Перевод для наведения порядка

В августе получил письмо от сестры жены из Данилова. Она писала, что с Карельского фронта много офицеров приезжает в отпуск, мол, попросись, тебе ехать недалеко, а Сима очень соскучилась, попросись хотя бы недельки на две.

Я взял да и подал рапорт командиру полка, тот на второй день отсылает мой рапорт с резолюцией: «Во время войны всему личному составу отпуска запрещены». Мне было уже известно, что и из нашего полка много офицеров побывало или находится в отпусках, преимущественно тыловые работники: начальники ОВО, ПФС, артснабжения, финчасти и другие. В основном на таких должностях были евреи. Правда, побывал в отпуске любимец командира полка капитан Голованов и еще ряд офицеров. Поэтому такой формальный ответ меня взбесил, я под этим впечатлением написал ответ Юле в резких выражениях вроде: «Да, и наших офицеров много побывало в отпусках, но только не тех, кто воевал, непрерывно находился под огнем противника, кто десятки раз был рядом со смертью, а тех, которые всю войну воюют с кривым ружьем из-за угла, кто не знает, как поет пуля, как глушат своими взрывами снаряды и мины, кто во время боев был за десятки и сотни километров от боя, — это прежде всего евреи и другие ласковые с начальством люди. А русские иваны — им не положено во время войны быть в отпусках, им положено умирать на фронте за тех, кто справляется с кривыми ружьями». Я чувствовал, что рискую, но не вытерпел. В полку не было ни одного офицера, кто бы так много находился под разрывами мин, под пулеметным огнем и огнем снайперов, как я. И почему такое отношение ко мне?!

Вскоре ко мне приходит на должность старшего офицера батареи старший лейтенант Н.И. Смагин, ведет себя подозрительно услужливо. У меня был установлен порядок суточного дежурства офицеров по батарее. Это дежурство неформальное, не круглосуточное; каждый дежурный спит ночью, но ложится после всех, проверял отбой в батарее, и встает раньше всех, контролируя подъем. Я следил, чтобы личный состав не разложился, не обленился, поэтому требовал точного соблюдения распорядка дня, лишь количество личного времени увеличил в два или три раза. В такое дежурство включал и себя — это чтобы лучше самому все знать в батарее. Когда я дежурил, дневальному наказывал, чтобы меня поднял к половине шестого. А тут раз пробуждаюсь, а офицеров никого нет на месте, все уже проводят физзарядку со своими взводами. Я подзываю дневального и делаю ему выговор, почему не разбудил меня, как положено. А он отвечает:

— Старший лейтенант Смагин не велел вас будить.

Спрашиваю Смагина:

— Почему не велел будить меня — мое дежурство?

А он: — Товарищ комбат, зачем же вам самому дежурить? У вас в подчинении четыре офицера, вам не следует терять своего авторитета.

Я строго ему сказал:

— Авторитета добросовестным отношением к делу не потеряешь, а, наоборот, повысишь. Кроме того, я должен все знать сам, знать каждого бойца.

Тот извинился и добавил:

— Я обо всем самым подробным образом доложу вам, можете поверить.

И так во всем хотел показать свою преданность мне.

Меня хвалил, восхищался мной, часто говорил это в присутствии наших офицеров, за что я не раз делал ему замечания. Я сразу заподозрил, что это неспроста: чего же он хочет? Я ему высшей должности дать не могу, он и так старший офицер на батарее, фактически первый мой помощник. Но потом я потерял бдительность. Когда мы оставались вдвоем, то он мне рассказывал такие истории, какие в то время никто бы не посмел. Он рассказал, как постепенно Сталин уничтожал весь ленинский ЦК партии, как подбирал мотивы для такого уничтожения, как воспользовался неопытностью молодых членов ЦК и доверчивостью старых, которые не подозревали коварных замыслов Сталина, без опасений критиковали мелкие ошибки своих товарищей; и так один за другим снимались и обвинялись старые партийные работники. Подробно объяснил, как ведется следствие в застенках НКВД, как люди не выдерживают и подписывают любой протокол. Рассказал, как были арестованы и расстреляны Блюхер, Ягода, Уборевич и другие, как Соловки превратились в застенок для всех высших кадров. Я в то время мало что знал, но видел ошибки Сталина в сельском хозяйстве, начиная с коллективизации и до самой войны.

От Смагина узнал о страшной голодовке на Украине в 1932 году. В общем, он меня посвятил во все самые гнусные проделки НКВД и Сталина. Я знал, что, и провокаторам разрешается выражать недовольство, но в таких размерах просвещать людей, думал, не могли позволить. А от меня он ничего не мог узнать о колхозах, и все. А тут еще моя вспышка гнева на командира полка.

