел, что Герша подхватился и принял строевую стойку. Теперь и я увидел старшину и стал докладывать, хотя дежурный никого из нас за себя не оставлял. Докладывать я не готовился, поэтому почти после каждого слова делал паузу. Старшина терпеливо слушал меня со своей постоянной чуть иронической усмешкой:

— Будем считать, что доложили. Где дежурный?

Мы с Гершей переглянулись.

— Понятно. Начальство о себе не доложило… Плохо убираете под конями, — старшина показал рукой на Гершину сторону. — Принесите опилок побольше и прометите с опилками, особенно пятна мочи. Вот здесь подтрамбуйте. Дежурный покажет, как.

Так и не пришлось нам подремать. К утру мы ходили вялые, полусонные. За час до подъёма старшина пришел снова. Всходившее солнце хорошо высветило пыль на стёклах окон. Старшина сразу же увидел это упущение:

— Почему не протерли стёкла?

— Не знали, товарищ старшина, — ответил Герша.

— Где дежурный? — старшина смотрел на меня, и я ответил:

— Не знаю.

— Что — не приходил или вы спали?

— Нет, товарищ старшина, не вздремнули. Не приходил, наверно, во взводе порядок наводит, — ответил Герша.

Старшина повернулся уходить, остановился у фуражной.

— Почему не закрыта?

— Была закрыта. Ключ у дежурного, — ответил я.

— Я совсем недавно смотрел — была замкнута, — добавил Герша, потом, чуть прислушавшись, сказал: — А там кто-то спит, товарищ старшина.

Старшина попробовал открыть дверь — не получилось, стал стучать — в ответ усиленный храп, старшина забарабанил кулаком. Храп смолк, спавший подошел к двери, нашарил крючок, открыл дверь. В дверях стоял старший сержант Гончаров, очень пахло одеколоном. Старшина отослал нас работать.

В конюшне нам хорошо был слышен спокойный, и даже ласковый голос старшины:

— Устали?

— Так точно, товарищ старшина, — ответил помкомвзвода.

— Дневальные неопытные, тяжело вам.

— Ничего, обучу, справимся, товарищ старшина, — бойко ответил Гончаров, не чувствуя подвоха.

— Оно и видно, — в голосе старшины насмешка, — как обучаете. Придётся вам передежурить. Отлично учите…

— В батарее есть и другие сержанты, знающие работу на конюшне, — надеялся ещё на что-то Гончаров.

— Так, как вы, у нас никто не сработает. Второй раз за ночь пришел полюбоваться на ваш труд.   Уж   очень у вас хорошо получается. То-то вы в столовой шушукались с Галочкой. Ну-ну!.. Если батарея сегодня получит замечание за конюшню, пеняйте на себя.

Старшина пошел. Через несколько секунд Гончаров, красный от волнения, был возле нас. Хватило ему заряда на немного: в средине дня он крепко спал на сене, а мы выводили коней на коновязь. Я заканчивал свою половину, Герша вывел только трёх лошадей, когда стал выводить четвёртую, застоявшаяся лошадёнка вздумала поиграть: мотнула головой, потом пошла боком, потом рванула назад — Герша растерялся и выпустил повод.

— Лови, размазня одесская! — сердито крикнул я.

Герша стал ловить: он бежал к коню с растопыренными руками и, как огородное пугало. Конь подпускал его шага на два-три и отбегал. Наконец, Герша сказал упавшим голосом:

— Как я его поймаю, если он меня боится?

Я невольно засмеялся — кто кого боится? Мне конь дался легко. Я спокойно подошел, наступил ногой на чомбур — длинный повод недоуздка, который волочился по земле — и взял за недоуздок.

Только я привязал этого коня — Герша упустил другого: курсант, за которым была закреплена лошадь, утром плохо затянул ремень, крепящий недоуздок на голове. Конь вытащил голову из недоуздка, когда Герша уже подводил его к коновязи. Почувствовав свободу, лошадь понеслась вокруг конюшни, задрав хвост, как молодой телок в мае. Почти полчаса я бегал за ней. Хитрая и вредная лошадёнка подпускала на пять шагов и не более, потом делала рывок в сторону и бежала в другой конец конюшенного двора, а там опять стояла и смотрела на меня невинными глазами, пока я не подходил к ней шагов на пять. Когда я, наконец, изловчился и ухватил её за гриву, а потом за чёлку — она не шелохнулась, сразу признав во мне хозяина.

Потный, уставший от беготни, я поставил лошадь к коновязи и зло спросил Гершу:

— Ты хоть какое-либо соображение о лошадях имеешь? Я за двоих должен дневалить? Почему не сказал старшине, что впервые коня видишь и боишься к нему подходить?

Герша серьезно ответил:

— Чего кричишь, Чернов? Привыкать я должен или как? И видел я коней каждый день от рождения. Возле нас жил ломовой извозчик так он всё время под окнами проезжал. И не боюсь я подходить к коням, а просто опасаюсь, чтоб по зубам копытом не съездили… Зyбы мне ещё понадобятся, — Герша еле заметно улыбнулся, — жениться и хлеб жевать.

Я засмеялся, заулыбался и Герша.

Ко второй половине дня мы очень устали, брезгливость прошла полностью — Ройтман начал выбирать опилки с мочой голыми руками.

После этого дневальства я неделю не мог прийти в себя. На любых занятиях, как только садился, сразу засыпал. Что я только не делал, чтоб не спать! Ройтман жаловался мне:

— Не могу! Сплю даже стоя, как лошадь.

Что лошади спят стоя, он узнал во время дневальства по конюшне. Только отоспавшийся за день на сене Гончаров чувствовал себя прекрасно, но авторитет его для меня и Герши помер окончательно.

С выходом на фронт авторитет Гончарова в расчете падал с каждым днём: по лени он с первых дней устранился от всех работ забот расчёта и этим самоизолировался. Крах его назревал. И он бы пришел, даже если б не было этого события, связанного с танками и его трусостью.

 

В первый день моего командования

Марш в первый день моего командования расчётом был сравнительно непродолжительным. Часа через три-четыре мы заняли огневую позицию на окраине небольшого хутора и сразу же открыли огонь. После стрельбы, поговорив с командиром батареи по телефон, замкамбатр отдал распоряжение на оборудование, разрешил по очереди обсушиться в хатах и пошел отдыхать. Ему в хату уже поставили телефон. Нашего взводного опять с нами не было. И вообще, как я помню, он редко бывал со взводом, всё выполнял разные поручения.

Начался ранний осенний вечер, пошел мелкий, похожий на туман дождь. Хат и других строений в хуторе не стало видно, но хорошо слышно, как кое-где хлопали двери, а в них мелькал манящий теплом и уютом свет, то и дело слышались голоса курсантов и женщин.

Как только ушел замкомбатр, часть курсантов сразу же побежали по хатам. Отведённую нам хату заняли наши ездовые. Я поставил условие: оборудуемся, поставим   орудие   в окоп — тогда начнём сушиться. Рытьё окопов стало для нас уже привычным делом, я надеялся, что мы с этим справимся быстро. Кухни почему-то не было. Всем хотелось есть. О еде старались не думать, не говорить. Не выдержал Кабанец:

— Сейчас бы молочка парного… Вроде кто-то корову доит дзвынькает.

— Ещё бы лучше картошки с салом, — поддержал кто-то Кабанца.

— А наверно, хозяйка бы картошки сварила. Сейчас бы с солью… Ездовые, паразиты, не догадаются, — продолжал Кабанец.

— Так меня командируйте. Я постараюсь для расчёта, — предложил Никитин.

— Командир, давай пошли Медведя. Он это дело провернёт. У него интендантский талант. Картошка будет, — предложил Соловьев.

Я согласился, так как есть хотел не меньше других. Ожидание всегда долго. Мы окончили рыть окоп, приступили рыть щели, а Никитина все еще не было. В расчете стали трунить:

— Никитин, хитрец, провел расчет. Спит, небось, в тепле и про картошку забыл… Сходил бы, командир, нагнал его. Кончаем, а картошки все нет.

«Всё может быть, — думалось мне. — Никитин спать здоров — заснул и про картошку забыл. Нужно подтолкнуть…» И я пошел.

Посреди двора стоял передок, развернутый правилом в сторону огневой, кони были под навесом, в амуниции с подобранными постромками. Жевали сено. Когда я подошел к навесу, из-за столба вышел незамеченный мной человек.

— Это ты, командир?

По голосу я узнал Филёва-старшего, ездового корня.

— Дремлешь? — спросил я.

— Да нет, видел, как ты шел, как обошел передок, потрогал клевер на передке, поэтому и подумал, что ты. Под навесом затишек, не падает сверху и всё видно. Нужно сходить к скирде, на дорогу надергать клеверу…

Я вошел в хату. Топилась соломой печь. На полу, на соломе, спали ездовые, раздетые до белья, укрытые хозяйским одеялом. Обмундирование сушилось на печке и у печки. Рядом с ездовыми без шинели, но в обмундировании примостился Никитин.