Как-то были у него на совещании все командиры дивизионов и командиры батарей, и он упрекнул меня в том, что я плохо слежу за своей формой: костюм грязный, немятый и т. д. Когда все разошлись, остались он и его комиссар (по прозвищу Помал, так его звали солдаты, он не выговаривал слово «поймал.). Я в резкой форме заявил:

— Товарищ подполковник, надо было замечание делать не мне, а вашим начальникам снабжения, горячо любимым вашим дружкам! Почему командир батареи одет в старый солдатский хлопчатобумажный костюм, в котором на пузе прополз не один десяток километров, а ваши любимые старшины-снабженцы ходят в новых офицерских костюмах, причем меняя их по два раза в год, а мне, командиру батареи, отвечают, что срок носки моей формы еще не кончился? Я считаю, бардак в этом полку не я сделал, не я ввел порядки, при которых поощряются отпусками те, кто не воевал, а кто больше всех воевал, тому строго по закону «не положено».

Все это было сказано повышенным голосом, резко.

Пытались остановить, прервать — не получилось.

— За такой тон разговора со старшим начальством отдам вас по суд.

— Можете отдавать, я очень рад буду выступить на суде.

Тут закричал Помал:

— Да мы с вами знаете что сделаем?! Вы завтра же будете разжалованы в рядовые!

Я повернулся и сказал:

— Все, я пошел.

На второй день вызывает меня командир полка. Я нехотя доложил:

— Явился по вашему приказанию! С ним Помал и оперуполномоченный.

— Я вызвал вас, чтобы побеседовать, прежде чем принять решение о вас. Вы вчера совершили недостойный офицера поступок. Надеюсь, спорить с этим не будете. За это как минимум вас лишат воинского звания, в худшем случае пойдете под военный трибунал. Я думаю, что вы вчера погорячились и были не правы, так ведь?

— Может, по форме я и не прав, зато по содержанию прав на сто процентов.

— По содержанию вы могли все это сказать с соблюдением формы, законным порядком и изложить в рапорте на мое имя, тогда и конфликта не было бы.

— Это ничего бы не дало. Вы бы ответили на мой рапорт: «Все делается в соответствии с законом», — вот и все ваше решение. Я согласен пойти под военный трибунал. Несомненно, меня накажут, но и многим урок будет.

— Я думаю, проще вам сознаться в своей неправоте и извиниться. Тогда я накажу вас своей властью, а моя власть невелика. Все же вы считаетесь хорошим командиром батареи, неудобно мне вас отдавать под трибунал.

Я хорошо знал, что военный трибунал этого дела рассматривать не будет, но командующий армией, если еще узнает про мое дело в прежнем полку, разжалует в рядовые,·а это к концу войны мне совсем неинтересно. Рядовым можно попасть и в пехоту.

Комиссар:

— Чего его уговаривать? Судить, и все, сам пусть думает.

— Тогда судите.

Командир полка:

— Я уже сказал, не хочу вас судить, но и так дело оставить тоже не могу. Пойдут слухи, что на командира полка можно кричать, как на колхозного пастуха, этого нельзя допустить. Короче, вот вам мое последнее предложение. У нас есть восьмая батарея, там оказался неудачный командир батареи, и дисциплина в батарее пошатнулась; вот мы переведем вас туда командиром батареи, в приказе укажем: «для наведения порядка». Ваше самолюбие не будет ущемлено. Не согласитесь, завтра же откомандирую в резерв с очень плохой характеристикой.

Я подумал и согласился. Действительно, мое самолюбие не ущемлено. Оперуполномоченный прищуренными глазами с ненавистью смотрел на меня. Я догадывался, что он имеет материал против меня. Он не промолвил ни одного слова.

На второй день после этого разговора простился со своими офицерами. Передавать батарею было нечего, все офицеры знали наизусть свои обязанности. Я отправился в новую батарею, которая находилась от нашей в восьми километрах. Со мной напросился в ординарцы один из связистов, татарин с Волги — маленький, хромой, тоже из «Тотальных». Его обижали в батарее за то, что он не умел ничего делать, был малосилен, бегать не мог, плотничать не мог, а солдату все приходится делать; со слезами просил меня, чтобы я его взял с собой, а то здесь его совсем сживут со свету. Я его все время защищал: не виноват он за то, что родился слабеньким, работал только ездовым, возил председателя колхоза, больше ничего не умел делать, а ко мне привязался, как собачонка, пришлось взять.