— Никитин, тебя сюда спать послали? — загремел я.

— А? Что?

Никитин сел и стал тереть глаза.

— Я тебя спать послал или картошку варить? Проснулись и ездовые.

— Вы хороши тоже — завалились в тепле. Расчет весь день на ногах, под дождем. Хотя бы картошки сварили.

На мой голос вошла хозяйка:

— Та картошка, мабудь, вже готова. Сидайтэ.

— Там еще десять человек работают.

— Хай и воны идуть, на усих хлопче сгадав.

Никитин пришел в себя, обулся:

— Все в порядке, командир. Хозяйка меня обещала разбудить, как только картошка будет готова.

— Не задерживайся, да ведро вымой. — Я увидел у порога наше ведро, замызганное грязью: — Торопись.

— Та хиба ж я в такэ положу? — всплеснула руками и пропела хозяйка.

Вскоре Никитин принёс к орудию ведро вкусно пахнущей картошки заправленной жареным салом, и большую буханку хлеба. Орудие к этому времени мы уже поставили в окоп. Работу сразу бросили и принялись за еду. Забылось, что долго ждали, ели почти молча, изредка похваливая Никитина и добрую хозяйку, не пожалевшую нам картошку, сало и буханку хлеба. Я похвалил Никитина, и он с радостью в голосе ответил:

— Я для расчета все сделаю, что прикажите.

В разгар полночной трапезы пришел сержант Тимошенко, теперь наш помощник командира взвода:

— Смотри! Как стали четвертым — в люди выходят! Закончили оборудование и что-то жрут вкусненькое.

— Давайте, товарищ сержант, с нами, — пригласил я. Тимошенко достал из кармана ложку и подсел к ведру.

— Уж не к немцам ли наша кухня попала? Брюхо совсем подвело. Днем, перед боем, наши ездовые сварили кукурузы. Я только початок съел — немцы помешали. Когда опомнился, ведро уже пустое, — говорил Тимошенко.

— А мы ничего с завтрака не ели. Ездовые говорили, что начали варить кукурузу, да пришлось вылить, когда вызвали передки к орудию.

У меня язык не повернулся сказать, что кукурузу вылили по вине Гончарова, впавшего в панику. Он, Гончаров, сидел у ведра, но ел совсем мало, вяло и вскоре, когда стали вспоминать о бое, отошел в сторонку. У каждого были свои подробности боя, что меня уже тогда удивило, потому что я многое вспоминал иначе, чем мои товарищи. Как это я мог увидеть, а другие не видели? Почему я не видел того, что видел он?

Когда ложки заскребли по дну ведра, Тимошенко облизал свою ложку, сунул в карман, сказал:

— Ну, спасибо. Теперь я чувствую себя помкомвзводом, — все засмеялись. — Вроде бы даже теплее стало, и можно кухню ждать. Вы орудие уже навели?

— Нет еще, — ответил я.

— Давай вместе сделаем на этот раз. По закону это в отсутствии командира взвода должен делать помкомвзвода.

Я знал, что это нигде не определено. Просто Тимошенко хотел помочь мне, не обижая меня недоверием.

 

***

Родом Тимошенко был из Лозовой, окончил спецшколу. Я вспоминаю, как вскоре после того, как мы с Гершей отдневалили по конюшне, у меня произошла очередная неприятность. Перед обедом Гончаров приказал мне получить артиллерийские приборы для разведки, сказал, что получить и сколько, выделил в помощь четырёх курсантов. Приказание отдавалось в строю. Приказание я выполнил своевременно. В назначенное время лейтенант Пуминов встретил взвод возле сцены в парке училища. После доклада Гончарова о прибьггии взвода на занятия, лейтенант спросил:

— А где плакаты?

— Мне получать плакаты не приказывали, — ответил я.

Лейтенант Пуминов посмотрел на Гончарова. Он испугался и соврал:

— Я отдавал приказание.

— Почему не проверили? — лейтенант пристально смотрел в лицо Гончарову, уши у Гончарова налились кровью: врать дальше было некуда, ссылаться не на кого.

—   Чернов, бегом   получать   плакаты   по устройству бинокля, буссоли, стереотрубы.

Я повторил приказание, спросил разрешения идти и побежал. Старшина-сверхсрочник, ведавший складом учебных пособий, поворчал на несвоевременность, но плакаты выдал, хотя и не совсем те, что я просил. Долго я колесил по парку в поисках взвода. Совсем отчаявшийся, вышел на восточную окраину парка и там через просвет между деревьев, на склоне высокого старого берега, который поднимался за приречной долиной реки Псёл, увидел какую-то группу. Когда подбежал ближе, узнал свой взвод — очень обрадовался. Сияющий, влез на кручу и стал докладывать о выполнении приказания.

— Почему так долго? — спросил лейтенант.

— Насилу нашел, весь парк обежал, — ответил я.

— Что вы принесли? — возмутился лейтенант, рассматривая принесенные мной плакаты. — Я вам приказал принести устройство приборов, а вы принесли картинки: общее устройство, — лейтенант глядел на меня сверху вниз, так как я стоял на скате ниже его.

— Я просил, как вы приказали, а старшина дал эти, других не было, и он сказал, что это всё равно.

Лейтенант поддал плакаты ногой — они полетели под кручу — и выпалил мне в лицо, задыхаясь от возмущения:

— Четыре наряда вне очереди! В другой раз будут! Будете своевременно получать! Марш поднимать плакаты!

Я оторопело ответил:

— Есть четыре наряда вне очереди.

Скат был очень крутой. Я, поторопившись, под конец вынужден был сползать на четвереньках.

Наш лейтенант был маленького роста, прекрасно сложен, всегда щегольски одет, пшеничного цвета волосы он причёсывал набок; когда выговаривал за упущения или ошибки, тонкие губы кривил в злой усмешке. Как потом мы узнали, он был горячим, вспыльчивым, но не злым: никто не отрабатывал объявленных им нарядов — он не сообщал о них старшине и не разрешал этого делать Гончарову.

Но тогда моё настроение было окончательно испорчено. Четыре наряда — четыре дня каторги! У меня от воспоминания о недавнем конюшенном дневальстве по спине бегали мурашки, а тут новые… «Что, — думалось мне, — я такой недотёпа? Стараюсь-стараюсь и всё что-либо не так. Другие даже благодарности получают, только вчера сержант Тимошенко получил благодарность от старшины батареи за хорошее дежурство по батарее. А тут…» То, что Тимошенко был спецшкольник, к тому же лучший из спецшкольников, я не брал во внимание, так как по характеру не мог делать себе скидки.

Пока я ходил получать плакаты, взвод учился расставлять и ориентировать стереотрубу, измерять горизонтальные и вертикальные углы ею. Это было второе занятие по артиллерийским приборам, на первом мы изучали устройство стереотрубы. Теперь предстояло изучить буссоль. Расстроенный, я никак не мог сосредоточиться и ничего не понял, что командир взвода говорил об устройстве буссоли и работе на ней. Минут через десять-двадцать после того, как я пришел, лейтенант объявил перерыв, разрешил курить, отошел в сторонку и позвал Гончарова. О чем они говорили — я не слышал, но мне казалось, что обо мне. Лейтенант в разговоре кривил свои тонкие губы, был очень серьёзен, а Гончаров стоял по команде «смирно» с красными ушами.

— Дает помкомвзводу! — сказал тихонько, но с ударением на слово «даёт», Алдабаев, я сидел на траве возле него. — Это лейтенант второй раз ему за эти плакаты… Когда ты отошел, Тимошенко при лейтенанте сказал Гончарову: «Я присутствовал, когда вы посылали за приборами, о плакатах вы ничего не говорили». А Гончаров: «Я ему вчера перед отбоем о плакатах говорил». Тимошенко засмеялся и говорит: «Вы забыли, что Чернов с конюшни пришел уже после отбоя». Ты где был вчера?

— Посылали коноводом с замкомбатром, — ответил я. — Его к матери отпускали.

С последнего часа занятий лейтенант ушел, поручив сержантам тренировать нас. Над взводом стоял приглушенный шумок. Учились измерять угол между ориентиром и целью, определять буссоль цели, отметку по огневой. От рассказа лейтенанта о буссоли у меня в голове совершенно ничего не осталось — на помощь пришел сержант Тимошенко. Я с его помощью быстро научился приёмам работы на буссоли. Очень пригодились принесённые мной плакаты. Слушать объяснения Тимошенко к нам подошли еще некоторые курсанты, которые что-то не поняли на занятиях.

Где-то к концу последнего часа занятий раздался весёлый и звонкий голос Коли Алдабаева:

— Братцы! Красотища! Девчата голые лежат!

— Где?.. Где?

— Даю целеуказание: ориентир 3, тополь с кустом у излучины, во 3-40, на том берегу. Ой, братцы, держите меня, а то туда побегу!