В батарею пришли к концу дня. Нашел офицерскую землянку, представился. Все обрадовались, о моем назначении узнали по телефону.

— Наконец-то избавились от дурака, старого командира батареи.

Он также был старшим лейтенантом, татарин, имел три ордена, но, по мнению подчиненных, был круглым дураком. Я познакомился со всеми офицерами. Старшим на батарее был старший лейтенант, немолодой человек, небольшого роста, сухощавый, черноволосый, из рабочих, член партии; и двое молодых — командиры взводов — один лейтенант, второй младший лейтенант.

Я попросил подробно проинформировать, как дела на батарее, рассказать о личном составе, дисциплине. Начал неуверенно старший лейтенант, и вот что он рассказал.

Один младший сержант (фамилии не помню), довольно наглый, из воров, на фронт был взят из лагерей, подлизaлcя к командиру батареи. Тот вскоре взял его в ординарцы, и он совсем обнаглел: стал приказывать всем от имени командира батареи. Сначала ему не подчинялись, он офицеров всяко матюгал и доносил командиру батареи. Тот заставлял выполнять все, что он передавал со своим ординарцем, а вор все больше и больше наглел: сам уже никуда не ходил, взял еще одного ординарца командиру батареи и себе в ординарцы взял человека — всех из воров. Никакой службы они не несли, старшине приказывали готовить для них отдельный обед, ужин и завтрак. Младший сержант сам отбирал для своего обеда продукты. Так, когда были мясные консервы, то они все забирали себе про запас, брали больше половины сахара, жиров; кроме того, старшину батареи заставляли на часть батарейных продуктов и обмундирование выменивать для них спирт, чтобы к каждой трапезе было по посошку. Все, что получалось из обмундирования на батарею, в первую очередь забирали себе, в том числе и офицерские вещи.

Скоро их было уже пять человек — генеральный штаб, как они себя называли. Теперь уже приказы объявлялись не от имени командира батареи, а сам младший сержант командовал всем единолично. Например: «Старший, ко мне! Вот здесь сделаете землянку для нас, на пять отдельных мест, к такому-то сроку». Иногда он отдавал невероятно нахальные приказания при командире батареи. Тот, видя, что это уже прямое преступление, пытался поправить; вор только ответил: «Старик, тебе вредно расстраиваться, иди отдыхай! Мы без тебя все сделаем по самому большому счету», — и тот молча уходил. Ясно, что он находится в их подчинении. О каком порядке и дисциплине могла идти речь? Люди голодные, оскорбленные. Командиры унижены, приказывать никому не имеют права; только если кого попросят по-человечески, по совести сделают.

Мне во все это не верилось и возмущало до глубины души.

— А что же вы — офицеры, члены партии? Как допустили до этого? Вы не в пустыне, а в действующем полку, где имеется целая иерархия старшего командования: комиссар дивизиона, командир дивизиона, комиссар полка, командир полка и еще целая плеяда различных воспитателей.

Старший оправдывался: пытался, обращался к комиссару дивизиона. Тот ответил: «Справляйтесь сами, у вас целый штат офицеров».

— И как всегда это делается, он сообщил командиру батареи о том, что на него жалуются, тот передал своей банде, а те предупредили меня, что если «еще раз где-нибудь высунешь свой язык, то героически погибнешь в борьбе с фашистскими оккупантами. Учти, обязательно погибнешь, а я подпишу похоронную». С батареи меня никуда не отпускали. Только на последнем партийном собрании рассказал обо всем и сказал, что в батарею мне возвращаться опасно, если узнают, что я выступал. Заверили, что в батарее не узнают, а я вот последние две недели жду, когда мне в затылок попадет пуля.

Вся тупость, лень наших партийных, политических руководителей в полку выявилась как на свету. Оперуполномоченный строго следит за каждым словом, неосторожно сказанным кем-нибудь в адрес высшей власти, знает всех наперечет и надзирает за теми, кто не хвалит или мало хвалит гений вождя. И тот же смершевец совершенно глух и нем к тому, кто разлагает целое подразделение армии. Тупость тоже не имеет границ.

Меня это так потрясло, что я не смог дальше ждать, потребовал, чтобы сейчас же мне представили главаря банды и показали, кто он таков. Я предложил, чтобы офицеры вызвали его к себе и дали задание отнести ужин на НП батареи. Все сразу заявили, что это невыполнимо: он не явится. Я настоял на своем.

Продолжение следует.

Источник:  Записки минометчика. М. Центрполиграф. 2007. с. 186,198.

Читайте также: Уставная команда