Алдабаев сморщил свой всегда обветренный до красноты нос, растянул толстые губы в улыбке, а потом весело и громко рассмеялся. Я был у буссоли, старался получше запомнить всё, что рассказал и показал Тимошенко. Используя   целеуказание, я сразу нашел загоравших девушек, среди них лежал один-единствеиный парень.

— Буссоль по цели… — весело доложил я, на время, забыв о взыскании. Почти до конца занятия стереотруба была направлена в сторону девчат. Всем хотелось взглянуть.   Рассматривались и сочинялись всякие подробности, но никем даже в намёке ничего грязного сказано не было. Девушки навеяли воспоминания о совсем недавнем мирном прошлом. Многие вслух и про себя вспоминали свою единственную. Нам ведь было по 18-19 лет!

Гончаров, как только ушел командир взвода, отошел в сторону, лег на траву и закурил. К нам подошел, когда нужно было подавать команду: «Строиться!»

В казарму взвод шел с песней и хорошим настроением.

Я с первых недель службы отметил, что Тимошенко наиболее симпатичен моим товарищам и мне, а после этого занятия проникся к нему особым уважением. Вот и теперь, в   боевой обстановке, Тимошенко пришел мне на помощь без моей просьбы, помог навести орудие по буссоли.

После позднего ужина и наведения орудия я отправил отдыхать почти весь расчёт, у гаубицы остались я, Мухаметдинов, Никитин; подошел, чтобы помочь замаскировать   орудие, заступивший   на дневальство у коней Алдабаев. В этом составе мы закончили маскировку. Из оставшихся у орудия, я и Мухаметдинов не были в тепле. Чтоб не мерзнуть, я взялся за углубление щели. Мокрая одежда даже в работе давала о себе знать. Мухаметдинов никак не мог унять дрожь. Я подумал и разрешил ему идти в хату. В ожидании, когда меня сменит Соловьёв, чтобы совсем не замерзнуть, я копал, бегал вокруг орудия, добегал несколько раз до орудийной тяги, курил там в затишке с Алдабаевым и бегом же возвращался к орудию. Никитин мёрз меньше, он немного поспал и обсушился, когда варилась картошка.

Утро началось солнцем. Я послал Филёва-младшего будить расчёт. Первым вышел Соловьев, заспанный, но бодрый.

— Ну, дали! Тут уже день вовсю, — говорил он улыбаясь.

Я, очень уставший, ввалился в хату, у дверей снял сапоги, плащ-палатку закинул на печь и за ней с шинелью в руках, которая была совершенно мокрой и вся в грязи, полез сам. Не снимая сырой гимнастёрки и брюк, улёгся на горячий пол печи и провалился в сон.

Проснулся от толчков в плечо. У печки стоял Алдабаев:

— Вставай, командир. Приказано приготовиться к маршу. А тебе еще поесть надо. Вон на столе котелок с кашей. Я побежал, котелок не забудь.

— Клевера на передок навязали?

— Полный передок — сесть негде.

— Сколько ж я спал?

— Часа два будет, — ответил Алдабаев и захлопнул дверь.

Мухаметдинов   и   Никитин   тоже   поднялись.   Готовились завтракать. Хозяйка в большую глиняную миску налила борщ, нарезала хлеб. Втроем мы навалили на пищу. После борща принялись за кашу. Я рассмеялся.

— Что смеёшься? — спросил Мухаметдинов.

— Мастера мы работать ложками. Лбы мокрые. А у меня даже по спине пот течет.

— Стараемся, приятный работа, — серьезно ответил Мухаметдинов.

Никитин улыбнулся, вытер лоб рукавом гимнастёрки и зачерпнул ложкой кашу.

Выйдя из хаты, я стал отминать от грязи полы шинели, погода снова испортилась: тучи опустились совсем низко и сеяли мелким, как пыль, дождём, солнце было бессильно пробить закрывшую её массу влаги, и над землей стояли сумерки. Орудие было готово к движению, стояло в колонне батареи, на передке лежала большая вязанка сухого клевера. Как и положено, моя Свекла была у Алдабаева, мирно стояла рядом с подседельным конём. Расчёт сбился кучкой у орудия. Плащ-палатки уже намокли. Кабанец что-то рассказывал — все смеялись, особенно громко Алдабаев. Только Гончаров стоял в стороне, как чужой. Выпуклые глаза его, раньше казавшиеся мне нагловатыми, теперь были жалки, как у побитой собаки.

 

Продолжение следует.

Источник: В. Чернов Долг: Записки офицера Советской Армии: В 3 т. Т.1 — 183 с. (Тираж 300 экз.)